***
Твой светлый образ бродит по земле.
Он освещает жизнь мою во мгле,
как дом, что вырос посреди аллей
и смотрит на меня глазами окон.
Я догадалась — то не просто дом,
он кем-то Высшим послан и ведом,
я чувствую, склонившись над листом,
как он косит в окно фонарным оком.
Бессонница, весна ль тому виной,
что всё это случается со мной...
Ну что ты беспокоишься, родной, -
мне хочется сказать как человеку.
Я помню, я люблю тебя и жду,
с тех пор как ты в двухтысячном году
отбыл на новогоднюю звезду,
а я вдруг отошла другому веку.
Я возле дома этого брожу.
Я кладбище в душе своей ношу.
Но никогда его не ворошу,
чтоб не тревожить сон родных и милых.
Им плохо, если плачу я о них,
когда я вызываю их из книг,
когда я к ним взываю каждый миг
и вижу, что помочь они не в силах.
О как же нужно холить и беречь
любую из земных недолгих встреч,
как музыку, впитать родную речь,
запомнить насмерть жилочку любую,
и этим жить, и это пить и петь,
вобрать в себя и на себя надеть,
чтобы за вами в светлое лететь,
а не в мученьях корчиться вслепую!
***
О небес легкокрылое чудо,
царство духа, чьё имя Ничто,
где неважно, кто я и откуда,
и какого фасона пальто,
где не нужно тепла и участья
и не больно от рвущихся уз,
где лучи заходящего счастья
обещают нездешний союз,
где гармония щедро уступит,
может быть, не один свой момент...
Ну а Бог, как всегда, недоступен.
Недоступный навек абонент.
***
А ночь хрупка, как ваза из стекла.
Слова, которых я не родила –
перетекают в звёзды за окном...
Как сладко с ними думать об одном.
Опять не сплю. Не сон уже, а сплин.
Жизнь комом удалась, как первый блин.
Второй же не предвидится пока.
Покой не снится, скрывшись в облака.
Я бабочкой, пришпиленной к листу,
живу на боевом своём посту.
Пусть радует ваш взор узоров сеть,
но не взлететь уже мне, не взлететь.
Душа моя, пожалуйста, нишкни!
Не жалуйся, хозяева – они.
Уткнись в пальто, молчи себе в кулак.
Ты здесь никто, и звать тебя никак.
На аккуратных рытвинах аллей –
Замедленные взрывы тополей.
Сегодня даже мирная земля
напоминает минные поля.
На сотни тысяч бесконечных вёрст
о боже, как дела твои странны –
разбросан бисер самоцветных звёзд -
пред свиньями единственной страны.
Всё так же гол неизбранный король,
хотя играет уж другую роль.
Трёхцветным стал колпак из кумача,
но одного - изделия — ткача.
Расхристан ворот. Нараспашку рот:
«Я - патриот! » - орёт с трибун урод.
Хамелеон хамеет с каждым днём,
и очень многих узнаём мы в нём.
Но как бы жизнь ни гнула долго нас,
где согнута — там, значит, солгана.
А стержень жизни — он упрям и прост.
И надо выпрямляться в полный рост.
Ввысь неуклонно — правила просты,
но страшно, коль достигнешь высоты,
где мир простёрт поверженный у ног,
а ты - непоправимо одинок.
Что делать? Как спастись? Пустырник пить.
Пустую жизнь пытаться полюбить.
На стёкла, запылённые паршой,
дышать окоченевшею душой.
***
Надоело глядеть,
как считаются деньги за кассами.
Не осталось людей,
кому хочется что-то рассказывать.
Перед носом стена,
на которой лишь дверь нарисована.
Я устала одна
состязаться с глухими засовами.
Этот выход не нов.
Позади - поколения проклятых.
Обходиться без слов
и чертить на песке иероглифы.
Вишнёвый сад
Не звонят колокольчики слова.
Наступила глухая пора.
Мы живём не под шелест вишнёвый -
под уверенный стук топора.
Этих белых одежд им милее
вызывающий блеск от-кутюр.
Детский лепет цветка одолеет
торжествующий шелест купюр.
Роковая судьбы неизбежность -
сад души, обречённый на сруб.
И моя старомодная нежность
запоздало срывается с губ.
Что любили — в утиль обратили,
подменили и облик, и суть.
Победили они, победили
и ногой наступили на грудь.
Гром литавр раздаётся победный.
Но в фальшивящем звуке альта
не «победный» мне слышится - «бедный»,
не «победа» звучит, а «беда».
Под удары дикарского бубна
будут жить, набивая суму,
забывая родимые буквы,
вопреки доброте и уму.
Наш силы неравны, неравны,
против зла — беззащитность души
и бесправная голая правда
против сытой нахрапистой лжи.
Но опомнится всё и очнётся
в неизвестном доселе году.
Тихо ветка в окне покачнётся,
отведя как рукою беду.
Словно после глубокого вдоха
утро в ухо прошепчет: пора...
И начнётся другая эпоха -
без лопахинского топора.
Домик
Ко дню рожденья домик мне прислали.
Спасибо, Лен, за этот щедрый дар!
Как он хорош! Ну что ж, что в виртуале.
И сразу вспыхнул памяти радар:
Снесённый дом. Уплывший в Лету дворик.
Я - средь давно потерянных подруг.
В панамке детской — сгинувшем уборе -
я раньше всех запрыгиваю в круг:
«Чур-чур я в домике!» Успела от погони!
Не страшен мне ни волк, ни тёмный лес.
Укрыли мела милые ладони...
Мне детский крик мой слышится с небес:
«Чур-чур я в домике!» И за чертой — напасти.
Перескочив спасительный порог,
неуязвима я для смертной пасти,
всех неприкосновенней недотрог!
Чур-чур меня, страна и государство!
Я мысленно очерчиваю круг,
где мне привычно расточает дар свой
домашний круг и круг любимых рук.
Там чёрная нас не коснётся метка -
укроет крыша, небо и листва,
грудная клетка, из окошка ветка...
Мой домик детства, радости, родства.
***
Сорвалось с языка — не поймаешь,
как какого-нибудь воробья.
И сама потом не понимаешь,
ну зачем это ляпнула я?
Не сдержалась — и нет мне покоя.
Буду впредь молчаливее рыб!
А стихи — это нечто другое -
помраченье, наитье, порыв...
Будьте сдержанны в жизни цивильной,
придержите любовь или злость.
А стихи — это то, что стихийно.
То, что с сердца сейчас сорвалось.
***
Лебеди вы мои адские,
мой лебединый стан:
Рильке, Блаженный, Анненский,
Хлебников, Мандельштам...
До ваших перьев падкого, -
взвившихся в небосклон, -
вам от утёнка гадкого
через века поклон.
Я обожаю каждого.
Чувствую неба вкус.
Как я всегда их жаждала,
этих волшебных уз!
И, захлебнувшись в лепете,
пробую голосок...
Белые мои лебеди,
киньте перо с высот!
Счастливый домик
Чулкова Анна, Анна Гренцион* -
задумчива, тиха, неприхотлива.
Ей был «Счастливый домик» посвящён.
И домик был действительно счастливым.
Она варила, шила дотемна,
фурункулы лечила и ласкала,
дрова рубила... Владека она
к тяжёлому труду не допускала.
Вся растворялась в этом дорогом,
поэте, муже, гении, вожатом...
Они мышей кормили пирогом -
такие были славные мышата.
«Счастливый домик» - исповедь и гимн
тому, что им казалось вечным летом.
Смятение, раздвоенность, трагизм -
всё отступало перед этим светом.
Он так любил, глядясь в её черты,
и профилем её любуясь чистым,
когда она с улыбкой доброты
склонялась над иглою и батистом.
Очаг, уют, гармония родства.
Потребность в мирной жизни, тихом счастье...
Но вновь неприручённые слова
стучатся в грудь и рвут её на части.
Оно явилось, вихрем воздымя -
богиня, Муза, новое светило...
И всё, что было связано двумя -
одна легко и просто распустила.
И он бежал, как трус, не объяснясь,
презрев обитель комнатного рая,
туда, где будет падать мордой в грязь,
кричать и биться в корчах, умирая.
И не Вергилий за плечами, нет, -
он в зеркале её порою видел:
усталую и бледную, как снег,
застывшую в непонятой обиде.
Она глядит куда-то между строк
и рукопись его, как руку, гладит.
И всё печёт свой яблочный пирог...
А вдруг приедет ненаглядный Владик?
Он в лире мировой оставит след
и в европейской ночи канет в бозе.
А Анна замерла под вспышкой лет,
навек оставшись в этой светлой позе.
*вторая жена В. Ходасевича
Старые поэты
У обречённых на старость поэтов
нет утешенья терновых венцов,
вздохов поклонников о недопетом,
прерванном лезвием или свинцом,
слёз сожалений толпы над могилой -
ах, как он молод, как рано ушёл!
Образ, легендой овеянный, - милый,
ибо о мёртвых — всегда хорошо.
Им так бессмертно средь мифов, сонетов,
гибель во цвете — красна на миру...
У обречённых на старость поэтов -
участь забившейся крысы в нору.
Им одиноко, бесславно, бессонно
ночи свои коротать за столом.
Призрак Альцгеймера и Паркинсона
их караулит за каждым углом.
Только они лишь остались на свете.
Пишут и пишут дрожащей рукой...
Быть им в ответе за всё на планете
и защитить нас чеканной строкой.
***
О критики, засуньте ваши вкусы
туда, откуда родом ваш колхоз.
Бессмысленны блошиные укусы,
когда себя пускаешь под откос.
Тот, что корит поэта «слишком личным» -
наверное, не чувствовал, не жил.
Вам кажется безвкусным, неприличным -
лепить слова из крови и из жил.
Ваш мир стерилен, пуст и худосочен,
округло-завершённый, как вигвам.
Поэт другим извечно озабочен,
к Копернику ревнуя, а не к вам.
Как раздразнить в себе такого зверя,
чтоб он пошёл бесстрашно на таран?
Так написать, чтобы услышать «верю»
от Режиссёра всех времён и стран!
Писать своё, до грани, до предела,
не думая, на смех или на грех.
Поэзия должна быть личным делом.
И лишь тогда она нужна для всех.
***
Только пепел знает, что значит сгореть дотла.
И. Бродский
Пепел тёпел ещё, в нём теплится тихий лепет
слов, что умерли, но до конца ещё не остыли.
И душа упрямо из этого пепла лепит -
кого любит, и всматривается, не веря: ты ли?!..
Ничего не проходит. Просто меняет форму.
Изменяются лица, года, имена, сюжеты,
но любовь неизменна и вечно требует корма,
и летят в эту топку как в прорву сердца поэтов.
Что такое сгореть дотла, растворясь в пожаре,
только пепел знает, знаток и творец распада.
Ну а я не знаю, и знать не хочу, в нём шаря, -
мне бы искру, а уж от неё я зажгу лампаду.
***
А шарик вернулся...
А он голубой.
Б. Окуджава
Этот шарик мне в руки не дался,
улетев в неземные края.
Сколько тех, кто меня не дождался
и кого не расслышала я.
Я во сне изнываю от муки,
прозревая беспомощный миг,
как их слабые тянутся руки,
не встречая ответных моих.
Ночью птица в окно моё билась.
Прямо в сердце — укол острия...
Это боль их ко мне возвратилась.
Всё вернулось на круги своя.
***
Ты столь близка, сколь далека.
О, если б ничего - что между,
о чём скулит моя тоска
и еле теплится надежда.
Мне некому теперь сказать
твоё родное имя мама,
и остаётся лишь писать
его призывно и упрямо.
На эти строчки ты подуй,
как на больное место в детстве,
погладь меня и поцелуй,
и мы с тобой спасёмся в бегстве.
***
Знаки — проговорки Бога,
словно вехи на пути.
Замело пургой дорогу -
не проехать, не пройти.
Телефон навеки занят,
ручка лишь бумагу рвёт.
А автобус с тормозами -
ни на шаг никак вперёд.
Это знаки, это знаки -
рок, знамение, волшба.
Это значит, это значит,
это значит - не судьба.
***
О невинная божья коровка,
не воровка, не б... и т.п.,
не жидовка иль там полукровка
(ох, не любят их в нашем СП),
божьей кротости милый образчик,
поднебесья беспомощный глас.
В симпатичную крапинку плащик,
удивлённые бусинки глаз.
К Богу нет никакого доверья,
в чём смущённо признаюсь, друзья.
А вот в божью коровушку верю,
не поверить в такую нельзя, -
что вспорхнёт она в небо с ладошки
и — ведь в чём-то мы все малыши -
принесёт нам на усиках крошки,
крошки хлеба для нашей души.
***
Из забывших меня можно составить город.
И. Бродский
Имена дорогих и милых -
те, с которыми ешь и спишь,
консервировала, копила
в тайниках заповедных ниш.
И нанизывала, как бусы,
украшая пустые дни,
и сплетала из строчек узы,
в каждом встречном ища родни.
Был мой город из вёсен, песен,
из всего, что звучит туше.
Но с годами теряли в весе
нежность с тяжестью на душе.
Столько было тепла и пыла,
фейерверков и конфетти...
А со всеми, кого любила,
оказалось не по пути.
Отпускаю, как сон, обиды,
отпускаю, как зонт из рук.
Не теряю его из виду,
словно солнечно-лунный круг.
Да пребудет оно нетленно,
отлучённое от оков,
растворившись в крови вселенной,
во всемирной Сети веков.
Безымянное дорогое,
мою душу оставь, прошу.
Я машу на себя рукою.
Я рукою вослед машу.
Будет место святое пусто,
лишь одни круги по воде,
как поблёскивающие бусы
из не найденного Нигде.
Я немного ослаблю ворот,
постою на ветру крутом
и - опять сотворю свой город
из забывших меня потом.
***
Не возвращайся к прежним людям
на пепелища прежних чувств.
Сказать себе «давай забудем»
когда-нибудь я научусь.
Ужели вечно панацеей -
одна могила для горба?
Прощения теодицея -
самозащита для раба.
Огранка тех, кто нас ограбил,
не хлеб, а камень клал в ладонь,
и целованье тех же грабель,
и фокусы с живой водой.
Не оживляй его из мёртвых,
кто умер для тебя хоть раз.
Сотри черты, сотри всё к чёрту,
и мир увидишь без прикрас.
Фонарик
Когда не помог ни чинарик, ни шкалик,
и мир чернотою ночей задушил, -
зажги безобманный карманный фонарик,
и света весёлый оранжевый шарик
заглянет во все закоулки души.
Что толку в бесплодном мучительном даре,
в фальшивых союзах друзей и подруг, -
он высветит главное в мути и хмари,
домашний пожарик, слепящий фонарик,
правдивый и искренний маленький друг.
Пусть короток, как губермановский гарик,
зато так пронзителен этот рентген,
указчик пути в повседневном угаре,
нездешный, утешный, Всевышний фонарик,
недаром тебя так любил Диоген.
Пожалуй, не знаю мудрее подарка -
в фонарике сердца хранится тепло.
И если глухого не высветлит парка -
хотя бы покажет, как может быть ярко,
хотя бы напомнит, как было светло.
***
Друзей, которых нет уже нигде -
гашу следы, стираю отпечатки.
И привыкаю к этой пустоте,
как к темноте на лестничной площадке.
Дороги развивается клубок.
Уверенно вслепую ставлю ногу.
Я будущее знаю назубок -
оно короче прошлого намного.
Мой сквер, я столько по тебе хожу,
тебя как книгу старую листая,
что, кажется, тебе принадлежу
частицей человечье-птичьей стаи.
Присаживаюсь на твою скамью,
твоею укрываюсь пышной кроной.
Давно меня здесь держат за свою
деревья, клумбы, дворники, вороны.
Людей роднят метели и дожди.
Как беззащитны слипшиеся прядки.
Прохожий, незнакомец, подожди!
Как дети, мы с собой играем в прятки.
Но представляю выраженье лиц,
когда бы то в реальности скажи я.
Как зыбки очертания границ
меж теми, кто свои, и кто чужие.
***
Я тонула, а думали все, что я просто купалась.
Я кричала, визжала, а мне лишь смеялись в ответ.
И волна надо мною под дружеский хохот смыкалась.
И прощался, сужаясь до точечки, солнечный свет.
Я призналась в любви, над Татьяны письмом умирая,
повторяя его обороты в корявых стихах.
А в ответ услыхала: «Ой-ой, не могу, угораю!
Классно ты разыграла, подруга. Прикольно, Натах!»
Я бумажный кораблик в ладонях житейского моря,
бултыхаюсь в потоках невидимых собственных слёз,
где не верит никто в настоящесть бумажного горя
и крик сердца не слышит и не принимает всерьёз.
Слышишь, пахнет кострами и пепел Клааса стучится?
Видишь, крюк, что искала Марина, торчит из стены?
Ты не думай, что с нами уже ничего не случится.
Это очень серьёзно — на что мы сюда рождены.
Нас ведёт крысолов, а мерещится каждому — ангел.
Нас объятий сжимает и душит стальное кольцо.
Не пугайся, когда этот мир нам предстанет с изнанки.
Ведь страшнее, когда ты увидишь его налицо.
***
Под знаком рыб живу и ног не чую.
Плыву навстречу, но миную всех.
В миру не слышно, как внутри кричу я.
Одеты слёзы в смех как в рыбий мех.
Вот так-то, золотая моя рыбка,
всё золото спустившая в трубу.
Кому отдашь последнюю улыбку,
когда крючок подденет за губу?
Но разве лучше мучиться на суше,
глотая воздух злобы и измен,
когда в стихии обретают души
покой и волю счастию взамен.
Выбор
Одна, открыв себе стезю Господнюю,
ему лишь одному служила честно.
Другая выбирала преисподнюю,
своих страстей пылающую бездну.
Одна — в земной любви изверясь дочиста,
к тому прильнула, что предать не сможет.
Другая, испугавшись одиночества, -
к чужой и потной, но желанной коже.
Одна была рабою божьей верною,
тоскливо по ночам в подушку воя.
Другая шла по грязи и по терниям,
стараясь не увязнуть с головою.
Безгрешная Тамара с мрачным Демоном,
невинная Мария и Зарема...
Одна жила душой, другая — телом, но
в обеих что-то важное сгорело.
Задумалась и я над этим выбором -
прохладой и огнём, живым и мёртвым.
Вот если бы и мне такое выпало -
что предпочла бы — Бога или Чёрта?
Ложь Зазеркалья или правду зеркала?
Альков иль келью, ласку иль молитву?
И то и это — стольких исковеркало,
не вынесших безвыигрышной битвы.
Небесный Дух, не знающий оплошностей,
Земля людей, погрязшая в рутине -
то всё единство противоположностей,
а истина всегда посередине.
Я выбираю место только там, где он,
кого люблю, где пламя или свечи.
Я выбираю ад с горящим ангелом
и рай, где будут страсти человечьи!
***
А если в себя глубоко смотреть -
увидишь, что жизнь пострашней, чем смерть.
И только лишь ты протоптал мне след
туда, где ни страха, ни смерти нет.
Сколько раз проходили мы мимо нас,
мимо губ и глаз, мимо слов и фраз,
и в толпе задевало твоё плечо, -
что же сердце не ёкнуло: «горячо»?!
Бог смотрел с улыбкой сквозь облака,
говорил: «Ну пусть поживут пока,
не пришёл ещё этот отважный миг,
что навеки свяжет однажды их».
Пережить ещё предстоит тоску,
когда сердце резалось по куску
и давалось тем, кому дела нет,
что для них этот стук, и тепло, и свет.
Не убило, сделало лишь сильней
в ожиданьи наших волшебных дней.
Продышала в морозном стекле кружок -
и увидела, что это ты, дружок.
Две дороги в одну мы сумели свить,
мы сумели время остановить.
Посмотри, у всех седина зимы,
а у нас апрель проступил из тьмы
и подснежники нежность свою несут
в те миры, которые нас спасут.
Пожалуйста, не умирай
Стучат к нам... Ты слышишь? Пожалуйста, не открывай!
Она постучит и уйдёт, так бывало и прежде.
Там что-то мелькнуло, как белого облака край...
Не верь её голосу, верь только мне и надежде.
Не слушай звонок, он звонит не по нам и не к нам.
Тебе только надо прижаться ко мне лишь, прижиться.
Смотри, как листва кружевная кипит у окна,
как пёрышко птичье в замедленном вальсе кружится.
Пусть будет всё то, от чего отдыхает Шекспир,
пусть будут страданья, рыданья, сраженья, лишенья,
но только не этот слепой и бессмысленный тир,
где всё, что ты любишь, беспомощной служит мишенью!
Прошу тебя, жизнь, подожди, не меняйся в лице.
Ночами мне снится свой крик раздирающий: «где ты?!»
Судьбы не разгладить, как скомканный этот рецепт.
Исписаны бланки, исперчены все инциденты.
День тянется тоненько, как Ариаднина нить.
И стражник-торшер над твоею склонился кроватью.
О где взять программу, в которой навек сохранить
всё то, что сейчас я ещё укрываю в объятье!
***
… И зонт складной не позабудь там, ладно?
Ну что ж ты у меня такой нескладный.
Опять ботинки вымокли до донца.
Очки возьми, да нет, не те - от солнца.
Ключи бери. Мобильник, ради бога!
Да осторожно там через дорогу.
А ты выходишь в дверь на снег и ветер,
и знает Бог, что ты один на свете.
Я знаю, он не тронет, не обидит,
когда - вдвоём, когда никто не видит.
Пусть озаряют облака твой путь лишь.
Пройдут года, века, а ты — пребудешь.
Пусть бури-штили захлебнутся в трансе,
а ты, мой Штирлиц, навсегда останься.
А ты, мой милый, будь везде и всюду.
Я буду здесь, я буду верить чуду,
что даже смерть не сгладит вечным глянцем
твоих на сердце отпечатков пальцев.
Они пылают розы лепестками,
они плывут по небу облаками.
Пока их защищаю, как волчица,
то ничего с тобою не случится.
***
Помнишь, как мы пошли с тобой в то воскресенье осеннее в Липки?
Старых лип там уж нету почти, ну а новые - низки и хлипки.
Помнишь, ели мороженое, рифму искали к орешкам кешью.
И её подсказало над деревом небо синеющей брешью.
Шли по Взвозу мы к Волге, зашла я в бывший отцовский дворик,
где листва всё пышнее, а запах каштанов горяч и горек.
А у самой беседки застали свадьбы: невесты, платья.
Крики «горько», лобзанья, хмельные объятья, все люди братья.
«Офигительная!» - орал тамада за большие деньги.
«Сногсшибательная!» - вторил ему, надрываясь, подельник.
Лоскутками цветными обвешан был памятник «всем влюблённым»,
что глядели из вороха тряпок озлобленно, оскорблённо.
Словно знали, что их прозвали в народе: «двум педерастам».
Да вот так этот мир и построен, где всё на контрастах.
Шли и шли мы по Набережной под пьяные свадьбины вопли.
Начал дождик накрапывать и мы ненадолго промокли.
Пустовали кафе и лежали бомжи, как на лаврах, на лавках.
О театр абсурда, весь мир подшофе, нестареющий Кафка!
Нас укрыли зонты от дождя, а быть может от божьего рока.
Ах, веди нас, дорога, веди, доведи до родного порога!
Поскорей бы согреться, и чаю поставить, и хлеба, и сала...
Моё глупое сердце, ответь, для чего и кому я всё это писала?
Просто — всем невдомёк — наша жизнь - мотылёк, ветерка дуновенье.
Просто — этот денёк захотелось спасти, уберечь от забвенья...
***
Сквозь берёзок изогнутых арки
прохожу в золотом сентябре.
Как Лаура с душою Петрарки,
я пишу и пишу о тебе.
Исполняю Господне заданье
под дамокловым вечным мечом.
Оживаю под тёплым дыханьем,
согреваюсь под сильным плечом.
Пусть всё к чёрту приходит в упадок,
но я знаю блаженства секрет:
поцелуй меня между лопаток,
прошепчи мне полуночный бред.
То ли птица в берёзовой арке,
то ли ангел у Царственных Врат...
Да, пишу я слабее Петрарки,
но счастливей его во сто крат!
***
Во всём такая магия и нега,
что кажется, я в сказке или сне.
Как дерево, укутанное снегом,
стою и тихо помню о весне.
Хранит души невидимая ваза
всё то, что недоступно-высоко
и неподвластно ни дурному глазу,
ни жалу ядовитых языков.
О только б не рассеять капли света,
не расплескать в житейской мельтешне
и уберечь, как за щекой монету,
как птенчика, согретого в кашне.
Вспорхнул под видом птицы тихий ангел,
слетели кружева с берёз и лип,
и мир, который виделся с изнанки,
явил мне свой иконописный лик.
Метель поёт прохожим «аллилуйя»,
вишнёвым цветом город занесён.
О снегопад воздушных поцелуев!
Кто любит — тот воистину спасён.
***
Ничего не ждут уже, не просят
на последнем жизни этаже.
Неба просинь заменила проседь.
Это осень подошла к душе.
Город гол и сер, как дом аскета.
Вечер стылый. Сердце растоплю.
Жизнь свелась к одной строке анкеты:
Родилась. Любила и люблю.
Узкий круг привычного пространства.
Шелест книг в домашней тишине.
Не хочу ни празднеств и ни странствий.
Всё что нужно мне — оно во мне.
Радоваться, что ещё живые.
Пробовать вино и сыр дор-блю.
Говорить неловко, как впервые,
это слово тёплое «люб-лю».