Premonition
Февраль. Венеция. Полощутся гондолы,
И смертной дрожью корчится вода.
Поэт и mezzo итальянской школы,
Меня зовут в далекое Туда ...
Мои другие стихи:
http://www.stihi.ru/2014/09/15/7734
***
premonition
NOUN
a strong feeling that something is about to happen, especially something unpleasant:
"he had a premonition of imminent disaster"
synonyms: foreboding · presentiment · intuition · (funny) feeling · hunch ·
More
Powered by Oxford Dictionaries · © Oxford University Press
***
Меццо-сопрано (итал. mezzo-soprano от mezzo — половина, середина и soprano — верхний) — женский певческий голос с рабочим диапазоном от ля малой октавы до ля второй октавы (220—880 Гц). Характерным признаком этого типа голоса является насыщенность, полнота его звучания в «середине» и мягкость, объёмность звучания низких (грудных) нот.
Меццо-сопрано зачастую исполняют партии контральто, иногда также сопрановые партии.
В русской исполнительской традиции меццо-сопрано значительно отличаются по тембру от центральных и высоких сопрано. Для них характерен крупный, глубокий звук, очень насыщенный по окраске и несколько тяжеловесный. В западной же традиции разница между меццо-сопрано и центральным лирическим сопрано лишь в диапазоне, при этом меццо-сопрано имеют явный «сопрановый» звук, довольно светлый, и обладают большой подвижностью голоса.
***
Death
Josef Brodsky died of a heart attack aged 55, in his New York City apartment on January 28, 1996. He had had open-heart surgery in 1979 and later two bypass operations, remaining in frail health since that time. He was buried in a non-Catholic section of the Isola di San Michele cemetery in Venice, Italy, also the resting place of Ezra Pound and Igor Stravinsky
***
Isola di San Michele
From Wikipedia, the free encyclopedia
Country
Italy
Region
Veneto
Province
Province of Venice
San Michele is an island in the Venetian Lagoon, northern Italy. It is associated with the sestiere of Cannaregio, from which it lies a short distance northeast.
History
Along with neighbouring San Cristoforo della Pace, the island was a popular place for local travellers and fishermen to land. Mauro Codussi's Chiesa di San Michele in Isola of 1469, the first Renaissance church in Venice, and a monastery lie on the island, which also served for a time as a prison.
San Cristoforo was selected to become a cemetery in 1807, designed by Gian Antonio Selva, when under French occupation it was decreed that burial on the mainland (or on the main Venetian islands) was unsanitary. The canal that separated the two islands was filled in during 1836, and subsequently the larger island became known as San Michele. Bodies were carried to the island on special funeral gondolas. Among those buried there are Igor Stravinsky, Joseph Brodsky, Jean Schlumberger, Christian Doppler, Frederick Rolfe, Horatio Brown, Sergei Diaghilev, Ezra Pound, Luigi Nono, Catherine Bagration, Franco Basaglia, Zoran Mui;, Helenio Herrera, Emilio Vedova, and Salvador de Iturbide y Marz;n. The cemetery is still in use today.
***
Венеция и Бродский
Венеция и Бродский
Я прилетел в Венецию самолетом, а хотелось — приплыть. Компромисс состоял в том, что остановившись в отеле в Местре на Терра Фирма и добравшись до венецианского вокзала на электричке, я не пошел пешком через мосты и узкие улочки, а тут же сел в вапоретто, маршрутный катерок (уже, разумеется, не паровой, как было прежде и закрепилось в названии, а дизельный), следующий к Пьяцца Сан-Марко через серые воды Венецианской лагуны. Так и получилось, что в город я прибыл все же по воде. И воды в первые два дня моего пребывания в Венеции хватало. Вода лагуны и каналов — снизу, дождевая вода, щедро лившаяся с низкого серого неба — сверху.
Дождь разогнал туристов, площадь святого Марка была почти пуста (попрятались даже голуби, лишь редкие продавцы корма для птиц кое-где скучали у своих тележек). Гранитные плиты мостовой тускло мерцали под водяной пленкой. Дождь продолжался, ветер с лагуны гнал волну, глухо стучавшую о днища печальных гондол, закрытых синими чехлами. Вид этих черных лодок в эти дни вызывал ассоциации не с «O sole mio!» в исполнении веселых гондольеров (спрятавшись под огромными зонтами, они не пели, а грустно курили, теребили ленточки традиционных соломенных шляп), но с погребальными церемониями и недалеком кладбищенском островом Сан-Микеле. Цвета потускнели, только терракота Кампаниллы, мозаики на фронтоне собора, да желтый пластик стульев возле кафе разбавляли монотонность серого цвета стен, мостовой, неба, воды. Не живопись, но строгая суровая графика.
Продолжающийся ветер с моря поднял уровень воды, она стала заливать площадь, и вскоре я был вынужден ретироваться с Сан-Марко — приходилось уже не ходить, а перепрыгивать по предусмотрительно расставленным сходням-подмосткам. И я углубился в хитросплетения улиц и каналов. Традиционный для Венеции розовый цвет домов с зелеными ставнями согревал меня под холодным дождем, но пятна сырости и осыпавшейся штукатурки выглядели особенно грустно. Грустно смотрели со стен, дверей и мостов крылатые львы. В витринах магазинов грустно ждали нового карнавала маскарадные костюмы и знаменитые маски. Слезы дождя кругами расходились на глади притихших каналов. Венеция плакала, тоскуя по великому прошлому, терзаясь нынешним статусом туристической Мекки, заранее оплакивая свое неизбежное, видимо, погружение в воды той лагуны, которая и дала ей жизнь.
Я вернулся на площадь и зашел в кафе «Флориан», видевшее в иные времена стольких великих, что стен не хватило бы для мемориальных досок. Впрочем, нет ни одной: «Флориан» не нуждается в рекламе, это кафе — само по себе звезда мировой величины. Между изящных столиков, росписи стен, зеркал и ламп ар-нуво лежали сброшенные вымокшими туристами плащи и зонтики. После дождевых потоков снаружи нереальными казались безупречно белоснежные пиджаки официантов, нежный аромат векового уюта...
Одним из посетителей «Флориана» был поэт-нобелиат Иосиф Бродский. Изгнанный из родного Ленинграда и поселившийся в Нью-Йорке, Бродский много лет подряд, каждую зиму приезжал в Венецию — его любимый город. И похоронен — согласно завещанию — на кладбищенском острове Сан-Микеле.
У Бродского очень немного стихов, посвященных Венеции. Зато есть обширное эссе «Fondamenta degli incurabili» — «Набережная неисцелимых», хотя само это название уже давно исчезло с карты города. Из стихов и из прозы мало что можно узнать о Венеции — больше о самом Бродском. Что влекло его сюда? Почему он так хотел сделать этот город своим, стать своим для него? Не думаю, что это была ностальгия по утраченному Ленинграду-Петербургу: у Венеции совсем другая архитектура, иная аура, атмосфера. Сходство слишком отдаленное и не отмечено самим поэтом ни одним словом.
Второе, что приходит на ум — эротичность этого места (не буду утверждать, что Бродский был так уж озабочен, да и неловко как-то так — про гения, но тема эротики присутствует и в стихах, и в прозе). Дело не в примитивном понимании эротичности, хотя и было в ренессансной двухсоттысячной Венеции одиннадцать тысяч проституток (нынешние Амстердам и Гамбург пусть умрут от зависти). И, наверное, не в кареглазой венецианской красавице, знакомой еще с ленинградских времен, с которой так хотелось, но — не дала.
Эротичность Венеции в другом и была тонко отмечена Бродским: «...гондола шла абсолютно беззвучно. Было что-то явно эротическое в беззвучном и бесследном ходе ее упругого тела по воде — похожем на скольжение руки по гладкой коже того, кого любишь. Эротическое — из-за отсутствия последствий, из-за бесконечности и почти полной неподвижности кожи, из-за абстрактности ласки». Впрочем, описано ночное катание на гондоле, а ночь сама по себе эротична. Но и днем это ощущение не проходит — только становится грубее. Разукрашенные фасады палаццо вдоль Гран Канале с ажурным обрамлением высоких заостренных окон явно напоминают кружевное белье, призывно выставленное напоказ. И порождают желание занырнуть под эти кружева.
Не случайно и Бродский так стремился (можно сказать — вожделел) попасть хотя бы и в качестве гостя в потаенное нутро одного из этих палаццо. И когда ему это удается — он посвящает описанию экскурсии почти три страницы описаний интерьеров — что почти невероятно для эссеистики Бродского, тем более для «Fondamenta...», где центр всего — сам поэт!
Но, похоже, что не в этом дело. Эротичность Венеции, традиционно считающейся «городом любви», заметно ограничивается ее печальностью. Когда-то на книжном развале откопал я двухтомничек: «Венеция — город любви и смерти», собрание известных и не очень рассказов и повестей о Венеции, среди авторов — Гофман, Рене, Хэмингуэй и, конечно же, Томас Манн. А когда попал сюда сам, оценил точность названия. Опускающийся — медленно, но неуклонно — на дно лагуны город, съедаемые водой сверху и снизу фасады... Все это настраивает на мысли о бренности всего сущего, о старости и смерти. И черные лакированные гондолы выглядят уже не любовными гнездышками, но разновидностью катафалков.
Возвращаясь к Бродскому, замечу, что у него господствует визуальное восприятие действительности. И особенно в венецианском эссе, где буквально страницы посвящены зрению и его органу — глазу: «Глаз — наиболее самостоятельный из наших органов... Глаз продолжает следить за реальностью при любых обстоятельствах, даже когда в этом нет нужды. Спрашивается „почему?“, и ответ: потому, что окружение враждебно. Взгляд есть орудие приспособления к окружающей среде, которая остается враждебной, как бы хорошо к ней ни приспособиться. Враждебность окружения растет пропорционально длительности твоего в нем присутствия, причем речь не только о стариках. Короче, глаз ищет безопасности. Этим объясняется пристрастие глаза к искусству вообще и к венецианскому в частности. Этим объясняется тяга глаза к красоте, как и само ее существование. Ибо красота утешает, поскольку она безопасна».
Читая это, начинаешь понимать одну из особенностей поэтики Бродского: его стихи трудно читать вслух и воспринимать на слух, их надо читать глазами. Это при том, что поэзия — древнейший вид литературы, родившаяся из устной речи, устной коммуникации, устной культуры. Но только не поэзия Бродского. Может, поэтому он может по праву считаться величайшим поэтом современности, все прочие принадлежат (типологически) культуре далекого прошлого. Понятней становится пристрастие к Венеции — пиршеству для глаза, но не для слуха — все звуки тут приглушены (если отвлечься от гомона туристов, но Бродский приезжал зимой, когда праздношатающихся нет), вроде бы как и не обязательны, излишни: «Так смолкают оркестры. Город сродни попытке Воздуха удержать ноту от тишины...»
И Бродский заключает: «это город для глаз; остальные чувства играют еле слышную вторую скрипку... Сложилось так, что Венеция есть возлюбленная глаза». Визуальность Венеции усиливается зеркалами, удваивающими изображение. Точнее, ее главным зеркалом — лагуной. «Все помножено на два, кроме судьбы и кроме Самой Н2О...»
И если в городе присутствует незримо Бог (что абсолютно несомненно даже для атеиста), то можно попытаться — пусть вероятность и мала — увидеть его отражение? Заманчивая цель для философа и поэта. «Я всегда был приверженцем мнения, что Бог или, по крайней мере, Его дух есть время... я всегда считал, что раз Дух Божий носился над водою, вода должна была его отражать. Отсюда моя слабость к воде, к ее складкам, морщинам, ряби».
Впрочем, для Бродского важны не только и не столько отражающие способности воды. Продолжу цитирование, хотя цитировать Бродского — что стихи, что прозу — занятие неблагодарное: целое всегда неизмеримо больше части, ограниченной кавычками. Но рискну: «Если бы мир считался жанром, его главным стилистическим приемом служила бы, несомненно, вода. Если этого не происходит, то или потому, что у Всемогущего, кажется, не так много альтернатив, или потому, что сама мысль в своем движении подражает воде... Этот город захватывает дух в любую погоду, разнообразие которой, во всяком случае, несколько ограничено. А если мы действительно отчасти синоним воды, которая точный синоним времени, тогда наши чувства к этому городу улучшают будущее, вносят вклад в ту Адриатику или Атлантику времени, которая запасает наши отражения впрок до тех времен, когда нас уже давно не будет».
Возможно, в этом ключ: в синонимичности воды и времени. А время для Бродского — альфа и омега мироздания. Поэт не слишком доверял пространству (географии) или не понимал его, но остро чувствовал свое движение во времени, свою принадлежность времени (истории). И отсюда — уже как следствие высказанной выше гипотезы, как частная лемма — еще один источник любви Бродского к этому городу. Как правило, города (утилитарные новостройки минувшего столетия не в счет) вписаны в пейзаж, в окружающий ландшафт, тесно связаны с ним, из него вырастают (в географии есть и соответствующий термин — «вмещающий ландшафт»).
Но только не Венеция. Венеция лишена этой географической привязки, существуя на воде — антиподом граду Китежу. (Да, конечно, строилась она первоначально на островах, потом шагнула в воду на ходулях-сваях, но кто про те острова помнит). И этим, вероятно, очень близка Бродскому — поэту сугубо урбанистическому, для которого природа если и
Яндекс.Директ
Анна Килим - ваш гид в Венеции
Увлекательные экскурсии, дегустации, шоппинг, детские программы, праздники.
italiaterraincognita.it
Экскурсии в Венеции
Гид в Венеции водитель, переводчик
needguide.ru
существует, то как досадная помеха или неизбежный фон. Не буду ходить далеко за подтверждением, процитирую то же эссе: «красота вместо того, чтобы быть обещанием мира, сводится к награде. Это, в скобках замечу, и гонит молодых на природу, к ее даровым, или точнее — дешевым радостям, доступ к которым свободен — то есть избавлен от смысла и таланта, присутствующих в искусстве или в мастерстве».
Бродский решительно противопоставляет искусство природе и делает выбор в пользу первого. Венеция же является идеальным творением искусства и мастерства, бесконечно удаленным от природы. Потому и близки эти два самоощущения, два универсума — города и поэта.
...Дождь перестал, бриз с лагуны разогнал тучи. Склонившееся к западу солнце осветило пейзаж — один из лучших в мире. «...пейзаж, способный обойтись без меня».
Ulysses
***
Очерки
RSS
Почему Иосиф Бродский встречал каждое рождество в Венеции
16:5919.12.2013 (обновлено: 21:21 19.12.2013)Лариса Саенко2618675844362
Лариса Саенко встретилась с Мариолиной Дориа де Дзулиани, в которую некогда был влюблен Иосиф Бродский и которой он посвятил эссе "Набережная неисцелимых".
Мариолина Дориа де Дзулиани
© Фото: предоставлено Мариолиной Дориа де Дзулиани
У поэта, рожденного и выросшего за "железным занавесом", была мечта – увидеть Венецию. Он называл ее идеей фикс, она была навеяна романами Анри де Ренье. Это было как предчувствие любви, которая с годами так и не сойдет в привычку, воспарив в восторженное поклонение его единственному материальному божеству.
"И я поклялся, что если смогу выбраться из родной империи,… то первым делом поеду в Венецию, сниму комнату на первом этaже кaкого-нибудь пaлaццо, чтобы волны от проходящих лодок плескaли в окно, нaпишу пaру элегий, тушa сигaреты о сырой кaменный пол, буду кaшлять и пить, а нa исходе денег вместо билетa нa поезд куплю мaленький брaунинг и не сходя с местa вышибу себе мозги, не сумев умереть в Венеции от естественных причин". Иосиф Бродский "Набережная неисцелимых".
Во времена, когда эта мечта казалась совершенно несбыточной, в своем родном городе он встретил венецианку. Имя ее он никогда не произнесет на людях вслух, его нет в книге, ею вдохновленной. Оно было вычеркнуто из "Набережной неисцелимых" по требованию заказчика эссе, полагающего, что откровенность автора бросает тень на честь знатного рода. Хотя одно только это имя словно навеяно музыкой Вивальди — Мариолина Дориа де Дзулиани.
Мы познакомились с Мариолиной во Франции на фестивале классической музыки. Красивая, безукоризненная леди с сияющим взглядом под стать бриллиантовому ожерелью, с улыбкой, воспетой Бродским — теперь с легким привкусом полыни в уголках губ.
© Фото: Лариса Саенко
Мариолина Дориа де Дзулиани
"Впервые я ее увидел несколько лет нaзaд, в том сaмом предыдущем воплощении: в России. 180 см, тонкокостнaя, длинноногaя, узколицaя, с кaштaновой гривой и кaрими миндaлевидными глaзaми, с приличным русским нa фaнтaстических очертaний устaх и с ослепительной улыбкой тaм же, в потрясaющей, плотности пaпиросной бумaги, зaмше и чулкaх в тон, гипнотически блaгоухaя незнaкомыми духaми… Онa былa сделaнa из того, что увлaжняет сны женaтого человекa. Кроме того, венециaнкой".
Джинсовый пропуск
Они встретились в Ленинграде. Мариолина задумала авантюрное путешествие по Советскому Союзу с подругой детства Мариной Лигабуэ. Даже в советском Интуристе, единственной организации, уполномоченной принимать путешественников из "капстран", на нее смотрели как на сумасшедшую. Француженка, с которой у Бродского тогда был роман, передала с оказией две пары джинсов – целое состояние для советских 1970-х годов. И итальянки были приглашены к нему домой.
"Я долго наставляла Марину, которая по-русски знала только "дорогОй" и "привет", как мы будем добираться — в убитом сером Ленинграде невозможно было найти такси, и нам предстояло ехать на автобусе. Я думаю, автобус она видела в первый и последний раз в жизни, поскольку Лигабуэ – богатейший род Венеции", — вспоминает Мариолина.
Она — профессор славистики, поклонница русской культуры, переводчица стихов Владимира Маяковского с предисловием Лили Брик, автор книги "Царская семья. Последний акт трагедии" о расстреле семьи Николая II. До 2002 года она возглавляла Институт культуры при посольстве Италии в Москве.
© Фото: предоставлено Мариолиной Дориа де Дзулиани
Мариолина Дориа де Дзулиани
"Я учила ее: когда автобус приходит, надо сразу — хоп! — прыгать. Советские автобусы были неизменно переполненными, и мешкать было нельзя: двери смыкались. Я вскочила в подошедший автобус, толпа утрамбовала меня, когда через окно я увидела Марину — она брошенной к ногам медвежьей шкурой плашмя в своей шубе лежала на тротуаре. Мы обе кричали, но никто нам, иностранкам, не помог", улыбается прекрасная венецианка.
Она выбралась на следующей остановке и бегом бежала назад к охваченной паникой подруге. Со второй попытки у обеих получилось сделать "хоп!", и они добрались до теперь известного дома Мурузи, где жили Бродские.
Квартира была настолько тесна, что родители прислонились к стене, чтобы дать пройти двум иностранным гостьям, рассматривавшим странное жилье — потолком была крыша самого здания, а стенами — стеллажи книг.
"Говорили обо всем, в том числе о том, что в Италии, в отличие от России, никакого культа поэта не существует. И вдруг мы поняли, что уже два часа ночи, и надо идти пешком в нашу гостиницу "Европейская". Это был единственный отель, где можно было жить. В огромных, как манежи, комнатах со старинной мебелью мы с Мариной, чтобы не потеряться, перекликались — "ты где?", "а ты где?"
На Невском мы были через час. Пусто, холод собачий — начало марта. Вдруг из мрака материализовались гэбэшники. Иосиф шепнул — "ни слова по-русски!" Они подошли к нам, взяли его за локоть и начали поливать таким матом, которого я еще не знала, хотя я уже неплохо говорила по-русски. Как я поняла, его прессовали за то, что он общается с иностранцами. Его арестовали и увели — вот так мы познакомились", — вспоминает Мариолина.
Капелька ли российской крови, переданная от бабушки-примадонны тому причиной, итальянская ли склонность к восторженности или мечта об утопии, но красавицу-венецианку влекло из ее сказочного города в холодную Россию. В страну, где она пила кипяток вместо чая и ела серый хлеб, потому что ничего не могла "достать". В начале 1980-х она писала в Москве диссертацию на тему памфлета князя Щербатова "О повреждении нравов в России". В специфику советского быта ей встроиться так и не удалось. Зато компания была прекрасная — выдающийся философ Мераб Мамардашвили, замечательный переводчик Лев Вершинин, точайший знаток итальянской культуры Цецилия Кин.
"Я была в восторге от этих людей. Хотя Бродский и его друг Женя Рейн, который особенно ухаживал за иностранками, меня попрекали — "зачем они тебе сдались?"", — рассказывает графиня де Дзулиани.
"Предательство ткани"
Их вторая встреча случилась в Москве, и она не была случайной: Бродский разыскал Мариолину в библиотеке, гда она просиживала над книгами. Было уже ясно, что его изгоняют из страны. Он опасался слежки, говорил тихо и коротко о том, что непременно найдет ее в Венеции. Ей показалось странным, что он держался накоротке.
"Меня покоробило, что Иосиф обратился ко мне на "ты", хотя это была лишь наша вторая встреча", — признается его венецианская муза. Приверженка этикета разочаровалась в идеях построения социализма, едва ступив на землю СССР в аэропорту "Шереметьево". Ее пыл охладили серые мрачные стены и бдительные взгляды сотрудников, сверлящие прибывающих "капиталистов".
"Онa былa действительно сногсшибaтельной, и когдa в результaте спутaлaсь с высокооплaчивaемым недоумком aрмянских кровей нa периферии нaшего кругa, общей реaкцией были скорее изумление и гнев, нежели ревность или стиснутые зубы, хотя, в сущности, не стоило гневaться нa тонкое кружево, зaмaрaнное острым нaционaльным соусом. Мы, однaко, гневaлись. Ибо это было хуже, чем рaзочaровaние: это было предaтельством ткaни".
Спрашиваю Мариолину, о каком предательстве писал Бродский в "Набережной неисцелимых".
"Это он про Мамардашвили, с которым, клянусь вам, у меня ничего кроме дружбы, не было. Мераб был одним из выдающихся философов советского времени, ярким собеседником, умницей, отнюдь не "недоумком". Через Мераба я познакомилась с Александром Зиновьевым и многими другими диссидентами из тогдашней интеллектуальной элиты. И, конечно, он был грузин, а не армянин. Как не был архитектором мой муж — он был инженером и совсем не заслужил столь презрительной характеристики поэта", — говорит Мариолина.
Супруг "был aрхитектурной сволочью из той жуткой послевоенной секты, которaя испортилa очертaния Европы сильнее всякого Люфтвaффе. В Венеции он осквернил пaру чудесных кaмпо своими сооружениями, одним из которых был, естественно, бaнк, ибо этот рaзряд животных любит бaнки с aбсолютно нaрциссистским пылом, со всей тягой следствия к причине. Зa одну эту "структуру" (кaк в те дни вырaжaлись) он, по-моему, зaслужил рогa. Но поскольку, кaк и его женa, он вроде бы состоял в компaртии, то зaдaчу, решил я, лучше всего возложить нa товaрищей".
Мечта и явь
На первую же университетскую зарплату, полученную в Нью-Йорке, где обосновался поэт-изгнанник, он купил билеты в город мечты.
"Он хотел, чтобы я сняла ему палаццо! Не понимаю, откуда был такой размах у советского человека? Но найти для него палаццо было невозможно. Я сняла ему весьма трендовый тогда пансион, который совсем не пах мочой, как это упомянуто в книге", — рассказывает Мариолина.
"Зaтем моя Ариaднa удaлилaсь, остaвив зa собой блaговонную нить дорогих (не "Шaлимaр" ли?) духов, быстро рaстaявшую в зaтхлой aтмосфере пaнсионa, пропитaнной слaбым, но вездесущим зaпaхом мочи…"
"Я не поселила Бродского в своем доме, потому что у нас шел ремонт. Но каждый день он приходил к нам и часто с нами обедал и ужинал. "Потолок… потолок… потолок", — повторял он, разглядывая мой дом. Потолки у нас были шестиметровые. В доме многое ему казалось китчем, что он также неизменно ставил мне в вину", — раздраженно поводит плечом Мариолина.
© Фото: предоставлено Мариолиной Дориа де Дзулиани
Мариолина Дориа де Дзулиани
Они оба любили стихи и выросли в городах, изрезанных каналами — Санкт-Петербурге и Венеции. Только он — под пронзительным ветром Балтики, а она – под ласковым бризом Адриатики. Красавица-аристократка и поэт из-за "железного занавеса", два полюса притяжения и отталкивания, две пересекшиеся линии судьбы, два не совпавших космоса. Плюс на минус?
"Общение с ним было пыткой — каждое утро уже "под мухой" он заявлялся ко мне, выкрикивая с улицы самые неприличные слова. Я очень боялась, что соседи поймут, что кричит наш гость. Он абсолютно не знал, как себя вести – был навязчивым, нарочитым. Все разговоры наши сводились к тому, что он меня "хочет". Это было тяжело и неприятно.
Я видела, как в Питере женщины буквально падали перед ним на колени, там он был бог, миф. Но в Венеции была совсем другая жизнь. И та неделя была для меня кошмаром. В конце концов, я не выдержала, открыла дверь, схватила его за ворот и спустила с лестницы", — впервые признается Мариолина.
В СССР она снисходительно относилась к особенностям советского менталитета, находя сотни извинительных причин для неадекватного — на взгляд венецианской аристократки — поведения советских товарищей. Но у себя дома, в Венеции, она устала терпеть и извиняться перед знакомыми за "неординарность русских". Бродский был изгнан из дома де Дзулиани.
"Мариолина, в России Бродского буквально боготворили. А Вы лично, восторгались ли Вы его стихами? Вы разглядели в нем гения?"
"Я, безусловно, считаю Иосифа великим поэтом. Но лично мне больше нравится его проза", — говорит Мариолина.
Вычеркнутое имя
"Набережная неисцелимых" была написана Иосифом Бродским по просьбе знаменитого Консорциума Новая Венеция (Consorzio Venezia Nuova), который к Рождеству заказывал нетленку, воспевающую город: картину, скульптуру или эссе. В 1987-м году президентом этой ассоциации был нынешний сенатор Луиджи Дзанда. Недавно он поведал Мариолине, что именно он поставил условие Бродскому, чтобы в эссе не фигурировала фамилия де Дзулиани.
"Он позвал Бродского и сказал: "Вы с ума сошли, это известные венецианские люди, они подадут на вас в суд". Бродский ответил: "Я ничего не буду менять". Дзанда парировал: "Тогда вы не получите свои 30 миллионов итальянских лир". Бродскому позарез нужны были деньги, и в итоге он переделал книгу. Она была напечатана в последний момент, Дзанда нервничал, проект был на грани срыва. А первая рукопись "Набережной…" — с моим именем, — до сих пор хранится у него", — рассказывает Мариолина.
С тех пор Мариолина избегала встреч, зная даже, что поэт продолжал приезжать в Венецию. Дважды они почти сталкивались на улице, но она резко меняла маршрут. Из Нью-Йорка продолжали приходить письма, которые она хранит до сих пор. В последний раз судьба столкнула их 28 июля 1995 года в ресторане гостиницы "Монако", оттуда открывается панорама Венеции. "У сына был день рождения. И вдруг он говорит: "Мама, кто этот человек, который так нахально тебя разглядывает?" Это был Бродский. Он подошел и заговорил по-английски, я ему ответила по-русски, а он мне снова по-английски: "Может быть, ты обиделась на мою книгу?". Он попытался объясниться, сказал, что писал для того, "чтобы возобновить память". Говорили о банальном. Чао-чао. А через шесть месяцев он умер".
Больше, чем любовь
Мы сидим за столиком с женщиной, сорок лет назад распахнувшей перед Бродским город Вивальди, Тициана и Веронезе, открывшей перед поэтом двери элитарных домов, но не свое сердце. С тех пор каждое Рождество он летел из Нью-Йорка в Венецию, не ощущая смены времени в плавном скольжении хрустального шара на Таймс-сквер и отражении манхэттенских огней в свинцовых водах Гудзона.
"Мариолина, а Вам не кажется, что, может быть, сорок лет назад эта разухабистость и бравада скрывала робость влюбленного поэта?"
"У меня в Америке есть очень близкая подруга, тоже славистка, которая живет там почти полвека. Она слушала лекции Бродского, которые он читал в Принстоне. А его "Набережную неисцелимых" она недавно прочла впервые, и тут же, потрясенная, позвонила. "Он очень часто говорил на лекциях о венецианке, не называя имени, а я не понимала, что это ты. Он говорил, что вас связывало нечто большее, чем любовь", — вот что сказала мне подруга. Я узнала об этом только сейчас", — признается Мариолина.
Рождественская Венеция однажды и навсегда приворожила поэта скрипичными грифами гондол и окнами, на закате кажущихся рыбами, сияющими золотой чешуей. Она околдовала его сочетанием льда и воды, из которых в канун Нового года выходит время. Так он чувствовал. Полагая, что это единственный город на земле, который можно любить сильнее, чем женщину.
© Фото: Gianni Berengo Gardin, предоставлено Мультимедиа Арт Музеем
Джани Беренго Гардин. Венеция. Переправа от святого Тома, 1959 год. Фото из коллекции Паоло Морелло
* * *
"Свободна, — с безмятежной улыбкой определяет госпожа де Дзулиани свой нынешний семейный статус после нескольких замужеств. — Но влюблена".
Это она про своих троих мальчишек-внуков. А мой последний вопрос — про духи, те самые, окутавшие своим таинственным шлейфом их встречи и "Набережную неисцелимых": он угадал?
"Да, тогда я любила "Шалимар"", — отвечает Мариолина.
Конечно, сорок лет назад в СССР сходили с ума по аромату "Клима", а в Европе царил "Шалимар", названный в честь Садов любви в зефирно-мраморных дворцах индийских махараджей. В дымке этих духов, как в легендах Востока, уже невозможно отделить миф от были, сладкий оттенок мандарина от терпкой нотки сандала.
"Отсюдa мои нaлеты в мой вaриaнт рaя, кудa онa тaк любезно меня ввелa. Во всяком случaе, зa последние семнaдцaть лет я возврaщaлся в этот город, или повторялся в нем, с чaстотой дурного снa", — писал поэт о городе, который его упокоит.
© Фото: предоставлено Мультимедиа Арт Музеем, Москва
Сергей Берментьев. "Иосиф Бродский"
РИА Новости http://ria.ru/ocherki/20131219/985202231.html#ixzz3hm5YLxX9
***
енеция Бродского
Распечатать
Поделиться в социальной сети
Андрей Шарый
Опубликовано 29.01.2002 15:00
П
рограмму ведет Андрей Шарый. Участвуют: редактор Радио Свобода, автор послесловия к книге "Венецианские тетради - Иосиф Бродский и другие" Петр Вайль, корреспондент РС Елена Фанайлова, переводчики Григорий Дашевский и Евгений Солонович, лингвист и художник Екатерина Марголис.
Андрей Шарый:
В годовщину смерти Иосифа Бродского в итальянском центре Российского государственного гуманитарного университета прошла презентация книги "Венецианские тетради - Иосиф Бродский и другие". В эту необычную книгу, придуманную и составленную молодой художницей Екатериной Марголис, вошло все написанное Бродским о Венеции в стихах и прозе, а также венецианские произведения круга друзей и круга чтения Бродского. Слово Елене Фанайловой:
Елена Фанайлова:
Книга "Венецианские тетради - Иосиф Бродский и другие", которая выпущена московским издательством "О.Г.И.", открывается известным эссе поэта "Набережная неисцелимых". Оно было написано по-английски в 1989-м, привезено в Москву в машинописном варианте Анатолием Найманом в 1992-м, опубликовано в России в переводе Григория Дашевского. Затем Бродский вносил в это эссе дополнения, которые впервые вошли в новое издание. Говорит Григорий Дашевский:
Григорий Дашевский:
Главная большая там вставка - это в середине упомянутой книги, рассуждения про чуму. Средневековое описание чумы в Венеции и в связи с ним, поскольку, где чума, там, естественно, смерть, а где смерть - там загробный мир, еще короткое рассуждение о путешествиях в ад, о Данте, который написал самое главное в европейской традиции поэтическое путешествие в ад...
Елена Фанайлова:
"Набережная неисцелимых" - это своеобразный миф Бродского, ее нет в современной Венеции, сохранились только каналы, которые получили свое название по имени "Больницы неисцелимых".
Григорий Дашевский:
Он с этой же неисцелимостью переходит и к литературе, говорит про метафору, как про вирус или болезнь, которую человек носит в себе, а поскольку по ходе всего эссе упоминаются и реальные болезни, и есть тема и любви как болезни, а романический лейтмотив какой-то в этой вещи тоже есть, то в результате оказывается, что неисцелимо - это описывает какую-то, по крайней мере, сторону и отношения пишущего человека к литературе, и любого любящего к тому, что он любит. Невозможность порвать, даже если захочешь, ни с литературой, ни с тем, что любишь, от Венеции до людей - вот это все название "Набережная неисцелимых" отчасти имеет в виду.... Мне кажется это лучшей прозаической вещью Бродского, и она вся написана короткими замкнутыми отрывками, где в каждом отрывке описывается одна картинка или одно чувство, и это картинки, или из разных его впечатлений от Венеции, куда он приезжал каждую зиму, и его представления о Венеции, какими они были еще до эмиграции, люди, так или иначе с Венецией связанные, там - в Италии, или в России, и люди, с которыми он, может быть, и не виделся в самой Венеции, но которые до него, без него, помимо него, бывали в Венеции, или писали о Венеции. В частности, очень важный и в литературе, а потом с самого начала эмиграции и в жизни Бродского человек - английский поэт Уинстен Оден. Бродский считал его, наверное, лучшим английским поэтом ХХ века. И сам человек, насколько можно судить и по его стихам, и по его биографии, серьезный, глубокий, странный, в общем, то, что нужно настоящим поэтам.
Елена Фанайлова:
Опираясь на эссе Бродского, публикаторы собрали в книге стихи поэтов, опыт которых важен для Бродского и к которым отсылает и непосредственно "Набережная неисцелимых", и его венецианские стихи. Помимо Уинстена Одена, это Ахматова и Пастернак, Мандельштам и Ходасевич, итальянцы Эудженио Монтале и Умберто Саба. Единственный перевод Умберто Сабы, сделанный Бродским, был опубликован в 1972-м году под чужим именем. Рассказывает переводчик Евгений Солонович:
Евгений Солонович:
Когда я прочел впервые по-итальянски "Набережную неисцелимых" и увидел там цитату из одного из стихотворений Сабы, там Бродский пишет, что в предыдущем своем воплощении он переводил, то есть, в предыдущей жизни, но буквально он пишет - "в предыдущем воплощении", он переводил Сабу, и когда он оказался в Венеции, он вспомнил первую строчку одного из стихотворений Сабы: "В глубине Адриатики дикой" - я понял, что теперь я уже могу об этом говорить. В истории советского перевода таких случаев было очень много. Книга Сабы представляет собой интерес с этой точки зрения, потому что в ней под чужой фамилией представлены не только переводы Иосифа Бродского, но и переводы Юлия Даниэля, которую согласился подписать своим именем Давид Самойлов.
Елена Фанайлова:
Идея собрать книгу о Бродском и Венеции принадлежит лингвисту и художнику Екатерине Марголис. 30 ее рисунков на венецианские темы - акварель и тушь - скорее напоминают старинную европейскую графику, чем современную туристическую Венецию:
Екатерина Марголис:
Восприятие Венеции как карнавала, как чего-то яркого для меня очень вторично. Я первый раз там была в ноябре, это город, где человек один, где человек сам, и, кроме того, город, где как бы нет в каком-то смысле времени. Я познакомилась там с одним венецианцем, мы ходили по Венеции, и он, между прочим, говорил: да, вот здесь Висконти, кстати, снимал "Смерть Венеции", у него был ограниченный бюджет, поэтому ему пришлось нанять музыкантов, которые играли у него в оркестре, еще в массовку, вот знаешь, у него портье, который выбивает пальто, когда главный герой подплывает к гостинице - это мой отец, а знаешь, вот здесь еще что-то... Это была какая-то такая ткань времен, которая вплетена в ткань города.
Елена Фанайлова:
Английская, итальянская и литовская части текста книги напечатаны на бумаге в пастельных светло-серых тонах.
Екатерина Марголис:
Здесь есть два мотива, которые как бы оба важны. Один - это подход к книге, книга, как что-то старое, приверженность какой-то традиции старинной, пожелтевшие страницы, ветхость, а второе - это "фамоза неббиа", знаменитое "неббиа", знаменитый туман венецианский, который тоже делает город таким неуловимым, который возможно любить, как возлюбленную, возможно любить, но никогда невозможно ухватить, поймать, как что-то законченное, это всегда какой-то поиск этого города.
Елена Фанайлова:
Заключительная часть книги - стихи памяти Бродского, где его образ связывается с Венецией. Это голоса его друзей, Дерек Уолкотт, Томас Венцлава, Лев Лосев. Послесловие написано Петром Вайлем:
Петр Вайль:
Всеобщее прошлое делает Венецию для каждого своей. Иосиф Бродский сделал эту связь нерасчленимой. Он вписал в город свою биографию, а город - в себя. Стихотворение "Лагуна" стало первым его стихотворением не о России или Америке. Стихотворение "С натуры" - последним. Зимой 1973-го года он написал "Лагуну": "Тело в плаще обживает сферы". И осенью 1995-го, за три месяца до кончины, он написал: "Местный воздух, которым вдоволь не надышаться, особенно напоследок". И между этими датами - 1973-м и 1995-м - Венеция Бродского, в стихах и в жизни. Пансион "Академия", рестораны "Локандо Мантин", "Маскарон" и "Алла Ривьетта", базилика Сан Пьетро и Арсенал, художники Беллини и Карпаччо, память о романах Анри де Ренье и Малеровское начало фильма "Смерть Венеции". "Набережная неисцелимых", которая стала названием его большого эссе о Венеции, ну и кладбище Сан-Микеле, где похоронен Бродский. Его могила - это надгробие светлого камня, стилизованное под античность, на лицевой стороне - фамилия и имя, по-русски и по-английски, даты жизни - "1940-й - 1996-й", и на задней стороне надгробия надпись по латыни: "Летум нон омниа финит" - "Со смертью все не кончается". Так не кончается и Венеция Бродского.