Ли Хант «Шелли»
(критическая статья)
*В тексте есть пропуски по причине ветхости моих страниц, - увы, в интернете этой статьи пока не существует.* (пер. М.Гюбрис)
Среди множества причин, по которым друзьям, с особенной скорбью, вышло оплакивать столь раннюю ещё смерть сего вдохновенного поэта и исполненного сердечных благородств мужа, наиболее сильной была та, собственная его неспособность повторить пред более внимательной публикой свой некогда протест, – протест не только к своим прежне-сочинённым излияниям (из тех, что были сделаны им в газетах), но и против всего того, что он писал в исступленно-стенающем, в гневливом, и, увы, не в мирном и не в любящем, оттоль, благодетельном духе. Его труды, в истинной правде его собственного чувства, восприемлимы либо в дальней стороне от всех его неприязней, либо единственно только и читаются, как разве что, в напоминании одних лишь тех неприязней. Он обладал чувствительностью почти-что сверхестественной, соотнесённой как если бы планете некоего другого типа, или ж сие выражалось в нём как свойство более законченное, нежели во всех нас на этой земле: ему было говорить о себе, – столь, деликатным было его существо, – что он
«С трудом влачу
Се бремя я сверх-жертвенного часа» ,
и то нетерпение, с каким он бросался на чёрную грубость, противную добру, какое назвалось злом, и каковое всё он обратил к некой новой свойственности, – сие рисовало его, наиболее духовного, в действительности, человека, не иначе как в свете тех предосуждений, что порочили его имя и омрачали его филантропию. Коль ему б ещё жить, так, конечно, он исправил бы все те ошибки ко всем таким смыслам и, несомненно, сумел бы уверить всех в том, кем он на самом деле являлся, – муж, идолизированный в друзьях, – умным, чувственным человеком деликатного естества, манер и такта, готовым принять смерть ради спасения человечества. Со своей стороны, я никогда не способен взяться помыслить его имя без сопередания любви, в том, и благодарности. Я рад весьма принять на себя все его заботы, этак, за него и страдая в сей момент, и приобретая; и когда бы я не надумывал себе аль будущное Государство, аль великую добродетель Духа, коя должна бы…(…?...), – одно из первых лиц, кого я смиренно надеюсь увидеть там, есть тот мягкий и страстный человек, общение с коим исповедует во мне значение сего титула, именующегося как Друг Шелли.
Восхитительная поэзия Шелли столь многих исполнена моральных и политических интерпретаций, что я нахожу здесь совершенно невозможным решиться на всерьёз подробный обзор сего, этак, позволяя себе сделать лишь избранные выводы, применительно лишь чисто поэтическим смыслам, соотносимым данному объёму статьи. В поэзии отражений и (…?...) пафоса, ему сталось быть все-изобилующим; но даже такие фантазийные произведения, как «Чувственное древо» и «Ведьма Атласа», исполнены всевозможной метафизики, и коснуться их – означало бы погрузиться в многие объяснительные комментарии. Короткие ж фрагменты и пассажи, однако, – кои здесь, пред нами, – столь прекрасны, что могут вполне предстать в качестве образцов всего…(..?..), что есть его ум в области чистой поэзии. В прелестности, не требующей фрагментирования, в «Оде к Жаворонку» ему, разве что, может быть равен один только Колдридж, – в этакой восторженной страсти по не-человеку. Это воистину именно так, что сие напевает нам птица, – решительная, колдовская, изобильная,..(..?..), и одинокая, – маленькая, но собой преисполняющая небеса. Одному/Одной из (нимф?) поэзии – причислить память/напоминание о ней к красотам природы. Наверное, не найдётся таких любителей Гомера и Шейкспира, кто при взгляде бы на луну, не обращался бы в уме своём к описаниям из Восьмой книги «Иллиады» или Пятого акта из «Венецианского Купца». Образ соловья (в Англии), должно заметить, всегда и исключительно принадлежал Милтону, но до тех пор, пока умирающий юный поэт наших дней не поучаствовал в …(..?..), в произведении сей изящнейшей Оды: и не смотря на то, что Шейкспировский соловей заливается у «врат небесных», этак, и впредь образ Шелли будет ассоциироваться в мыслях с именем этой птицы, в умах всех тех, кто неравнодушен к его красоте. Сколь (?жаль?), что он не жил для того, чтобы создать сотни таковых; или………(…?...), столь же прекрасных, как и у Шейкспира, с той трагедийностью, каковой же сам Шейкспир и проложил путь!.....Если б ему стало дольше жить, он, несомненно, явился б величайшим драматистом от Елизаветинских дней, если ещё вдруг он не предстал быть таковым в своей трагедии «Ченчи». В действительности, во всяком своём возмущении против всякой помыслимой формы…(..?..), он использовал предмет той пьесы, весьма много сходный такому, который использовал и Шейкспир в своей юности, но также и более….(..?..) для сцены; иначе, рядом с величием и террором в ней такие смыслы и образы, что и милей быть не может для одухотворённого сердца; к тому же, ещё и автор нашёл в себе способности изобразить, этак, и мужчин и женщин таковыми, чьи имена были бы «у всех на устах, подобно словам домашним». Максимальная сила нежности и прелестные извечные настроения домашних привязанностей никогда прежде не были столь бальзамно излиты к слезам читателя, нежели как в уникальном и божественном конце сей ужасной трагедии. Прелестность сего, в значении высшего смысла, есть превосходство над безумием всех грехов и преступлений, предшествовавших тому; и это как если б оставляет природу пребывать в состоянии согласия своему извечному порядку. Дочь, которая готовится вместе с матерью к казни, произносит эти слова:
Give yourself no unnecessary pain,
My ear Lord Cardinal. Here, mother, tie
My girdle for me, and bind up this hair
In any simple knot. Ay, that does well;
And yours, I see is coming down. How often
Have we done this for one another! now
We shall not do it any more. My Lord,
We are quite ready, Well, – ‘t is very well.
(*строки выделены самим ЛиХантом*)
Сила простоты и моральной признательности не могут быть более преподаны, чем здесь. Но, в целом, если Колдридж есть милейший из наших поэтов, то Шелли, одновременно, и наиболее неземной и наиболее великолепный; тот, кому было облечь свои мысли в орнамент наиболее ускользающих и наиболее превосходных слов и образности. Даже сам Милтон не более искушён в Эллинистике, и ни сколько не милее в отношении этимологических наследий; и никто среди всех не обладает стилем столь Орфеическим в его средневековой архаике. Его поэзию наполняют горы и скалы, моря, и небеса, она исполнена света и тьмы, сезонов и времён, и всех стихий и элементов нашего бытия, как если бы, в том, сама Природа сочиняла сие, как творение своей новой надежды, к ней обрат устремленное; должно признать, что никак не без чрезвычайного выраженного синтеза великого и малого, а также не без жажды достаточной тени, сие – нечто, как истинная, хаотическая бриллиантовость, «темнеющая от прилива света». Шелли (в своём стихе к Девушке с Гитарой) вполне верно называет себя Ариэлем. Все наиболее замечательные места в его поэзии – от Ариэля – «деликатного» таки, властного «духа», ревнивого по сдержанности, в коей есть он ещё (благо)детелен; живущего в стихиях и в цветах; идущего в «истоках солёной глубины» и бегущего «в порывах северного ветра»; распознающего чувства в существах, как во самом себе; «обманчивой изумительностью», ведь, также становящегося по ним, и, этак, поющего…(..?..) песни. Увы! И он страдал многие годы, как Ариэль в треснутой сосне: но ныне он свободен и, воистину, служит…(..?..) Благодеянию с мягкостью, приличествующей и его знанию, и его любви.
( 29.02.2012 - Moscow )