Стихи Инги Сташевской радуют достоверными лирическими сюжетами с должной долей трагизма и юмора: они не взяты с потолка и не высосаны из пальца, как многие и многие медитации, невнятные даже их авторам. В то же время огорчают некоторые очень приблизительные рифмы («счастье»-«чашки», «крана»-«гаммы»), среди которых отдельной статьей стоят рифмы с закрытым и открытым слогом («земли»-«справедлив», «воде»-«день», «строка»-«закат» и т. п.). Эти последние в своё время считались новаторскими, авангардными, но, как справедливо замечает Давид Самойлов в книге «О русской рифме», рифма «глаза»-«назад» для сегодняшнего слуха звучит куда оскорбительней, чем «кровь»-«любовь». Чем становится авангард по истечении столетия? Видимо, арьергардом. Та же небрежность обнаруживается и в подборе лексики вообще: «вода из крана» не говорят, говорят «вода из-под крана», и в сбоях ритмики: так, в строке «Прекрасен мир, хотя, конечно, жесток» из-за ритмического окружения «конечно» поневоле приходится читать с ударением на последнем слоге.
Подборка Марины Писаревой крайне неравномерна: первые четыре стихотворения грешат оговорками-загадками, разрешать которые не возникает никакого желания. В самом деле, что обозначает возглас «Видишь, мама, я без рук»? Чей он, если до этого сказано «профиль дочери насуплен»? Столько же загадочно и «дефиле по-английски»: может быть, жизнь сравнивается с прохождением по сцене, после которого не следует прощания? Может быть, но совмещать в одном тексте «бытие» и «дефиле», к тому же срифмованное со «мне», достаточно странно. Так же загадочно, что именно героиня стихотворения о каштанах намерена собрать в посуду: «Лишь с каштанов соберу я кожуру / Да в посуду». Однако биться над этими шарадами желания, повторюсь, не возникает. Лучше выглядят два последних стихотворения подборки: несмотря на случайность перечисленных примет в первом стихотворении, его оживляет строка «Жизнь проходит, похожая в профиль на смерть», а второе, пусть и содержит кажущийся выпад против грузин и евреев, вполне укладывается в рамки юмористической поэзии (однако без свойственной последней нарочитости и форсированности).
Первым стихотворением Марина Чиркова заставляет вспомнить широко известные строки Николая Асеева: «Я не могу без тебя жить! / Мне и в дожди без тебя — сушь, / Мне и в жару без тебя — стыть. / Мне без тебя и Москва – глушь». В том же ритме поэтесса решает ту же задачу, и это правильно, потому что благодаря Асееву ритм этот приобрёл определённый семантический ореол. Другое дело, что ничего нового на этом пути не открывается, а рифмы типа «всё»-«сёл» и «слов»-«набело» устарели минимум на столетие. С рифмами у Чирковой вообще чересполосица: наряду со вполне приемлемыми («жилам»-«винилом», «прорехам»-«эхом») у неё встречаются и совершенно негодные: «нет»-«тебе», «коготь»-«другого», «сметёт»-«всё». Попадается и искажённая лексика: так, слова «ручьёвый» в русском языке нет, есть «ручьевой», с ударением на последнем слоге. Из-за указанной неравномерности рифмовки выигрывают стихотворения, где автор обходится без рифм: «По красной нити» и «словами». Надо, однако, заметить, что во всех стихотворениях, и рифмованных, и нерифмованных, эмоции преобладают над изобразительностью, равно как информативностью вообще. Особенно показательно в этом отношении стихотворение «Скульптор»: экспрессивный костёр в нём разгорается безо всякого повода, сам собой. Но трогают ли читателя эмоции, исток которых неизвестен?