Гусиный пух в кудлатой голове, недельная свинцовая щетина; старик обрюзгший – сущая скотина – расположился рядом на траве.
Он говорил: «На пленуме ЦК меня приветствовали, узнавали; там о делах о важных толковали… Спасибо людям – помнят старика!»
Смердел его просаленный пиджак, и он курил сопрелую махорку, рукой дрожащей нёс к губам завёртку, и сипло кашлял, и не мог никак унять трясенье головы; подать себя старался очень сановито; увы, но с пляскою святого Витта страдающий не может совладать.
«Ты пионер?» (Мне было двадцать пять). «Вот хорошо! Служи, сынок, народу! Не зря же мы сражались за свободу – пришлось нам много крови проливать!»
Я мог бы дать ему под зад ногой, я мог бы выбить жизнь одним ударом из этой твари, но над дурнем старым не потешался – он и так изгой.
Ютился он с послевоенных лет в убогой покосившейся избушке анахоретом; вдовые старушки ему ругались и плевали вслед. Он в ремесле своём поднаторел; увы – списали за длинноязыкость; по пьянке разболтал всю грязь и дикость про род своих малопочтенных дел.
Он снова начал врать – не врать не мог; кусты вранья цвели и разрастались, и стоптанные шлёпанцы болтались поверх разбитых и опухших ног.
«Страна у нас сильна и велика, и защищать её – не долг наш разве?»
…Он был погрязший в ледяном маразме, растекшийся подобно протоплазме палач-расстрельщик из тверской ЧК.