ЖЕЛЕЗО И ЦИФРЫ
Поэма-чертеж
И небеса твои, которые над головою твоею, сделаются медью, и земля под тобою железом.
Второзаконие, 28: 23
Шесть, маленькое два сверху, крестик и закорючка. Господи, вот голова была!
Г. Дж. Уэллс
Когда встает природа на дыбы,
Что цифры и железо человека!
Ю. П. Кузнецов
1
«Неведомо кто и откуда
внушает святые слова,
и это действительно чудо,
а все остальное – трава».
Такое вот четверостишье
сложил я когда-то затем,
чтоб зависть снедала потише
к создателям телесистем.
Себя убедить я пытался,
что только бумага с пером
все дрязги, раздоры, мытарства
помогут окончить добром.
А стоило голову в небо
закинуть – там реял металл,
и вновь делал вид я: мне не до
того, о чем в детстве мечтал.
Но все же, немея и млея,
следил я, зубами скрипя,
за тусклым мерцаньем дисплея,
за ним представляя – себя.
Недаром я рек: «Постоянство
заранее обречено».
Мне попросту сделалось ясно:
без цифр обойтись не дано.
И вот, в достопамятный вечер,
когда я над рифмами кис,
явился ко мне человечек,
представился: «Я – мистер X».
2
Спросите у мистера X'а,
случается так или нет,
что выводок формул роится
и застит собою весь свет.
Лишь множится ворох бумажек,
смешит пожеланье уснуть –
и дико пугают домашних
глаза, обращенные внутрь.
Подобно подопытной крысе,
что знай себе жмет на рычаг,
уходишь в хрустальные выси
расчетов, забыв про очаг.
Да что там очаг! – позабыты
все даты, свиданья и проч.,
а окна как будто забиты:
без разницы, день или ночь.
Баз разницы, дождь или ведро,
вот только б достало чернил.
О, сколько, ступая нетвердо,
аварий твой брат учинил!
Рассеянных с улиц Бассейных
давно он во всем превзошел,
но истина зреет в посевах,
упавших на письменный стол.
И вот, с перехваченным горлом,
над миром встает ротозей,
даруя ему пару формул,
каких не бывало досель.
3
Средь шумного бала, случайно,
а может, и в чайной какой
покрова лишается тайна –
и вмиг отступает покой.
Откуда в нас это стремленье –
проникнуть, разъять, разгадать?
Зачем все смелей и смелее
вторгаемся мы в благодать?
Помилуйте: это ведь жутко –
искусственные соловьи...
Но с диким упорством малютка
кромсает игрушки свои!
Планида поистине злая,
но длится века и века.
О, эта улыбка познанья
на круглом лице дурака!
Вид спереди, сбоку, в разрезе –
кому это нужно, зачем?
Планета погрязла в железе,
в рулонах расчетов и схем.
Не полно ль? А в нашем столетье
изгажена даже Луна:
у каждой медали на свете
обратная есть сторона.
Под небо не ступишь без риска:
и в струях дождя – купорос...
Спросите у мистера X'а,
с чего это все началось!
4
Но все же любуюсь я теми,
кому от природы дано
и в самой запутанной схеме
нащупать больное звено.
Охота им пуще неволи,
они уверяют всерьез,
что дух золотой канифоли
прекрасней дыхания роз.
Когда разогретый паяльник
касается олова, то
резона касаться глобальных
проблем им не сыщет никто.
Их помыслы – только в конкретном,
им внятен любой механизм:
модемам, радарам, ракетам
они дарят душу – и жизнь.
В ожогах их пальцы, в порезах,
и сводит им скулы порой,
когда их пугают, болезных,
озоновой грешной дырой.
Что делать? Ведь в мире излишек
довольных собою мужчин,
что, прея в крахмале манишек,
талдычат о бунте машин.
Мои же не любят «зеленых»:
«Ленивцы! Им будет сродни
какой-нибудь горе-филолух», –
порой утверждают они.
5
Не розовый я поросенок!
Я славил и славлю прогресс,
ему поклоняюсь с пеленок –
и сам в него боком пролез.
Ведь прежде мы все при лучине
сидели, кряхтя и ворча, –
а ныне, гляди, получили
по лампочке от Ильича!
От шелка что было бы толку?
Хоть вся королевская рать
сыскать для портного иголку
пошла бы стога разбирать!
Но если стога из иголок,
то где простираться лугам?
Эк жжет тебе сердце, эколог,
бессмысленно множимый хлам!
Спешите – разрыта грибница,
спешите – нарушен баланс,
спешите под флаги Greenpeace'а –
у них ведь не точат баляс!
Они занимаются делом –
чтоб вся королевская рать
наладилась скопищем целым
Шалтая-Болтая собрать.
От этого некуда деться
под хлама растущей грядой –
вот только б еще и младенца
не выплеснуть вместе с водой!
6
Простите дурашливость тона:
от грусти порой хохочу.
Владелец бетонного лона,
безрадостно дни я влачу.
Мой дворик раздолбан, обтерхан,
а дом – хоть с проекта на слом.
О, сколь ты хитер, архитектор –
сумел же сварганить диплом!
Быть может, с таким же апломбом
искусник в мой адрес язвит:
мол, хоть ты и с красным дипломом,
но – сер твой излюбленный вид...
Неправда! Не мной он излюблен:
что вижу, о том и пою –
ведь город любой из зазубрин
царапает душу мою!
Как будто зевая от скуки,
надеясь, что в них угожу,
зияют открытые люки
вдоль тропок, где я прохожу.
А вопли полуночных кошек,
языческий вспомнивших гимн?
А тусклые взгляды прохожих?
Паноптикум плачет по ним!
Увы, ни хореем, ни ямбом
заставить светиться нельзя
бескровные лики сомнамбул...
Пореже б вас видеть, друзья!
7
Из мира тоски и раздрая
в страну артефактов и схем
ушел бы я, быт презирая, –
хотелось бы, чтоб насовсем!
Там слаженность в каждом движенье,
там логики – хоть завались,
там жаркое воображенье
с холодным рассудком слились.
Доносится пение птичье,
а я повторяю опять:
все скудное многоразличье
две цифры там могут объять!
Там сброшено иго живого,
там время – четвертая ось,
там каждое смутное слово
просвечено смыслом насквозь.
А здесь все причинные связи
разорваны, искажены,
зане несуразиц что грязи
и люди смятенья полны.
А здесь беспросветных истерик
бушует шальная вода, –
о, если б на солнечный берег
я выброшен был навсегда!
Но давят тяжелые думы,
и тает в туманной дали
страна, где железные дюймы
весомей, чем версты земли...
8
Зачем нам желанно железо?
Зачем мы тоскуем о нем?
Зачем до сих пор не исчезло
стремленье быть рядом с огнем?
Дыханием локомотива
зачем восхищался поэт?
Зачем наблюдаем ретиво
за ходом далеких планет?
Мы к высшим торопимся сферам,
но путь наш – сквозь кузницы чад.
Не правда ли, «цифры» и «феррум»
на редкость согласно звучат?
Но вы, что исходите гневом
при каждом движенье вперед, –
что видится в жарком огне вам,
что вам он утешно поет?
Все было – и вовсе не внове
ни сжатые губы, ни тик.
Как прежде, всегда наготове
щипцы и клеймо «еретик».
Скорбите о времени оном,
но стало ли время иным?
«O, sancta simplicitas!» – звоном
поныне доходит сквозь дым.
В костров золотые объятья
идет то один, то другой, –
но слал ли хоть кто-то проклятья
тому, кто добыл нам огонь?
9
Ура олимпийскому вору!
Молчи, потерпевший Гефест!
Всю вашу надутую свору
мы сгоним с насиженных мест.
Мы руку пожмем Прометею –
пускай он и был аутло,
но нашу исполнил затею –
кузнечное дал ремесло.
Мы сладили чудо-доспехи
и пляшем в дыму и золе –
а вы ради жалкой потехи
его приковали к скале.
Наивны попреки Эсхила –
не всем же провидеть дано! –
вы цепи скрепили нехило,
но звенья разъяты давно.
Предшественник Гарри Гудини,
на кару хотел он плевать –
не мог же наш друг и поныне
давать свою печень клевать!
Не мог же герой наш в ущелье
века и века проводить!
А Шелли, неистовый Шелли
решил его освободить.
Ломился в открытые двери,
сражался с фантомами стен –
меж тем как жена его, Мэри,
расслышала звук: Франкенштейн.
10
Случайно ли это созвучье? –
Эйнштейна имею в виду.
Он стал Франкенштейна покруче:
«победа пророчит беду».
Когда расщепляется атом,
то щепки раздольно летят...
В червивом газетном «чреватом»
не черти ли воду мутят?!
Так что же – пиликай на скрипке,
от формул подальше держись –
и тем упасешься от сшибки,
где ум наступает на жизнь?
От зла панацея не шоры.
Футляром не станет пальто...
«Ученый – отродье Пандоры!» –
но вы, проповедники, кто?
Вы палки суете в колеса:
замедлить бы этот разбег! –
но только под знаком вопроса
и может прожить человек.
Не спорю, мне ваша кручина
ясна и понятна до дна,
но ежели ждет нас кончина,
то в этом и ваша вина.
Оспорю слова Элиота:
в конце – и не взрыв, и не всхлип.
Застывшей супругою Лота
кончается этот наш клип.
11
Ни скрежета нет здесь, ни лязга –
застыл в очертаниях звук.
Колесами кверху – коляска.
Безрукая кукла. Утюг.
Гниющее сонмище тряпок.
Осколки бутылок. Замки.
Жестянки, что свесили набок
заржавленные языки.
Тарелки. Худое корыто.
Окалина вспученных жил...
Здесь вдавлено в землю и врыто
столетье, в котором я жил.
Так что же, любезный мой Шелли, –
огнем порождается мрак?
Скажи, мистер Х, неужели
все кончится именно так?
В соседстве с трухлявою балкой
могучий репейник возрос...
Неужто все кончится свалкой?
Неужто так будет всерьез?
О, сколько усердной работы
в клубящийся кануло хлам!
Скажи, мистер X, для чего ты
учил меня этим вещам?
Скажи мне: ты друг или изверг?
Кому я так рьяно служил?
...Но «Сутру подсолнуха» Гинзберг
на свалке как раз и сложил.
12
Не надо усилий особых,
чтоб небо и солнце любить.
Любой из живущих – подсолнух,
по крайности, мог бы им быть.
Пусть серою дышим и фтором
и в чахлую почву вросли,
мы солнцу по-своему вторим –
по крайности, мы бы могли.
Рессоры, облезлые шины
да кольца бессильных пружин...
Свое отслужили машины –
о, сколько погибших машин!
Сквозь днища, капоты, оконца
подсолнухов стебли растут,
а значит, присутствие солнца
нам души врачует и тут.
Пусть смогом пропитано утро
и ржавь добралась до нутра,
подсолнуха светлая сутра,
как прежде, права и мудра.
Подсолнух! ты вроде бы близок,
но сколько к тебе я бреду...
А может, всего только призрак
маячит в пыли и чаду?
И все же я верю упрямо,
что нет, то не призрак вдали, –
восстанут над Холмами Хлама
зеленые холмы Земли!
13
Да, как же! Вот так и восстанут –
достаточно взмаха руки...
И совесть уходит, и память,
в пустотах – озера тоски.
Озера? А может, болота?
Бесстыжая жирная ржавь...
И надо ж – находится кто-то,
кому по нутру эта явь!
Вот только найдется ль препона
для их непромытых умов?
В объятьях железобетона –
зеленые скаты холмов.
«Грядет человечество чисел!» –
возвысил свой голос пророк,
да, видимо, рано возвысил,
поскольку пока одинок.
Его уравнением жизни
от страхов земных не спасти;
в распроданной напрочь отчизне
другое, другое в чести.
Царит уравнение смерти!
«Равняйсь!» – приказал суицид...
Но так ли страшны эти черти?
По глотку их воплями сыт!
Взываю: «Давайте смеяться!
Еще не размотан клубок –
и рельсы пока что змеятся,
и локти врезаются в бок!»
14
(Хоть в скобках, но все же по теме:
я тут не напомнить не мог,
как все посмеялись над теми,
кто трусил железных дорог...)
Но – к делу. Под дверью записка,
когда я проснулся, ждала;
так... вроде – от мистера X'а...
написано: «Что за дела?
Ты снова затеял поэму –
пускай и поэму-чертеж, –
а помнишь ли ты теорему:
ты разом в две двери не вхож?
Мне кажется, ты раздвоился,
а это – конец бытия!
Подумай, как Анненский бился:
«Которого создал ты я?”«.
Ну что ж, мистер X! Отвечаю
(а ты осуждать не спеши):
в железе души я не чаю
и в цифрах не чаю души.
Однако железо и цифры
я тем отдаю до поры,
чьи руки украсили цыпки
и чьи непокорны вихры.
Им хватит ума и отваги
решенья давать на-гора,
а я приникаю к бумаге:
мне точку поставить пора.
15
Меж рытвин, промоин и кочек
виднеется слово «конец»...
Мне вспомнились несколько строчек
из стихотворенья «Певец».
Тогда я как раз отчего-то
историйку вспомнил одну:
«Линкоры союзного флота
столкнулись и разом – ко дну.
Причем не за долю мгновенья –
еще за пятнадцать минут
заметили, что столкновенья
они уже не избегут.
Что, как рулевой ни лавируй,
как долю свою ни кляни, –
все поздно! Друг друга лавиной
сомнут, несомненно, они».
И дальше: «Молились, метались,
на сумрачный глядя предел?
Одни лишь догадки остались...
Но кто-то, я думаю, – пел».
Мораль здесь ясна и для зайца:
союзные мы корабли,
и нет нам резона вонзаться
в зеленые холмы Земли.
Вовек никому не позволим
угробить лодчонку свою!..
Пусть это покажется воем,
но так я, простите, пою.