Из воспоминаний моего отца Анатолия Александровича, написанных им лично.
Ссылкаhttp://www.stihi.ru/2015/06/04/8496
http://www.stihi.ru/2015/06/13/8291
ПРЕДЧУВСТВИЕ БЕДЫ
"Дети и война. Кажется, эти слова несовместимы, не могут и не должны стоять рядом", -- так пишет А.Алексин в предисловии к сочинениям А.Лиханова о детях военной поры. И далее: "Однако целое юное поколение мы называем детьми войны. У этого поколения военное лихолетье пыталось отобрать детство, вырвать из рук книги, тетради, учебники. Дети, пережившие войну, ниже ростом по сравнению с теми, кто родился раньше или позже".
Все это сказано правильно. Но со своей стороны добавлю, что жизнь миллионов крестьянских детей на территории Белоруссия была до крайности бедной задолго до 1941 года.
Дети колхозников в основном были одеты в лохмотья, мерзли в гнилых хатенках, ели картофель, зачастую гнилой. О мясе, сахаре, о сладком чае никто и не мечтал. Как только наступала весна и сходил снег, все дети вместе со взрослыми выходили на колхозное поле и собирали оставшийся на нем гнилой картофель. Кроме того, весной все -- дети, мужчины, женщины -- снимали надоевшие за длинную зиму лапти и до глубокой осени ходили босиком.
Наступившая война еще сильнее усугубила положение сельских жителей.
Сам я перед войной, в 1941 году, окончил четыре класса начальной школы. Отчетливо помню и первые школьные дни, первый класс. Стоял теплый сентябрь 1937 года. Мы сидим в одной из комнат деревенской школы, располагавшейся в обыкновенной крестьянской избе, оставшейся пустой после раскулачивания ее хозяев. Учит нас молодая красивая учительница. Я сижу лицом к окну. Мой взгляд ловит широкий пологий склон, заросшую по берегам кустарником и ольхой узкую блестящую на солнце полоску речки, деревянный мост через нее, далее широкое возвышение, за которым по всему горизонту виднелась темно-синяя зубчатая полоска леса.
Вдруг я заметил, что по пологому склону к речке движется много больших машин со стволами пушек. Это были танки с красными звездами на башнях. Через несколько минут они оказались в деревне. Десяток машин остановились на небольшой площади у школы. Мы выбежали на улицу. Так я стал очевидцем и свидетелем военных маневров Красной Армии. Мы были горды тогда за нее. Сколько машин, военной техники, гул многочисленных самолетов в небе! Все это на фоне внушаемой нам опасности нападения со стороны капиталистического мира вселяло в нас уверенность в личной безопасности, безопасности моей семьи, друзей и знакомых. И все это, как считалось тогда, было возможным благодаря одному человеку -- великому Сталину – единственному умному, всевидящему, всезнающему, всесильному отцу и гению. Мы все ходили по улице и пели песню, восхищаясь ее словами, как нам казалось, -- сильными, правдивыми и единственно правильными:
«Если завтра война, если завтра в поход, если темная сила нагрянет,
Весь советский народ, как один человек, за советскую родину встанет!
На земле, в небесах и на море наш напев и могуч, и суров.
Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов!»
Не мог же тогда я (да и никто другой) предположить, что это «если завтра война» вскоре полыхнет над нашими головами, встанет передо мной и всей страной во весь свой грозный, уродливый вид, и самая беспощадная и жестокая на земле бойня будет продолжаться четыре долгих года жечь, уничтожать, резать и терзать мою родину. И перед каждым человеком встанет в упор один неизбежный вопрос – вопрос жизни и смерти. <…>
Пели мы и другие песни: о двух великих соколах на дубу зеленом, о героях Хасана, о Сталине – родном и любимом.
В газетах же, которые в изобилии выписывал мой отец, всюду были статьи о врагах народа, о судах над ними, о счастливой жизни колхозного крестьянства, о грандиозных стройках социализма.
В действительности же я видел другое: голодных и оборванных сверстников, гнилые избенки-хатки колхозников, печальные лица и злые глаза людей. Снова и снова читаю газеты, сопоставляю все с реальностью, окружающей меня: бедность и нищета; и вдруг прихожу к неожиданному,конечно же, в связи с малолетством выводу: это же так плохо все именно там, где живу я. В других местах, как следует из газет, все живут в достатке, в красивых деревнях с добротными домами. Это только наша местность и особенно моя деревня такие грязные и влачат жалкое существование и только потому, что люди здесь лентяи, все лишь вспоминают жизнь до революции, в колхозе же не хотят работать. Они готовы собирать в поле гнилой картофель, есть его, но только не работать в колхозе как следует. Вот наш сосед – заведующий колхозным зерноскладом Афанасий Поляков каждый день носит в кармане штанов зерно своим курам и все бормочет под нос: «Когда уже этот Гитлер придет». По своей детской наивности я мечтал о тех временах, когда старое дореволюционное поколение людей, не любящих советскую власть, отомрет, новое поколение будет работать по-новому, прилежно, все перестроит на иной лад. И тогда все заживут богато, весело и радостно.
Лично я любил советскую власть, наслаждался жизнью, свободой, не испытывал проблем с питание, не знал недостатка в обыкновенной одежде. Ведь родители мои были учителями сельской школы. А это была несколько привилегированная прослойка граждан на селе. Им, деревенской интеллигенции, в магазине продавали печеный хлеб по две буханки на день, им платили зарплату деньгами, для них и только для них привозили в деревню фабричные текстильные материалы: ситец, сатин, сукно и т.д. Учителя освобождались от уплаты налога за приусадебный участок, от внесения государству обязательного для колхозника натурналога мясом, молоком, шерстью, вернее всем тем, что производилось в сельском хозяйстве.
Колхознику никто и никогда денег за работу не платил. Трудодни – вот зарплата колхозника, его еда, одежда, достаток, возможность что-либо иметь, получить, купить. Но, как известно, эта возможность по советским законам сводилась к нулю.
Помню, как-то раз я пошел вместе с отцом в магазин, чтобы выкупить свой хлеб – две буханки. Отец все это купил, взяв еще вязанку баранок и несколько булочек по 46 копеек каждая. Стоящий позади в грязной оборванной телогрейке мужчина стал просить продавца продать ему буханку хлеба. Но продавец обругал его нецензурными словами, вышел из-за прилавка с криком: «Твой хлеб в поле», -- и пинком выгнал его из помещения. До настоящего времени я с обидой за того колхозника вспоминаю этот случай.
А в 1941 году я окончил начальную школу. В то время считалось, что после нее можно было уже работать. Но у меня впереди было целое лето, теплое и солнечное, полная свобода: бегай, гуляй сколько хочешь. Можно ходить и в колхоз – кататься верхом на лошадях. Тогда у сельских мальчишек именно это было лучших занятием и развлечением. Я так увлекся играми, что даже пропустил известие о начавшейся войне. Узнал я об этом страшном событии только в девять вечера от своего друга – одноклассника Петра Печкурова (или просто Петьки).
Дело обстояло так. 22 июня 1941 года стоял ясный теплый день. Природа благоухала. Зеленели густой травой луга, темнело синей ольховой порослью болото, которое огромным широким полукругом огибало нашу деревню с южной стороны.Деревня же наша была особенным населенным пунктом. В ней было триста дворов – крестьянских хозяйств, действовали три колхоза. Земли были болотные, влажные, черноземные. С северной стороны деревню стеной обступали дремучие леса, с южной стороны, как уже было сказано, ее опоясывало полукругом болото шириной от двух до трех километров. До ближайшего районного центра эту глухомань отделяло расстояние в сорок с лишним километров. Где-то на востоке, тоже примерно в сорока километрах, располагался город Славгород, в прежние времена носивший наименование Пропойск. Там же по близости находится деревня Лесная, где императором Петром 1 был разбит шведский корпус генерала А.Левенгаупта.
На западе, примерно в ста километрах от нашей деревни, расположен город Быхов с бывшей знаменитой авиабазой Балтийской флотилии. До ближайших областных центров было не менее двухсот километров. Дорог, кроме естественных грунтовых, не имелось. В южную сторону, где располагался районный центр село Старые Журавичи, надо было ехать через болото, где в самом узком месте были сооружены два больших деревянных моста. Никаких транспортных средств, кроме телег и лошадей, тогда у нас не было. В район никто почти не ездил. Связь осуществлялась по единственному сельсоветскому телефону. Радио не было и в помине. Всеми необходимыми справками людей обеспечивали сельсовет и колхозы.
В общем, все эти проблемы решались взрослыми. Мы же, дети, были довольны природой, окружающей нас. Болото, заполненное водой, длиною в десять километров, а может быть, и более, заросшее тростником, осокой, ольхой, деревьями, кустами дикой сирени и черемухи, было домом, пристанищем для мелкой и крупной водоплавающей птицы и разного рода мелкого зверья. Мы, мальчишки, днями лазили в нем,разыскивая многочисленные гнезда диких гусей, уток, вылавливая толстых карасей, вьюнов и других болотных рыб. Весной и осенью вода в болоте прибывала; оно, болото, было хранителем влаги, и это спасало местное население от неурожаев во время засух. Зимой болото замерзало ломким, но очень толстым льдом. Лучших и красивейших мест для катания на лыжах, коньках среди зарослей кустов и деревьев для деревенских ребятишек не было, казалось, нигде.
Во время войны болото и окрестные леса служили для местных жителей укрытием, спасавших от набегов карателей. Там же скрывались партизаны и их семьи от полицаев и других немецких прихвостней.
Еще немного о моей деревне: носила она довольно странное название Бахань, располагалась на севере Гомельской области. В 1930--40-е годы происходило великое сселение. Все хутора, которых тогда были тысячи, по приказу коммунистической партии и правительства подлежали сносу, а люди, прожившие на хуторах, обязаны были построить свои жилища в ближайших деревнях. Так моя деревня, и до того большая, еще увеличилась примерно на сто пятьдесят-двести домов. Хуторских крестьян просто сгоняли с обжитых мест и земель сотнями, не оказывая никакой помощи, заставляя перевозить личное хозяйство самостоятельно. А если колхоз и помогал этим людям транспортом (конным тяглом), то в течение нескольких лет эти новые колхозники, а иными они и быть не могли, отрабатывали свой "долг" физическим трудом на колхозных полях Им даже не писали "холостые" трудодни. "Холостой" трудодень -- это что-то вроде холостого выстрела: кроме звука, нет ничего. Например, за год колхозник зарабатывал 1000 трудодней. В конце года он получал заработок в натуре зерном, которое приносил домой за один раз в карманах штанов.
Правда, каждый колхозный дом наделялся приусадебным участком от 0,15 до 0,30 га, исходя из устава колхоза. Этот участок при наличии домашнего скота в ограниченном законом количестве -- корова и поросенок -- в хозяйстве и был основным источником жалкого полуголодного существования колхозной семьи.
Кроме того, каждый колхозный двор должен был платить налог государству натурой, а именно: (примерно, но близко к реальности) в год 70 кг мяса, 500-700 штук яиц, 5 кг сливочного масла, 700 литров молока. Вместо натуральных податей колхозник мог отдать государству деньги. Но где он мог их взять, если государство труд в колхозе оплачивало только трудоднями, а на рынок нищему колхознику зачастую и носить было нечего.
Бесчисленная армия налоговых инспекторов, представителей из центра (области, района) день и ночь ходила по деревням, описывая на приусадебных участках каждый плодовый куст, яблоню, выискивая в сараях каждого поросенка, козленка, овцу, теленка. Все должно было быть (и было) под жестким контролем государства и в интересах последнего. Колхозников заставляли подписываться на государственные займы, проявляя при этом различного рода устрашения: грубость, оскорбления, угрозу ареста. Без согласия председателя правления колхозник не мог выехать за пределы деревни, хотя все пели о том, как "широка страна моя родная" и как в ней "вольно дышит человек". Вот такой мне запомнилась довоенная деревня.
(Печатаю с продолжением в память об отце для себя)