Алексей Ушаков стремится к поэтическому осмыслению действительности с помощью метафор, как правило, развёрнутых по всему пространству стихотворения. Так, в стихотворении о Москве автомобилисты уподобляются баскакам, в городском шуме различимы «птичий говор, рёв верблюжий, хриплый вой да скрип телег», а «тыщи отпетых наречий» сравниваются с пищалями. В другом стихотворении лирический герой и его друзья уподоблены героями Ремарка, соответственно, и в «лежащей в пыли империи» усматриваются некоторые черты сходства. Сходный приём использован в стихотворении «Зимний вечер в троллейбусном парке…»: если балконы — это «ложи и кресла», то и «парк» уподобляется оркестру, в котором сливаются «бас моторов и трели гудков». Здесь, однако, происходит и третье уподобление: звучание оркестра-парка перетекает в его поэтическое восприятие, в фиксацию услышанного на бумаге, где оказывается, что «…в прозрачную пленку / превращаются стол и кровать, / и вокруг всё так хрупко и тонко, / и так страшно сломать и порвать». Так же развёрнуто уподобление жизни женщине, а из общего фразеологизма «изобретать велосипед» выныривает велосипед реальный, точнее, воспоминание о нём, сопряжённое с аллюзией на «тройку», которой Гоголь уподоблял Русь: «куда летишь, велосипед / катится / не даёт ответ». Здесь и «существование земное», и поэтическое творчество выступают аналогами друг друга, а посредником между ними служит образ велосипеда — одновременно реального и ставшего фигурой речи в качестве синонима чего-то давно известного. Мешает восприятию небрежность автора, наглядным проявлением которой может служить половинчатая пунктуация. Та же половинчатость наблюдается и в строках «иная, но весьма похоже» (прилагательное сопряжено с наречием, хотя грамматика требует, чтобы звучало: «иначе, но похоже» или «иная, но похожая»), «и вылетая из седла / на радость сумрачным прохожим / похоже — голова цела» (здесь, конечно, опущено «ты обнаруживал: похоже»), и в уже цитированных строчках «и вокруг всё так хрупко и тонко, / и так страшно сломать и порвать» (где тоже опущено местоимение, например, «это»: «и так страшно [это] сломать и порвать». Могут возразить, что такие эллипсы создают впечатление сбивчивой речи, но сбивчивостью речи можно оправдать практически что угодно. Но, скажем, грамматическую амбивалентность строк «ты столетьями в дыму / и окружён, обезоружен», которые можно прочесть и как «ты столетьями пребываешь в дыму», и как «ты окружён и обезоружен столетьями в дыму» я бы только приветствовал.
Алексей Исхаков, в отличие от своего тёзки, чурается классических размеров, однако ритмическим разнообразием его подборка не отличается: в основе всех стихотворений лежит 4-ударный дольник с уклоном в анапест, тот самый, которым предпочитал писать поздний Бродский: «Я не то что схожу с ума, но устал за лето». Поэтому из строк разных стихотворений при желании можно составить нечто такое: «Чудо-дерево Нига растёт здесь давным-давно. / Так же густо течёт проспект, размывая лица. / Как протяжно она молчала, закрыв окно. / За стеной никто не заметит, что есть граница». Зато почти во всех стихотворениях подборки применена та или иная строфа: аББааБ, абабб, аББааБ, аББааБа, аБВаБВ, и это, конечно, плюс. Что касается содержания, то Исхаков идёт не путём наращивания словесно-образной ткани на смысловой костяк, но, скорее, несколько механистически сталкивает, сшивает слова и образы, рассчитывая на то, что бессознательно добьётся некоего приращения смысла. Однако такое происходит редко, и такие словосочетания, как «подозрительная труба», произросшее из «подзорной трубы», или «упражняясь в защитном цвете», всё-таки остаются упражнением, совершаемым втуне, поскольку «чудо-дерево Нига» никак не расшифровывается. Добавлю, что рифма «storm»-«шторм», будучи одного корня, на деле ничем не лучше знаменитой рифмы «ботинки»-«полуботинки».
Ника Батхен в представленной подборке вроде бы обращается к картинам прошлого, но требовать от стихотворца исторической точности было бы несправедливо. Точность от поэта требуется только одна — поэтическая. А не историческая, биологическая, физическая или какая-либо другая. Думаю, этот вопрос был навсегда закрыт А. Вознесенским, который на укоризненное замечание о том, что художник Гоген не был огненно-рыжим, резонно ответил, что зайцы не говорят. На самом деле посредством этих картин, упоминаниями о древних сражениях, о тенгрианстве караимов и прочем во всех стихотворениях подборки по-разному ведутся поиски Родины — или же возведение своего метафорического дома. Порадовала ритмика стихотворения «Княжич», чётко воспроизводящая ритмический рисунок знаменитой строфы А. Галича: «Упекли пророка в республику Коми, / А он и перекинься башкою в лебеду. / А следователь-хмурик получил в месткоме / Льготную путевку на месяц в Теберду». К сожалению, представленные стихи окончательно не прописаны, не отделаны так, чтобы в них ничего нельзя было изменить или не возникало такого желания, — на это явно указывает целый ряд расхождений между печатными и устными версиями стихотворений. Не очень понятны некоторые строки или сочетания, например, строка «Глухие ночи — долу», построенная на основе идиомы «опустить очи долу», или «перстень судьбы», выросший, конечно, из «перста судьбы».