Михаил Рахунов, по его собственному утверждению, стремится к ясности, пускай и «немного наивной». Его привлекает «упругая плоть» ритмов, основанных на классической силлабо-тонике. Четырехстопный хорей, ошибочно полагаемый за исключительно частушечный и детский размер, у него обретает новое звучание благодаря развёртыванию двух строк в одну, как в стихотворениях «Памяти Австрийской империи» (самом сильной вещи в подборке) и «Пожелайте мне…» (наиболее альбомном сочинении, хотя тоже в какой-то мере программном). Но всё-таки рифма «пламень»-«камень», несмотря на свою родословную (и флективную полноту), далека, по-моему, от стихов, подобных «кинжалу из витой дамасской стали». Автору больше удаются картинки («Памяти австрийской империи») и портреты («Марокканский еврей»), нежели отвлечённые рассуждения, а риторика в большинстве случаев ему противопоказана: так, стихотворение о «возвращении русского языка» остаётся пустоватым из-за наполнителей типа «слышишь» в строке «Ты не можешь быть, слышишь, слепым чужаком» или оборотов наподобие «верю всей силою веры», а вопрошание «Разве может оно уберечь тех, кто стар, / Для кого в небесах утешенье готово?» звучит странно после утверждения о том, что «ему (то есть марокканскому еврею) хорошо, есть кальян и табак, / И заезжий русак дал сегодня “на водку”».
Людмила Пикалова по складу своего дарования сказочница, и для придания своим сюжетам большей, по её мнению, весомости она легко вплетает в них отголоски известных легенд и сказок (правда, Гамельнский крысолов и Чеширский кот в последнее время стали едва ли не общим местом в сочинениях многих и многих начитанных авторов). Достоинством сказок Пикаловой является их повествовательная интонация, основанная не неравномерном дольнике, что роднит их с райком. В то же время многие из её сказок могут восприниматься и как завуалированная лирика — таковы в представленной подборке стихотворения «Тайник» и «Чешир». Кроме того, удачным балансированием на грани небылицы и лирики представляется стихотворение «Метаморфоза»: формально оно написано от мужского лица, но на самом деле, конечно, его лирическая героиня — та самая «она», сбежавшая от «бедного мальчика»-мужа «в тапочках в минус тридцать» и превратившаяся в «прекрасную рыжую львицу». Читателю здесь предоставляется полная свобода разгадывать тайны авторской иносказательности. К сожалению, таким вещам, как «Проводник» и «Время не вечно», на мой взгляд, не хватает чувства меры. Точности не хватает и в лексике: некоторые слова доносятся до читателя словно по испорченному телефону, например, заставил споткнуться эпитет «кипельно-белый». Нет такого, есть «кипенно-белый». Это, конечно, давняя и растиражированная ошибка (да и самой «кипени» в последнее время не везёт: некоторые авторы ставят в этом слове ударение на второй слог), но зачем же её повторять?
Лана Оли в представленной подборке почти совсем не раскрылась. Движения лирических сюжетов практически нет: единственное стихотворение с таким движением — это «Чем старше мы, тем драгоценней круг», но и в нём оно, движение, сводится лишь к сужению круга «своих» до одного-единственного, кто останется «любимо» (более неловкое выражение трудно подыскать). Автор часто идёт на поводу у рифмы, в этом смысле показательно стихотворение «Не хочется слыть вычурной», где невесть откуда взявшиеся «яхонты» притягивают столь же случайные «ягоды». Другим недостатком считаю нанизывание дополнений в родительном падеже: «по белому безмолвью / непроторённости зимы», причём здесь это нанизывание отягощено окказиональным абстрактным существительным, образованным от прилагательного с помощью суффикса «-ость» по той модели, которую активно использовал Бальмонт: «крылатость», «огненность» и т.п. Такие окказионализмы очень похожи на дагерротипы, и прибегают к ним обычно те авторы, которые стремятся добиваться «поэтичности» (в дурном смысле, то есть выспренности, ложного пафоса и дутой драматичности) на пустом месте.