Предыдущее: http://www.stihi.ru/2017/09/05/6264
— Наина Каиновна! — бежал через дорогу от пожарной каланчи к зданию редакции местный дурачок и кричал. — Наина Каиновна, здрасьте!
В семи верстах от города в сторону украинской границы располагался интернат для людей, чья психика была сильно утомлена нынешней действительностью, и время от времени некоторые постояльцы в силу ли слабо действующих на закаленный организм препаратов, а может, от широты душевной отправлялись в не запланированное внутренним распорядком увольнение или, попросту говоря, совершали побег. Конечно, погоня с мигалками, поднятые в воздух вертолёты, а в зимнее время преследование на собачьих упряжках делали-таки своё дело, и в округе вновь устанавливалась свойственная территории этой тишина и покой. Не место, а чудный парадиз.
— Наина Каиновна, здрасьте! Я стишок написал, опубликуйте его в вашей газете, — запыхавшись, пробормотал упомянутый субъект и протянул моложавой, приятной во всех отношениях женщине клочок местной газеты, испещрённый неровным почерком.
— Представьтесь, кто вы? — невозмутимо проговорила женщина, не прерывая шаг.
— Я поэт. Колька.
— А вы откуда?
— Оттуда, — и Колька махнул рукой в сторону украинской границы.
Приятная во всех отношениях женщина оглядела его с головы до ног и, как будто спохватившись, вытащила из дамской сумочки сотовый телефон.
— Обязательно опубликую, голубчик! Только, чур, никуда не уходи и жди здесь у этой мемориальной доски.
На мраморной табличке был выбит чей-то портрет и текст, в котором Колька, прищурившись, разобрал: «Поэт… выдающийся… современности… работал…»
— Я тоже стану таким и заслужу свой кусок мрамора, — родилось в Колькиной голове…
Любезный читатель наш (здесь автор решил выразить зарождающуюся в его душе надежду) вероятно, помнит, что старинный уездный город, в котором происходят события с нашими героями, был уникален состоянием времени, которое не то чтобы отсутствовало, а, напротив, присутствовало сразу разными своими отрезками, чередующимися зачастую совсем не в хронологическом порядке.
Так, и местный почтмейстер, и друг его исправник могли, вернувшись со службы, обнаружить у дверей приглашение на партсобрание местной большевистской ячейки, где вместе с исполнявшимся «Интернационалом» они затягивали «Боже, царя храни!» Такие временные выкрутасы жителями города воспринимались спокойно, с пониманием, благо помогали регулярные демократические субботники, а в трудных случаях — упомянутый выше интернат для утомлённых действительностью, который работал исправно, несмотря на периодические инсинуации либеральных журналистов.
Однако мы надолго оставили одного из главных героев своих — Авеля Перепряхина, профессора русской словесности — после того, как тот отмечал со своим товарищем Модестом Шиншиловым окончание лекции-диспута «Что есть искусство?»
Конечно, автору хотелось бы продолжить знакомство читателя со страницами перепряхинской жизни, однако он и сам в затруднении — когда же события, о которых пойдёт речь ниже, происходили: до или после службы его в университете? Или вообще…
Одним словом, в то время (или в это?) Перепряхин работал одним словом. То есть, зарабатывал словом, и только им, себе на жизнь. А слово — штука, скажем прямо, серьёзная. Как ружьё, которое пальнуть может и на охоте, и в третьем акте. Смотря какой зигзаг решит судьба выкрутить с подопытным своим.
Упомянутый зигзаг выкинул в мирное время мирный же (так его называли до этого) атом. Что есть атом — спросит нас любопытный читатель? Так, мелочь, дрянь: ни в лупу не разглядишь, ни на зуб не попробуешь. А туда же: фортели выбрасывает — будьте любезны! После сего место, в котором находился наш Авель Перепряхин, стало каким-то зыбким для проживания. А зыбь — она и есть зыбь, хоть новая, а хоть и не очень. Клёвое место «зыбью» назвать ни язык не поднимется, ни рука не шевельнётся.
Поэтому наш Авель собрал всё нажитое непосильным трудом и перебрался на историческую родину, в упоминаемый ранее уездный город, где продолжил непосильный труд со словом в редакции местной газеты «Земля в трубе». Правда, тогда ещё газета сия именовалась «Труба в земле», но это ведь не повод господам читателям для умозаключений.
Атмосфера в редакции была милейшая, под стать главному редактору — грустному человеку невысокого роста с детской улыбкой. Художники, музыканты, а также интеллигенция из кожи лезли вон, чтобы посетить данное учреждение по поводу и без оного. Последним способом прописался там даже литкружок «Красная вертикаль», цвет которой символизировал напряжение, с которым создавались нетленные уездные стихи.
Но сколь верёвочке ни виться, а и на старуху бывает проруха. Редактор, проснувшись однажды посреди обеда в редакторском кресле, обнаружил, что наступило время его выслуги и ушёл на неё. Внезапно образовался непорядок — пространственная дыра в руководстве, которую необходимо было срочно залатать. Латали, конечно, но вектор был задан, и пространство по-прежнему зияло, так сказать…
И вот однажды (как же автор любит вставлять куда ни попадя сей оборот!) стылым осенним утром Авель Перепряхин, выйдя из дому, с удивлением обнаружил в кармане пачку папирос «Беломор-канал», хотя до этого точно помнил, что покупал накануне погарскую «Приму». По дороге мимо Ледового дворца «Вымпел» шла колонна с красными флагами под бодрые звуки духового оркестра. «Что ж за праздник-то такой, — начал было вспоминать Перепряхин, — может, День народного единства или октябрьская?.. Нет, Казанская… А-а, стоп, Шиншилов что-то говорил о традиционной осенней ярмарке на Покровской площади». Совсем запутавшись в рассуждениях, Авель добрался до своего рабочего кабинета.
Но усесться за стол ему не довелось.
— Срочно все на собрание в кабинет редактора! — раздался чей-то призыв.
— Да мне бы статью закончить! — хотелось открыть рот Перепряхину.
— Быстрее-быстрее, пора начинать! — суетился тот же голос.
Открыв дверь, наш герой несказанно удивился: немалый квадратный кабинет, обычно яркий от дневного света, так как был угловым и освещался с двух сторон, казался огромным, длинным и тусклым. Слева почему-то располагалась сцена со столом, накрытым кумачовой скатертью, справа уходили вглубь пространства длинные ряды сбитых скамеек. «Ты приобрёл облигации внутреннего займа?» — спрашивал с красного плаката розовощёкий комсомолец.
Перепряхин подсел на свободное место к сослуживцам и посмотрел на сцену. За столом в президиуме сидели и курили: малознакомое лицо из местного райкома, заместитель редактора Феофан Укусов, незнакомая моложавая женщина приятной наружности. Злые языки уже успели заподозрить, что Феофан, будучи в предпенсионном возрасте и вдовствующим домовладельцем, лично хлопотал о её назначении в редакцию.
Но внимание нашего Авеля привлёк сидящий рядом с ними в клубах дыма незнакомый мужчина, явно из каких-то верхов. Это был немолодой крепко сбитый человек среднего роста в наглухо застёгнутом френче, полностью лысый или бритый. Режим его работы выдавали большие круги под глазами. Острый взгляд чёрных глаз периодически вспыхивал из-за блика пенсне в золотой тонкой оправе на длинной цепочке. Человек сей словно материализовался сквозь папиросный дым, отчего атмосфера казалась инфернальной. Этому способствовал и голос его — мягкий, даже вкрадчивый и при этом властный, не допускающий ни малейших сомнений в своей правоте.
Поздравив коллектив редакции с красным днём календаря, он с сильным кавказским акцентом зачитал повестку дня, важнейшим вопросом которой был последний, семнадцатый пункт — «Выборы главного редактора». Далее человек в пенсне предоставил самому себе слово для доклада и вышел к трибуне:
— Таварищи! Время нэ стоит на месте. Гасударство и я ждём от вас нових свершений во благо развития…
Напомнив, что все присутствующие являются колёсиками и винтиками огромного механизма, он потребовал от каждого сознательности, преданности делу и беззаветного служения на ниве слова. Слышно было, как бьётся муха, попавшая в графин с прозрачной жидкостью, стоявший на столе в окружении трёх пустых стаканов.
Авель Перепряхин с удивлением обнаружил, что шестнадцать пунктов повестки дня пролетели, как один миг, и наступил вопрос, решающий судьбу поста главного редактора.
Властный человек в пенсне провозгласил честные демократические выборы, которые пройдут в закрытом режиме. Кандидатур было две: приятная во всех отношениях моложавая женщина, которую ведущий собрания назвал Наиной Каиновной, и поэт, которого все знали как Кольку. Последний на собрании отсутствовал, но это было неудивительно: все знали место постоянного пребывания сего индивида.
Каждый из работников редакции, всего сто двадцать семь человек, отмечал желаемую кандидатуру в приготовленном листке и опускал его в глубокую зимнюю шапку-ушанку, находившуюся в руках властного гостя. Когда все закончили, Наина Каиновна обратилась к нему:
— Дорогой Павел Лаврентьевич, огласите, пожалуйста, коллективу результаты голосования!
Павел Лаврентьевич завязал потуже верёвки на шапке-ушанке и громко провозгласил:
— Главним рэдактором по итогам галасавания единогласно избрана Наина Каиновна!
— Как единогласно? — вырвалось у Перепряхина. — Я же голосовал за Кольку!
— И я за Кольку!
— И я! — зашептали со всех сторон.
— Ма-алчать, я вас спрашиваю! — приподнявшись, грозно рыкнул Павел Лаврентьевич, и вновь воцарилась необыкновенная тишина. — Нэ будем придираться к пагрешностям падсчётов! Кто здесь святой, пусть кинет в мэня камень! — и властный человек встал в полный рост. — Гасударство в моём лице очен рассчитывает на вашу сазнательность, товарищи! Только сплатившись, ми можем преодолеть любие трудности на пути к светлому будущему!..
Поздняя осень полностью вступила в свои права. Улетели птицы, облетела листва. Лужи, холодный ветер и ранние заморозки развлекали ежедневный путь Перепряхина к месту работы.
Там, на этом самом месте, его регулярно поджидали какие-нибудь сюрпризы. Наина Каиновна взялась за новое дело железной хваткой: накануне показав на дверь литкружку «Красная вертикаль», она требовала прекратить посещения редакции всякими посетителями, не приносящими дохода в кассу учреждения. Реклама товаров и услуг устойчиво захватывала пространство газеты. Река художников и музыкантов, а также интеллигенции превратились в тонкий ручеёк, обещавший вот-вот пересохнуть вовсе.
Но самое интересное стало происходить дальше. Она мягко, но очень настойчиво попросила следовать пенсионному возрасту и покинуть помещение самого Феофана Укусова, ранее хлопотавшего об её устройстве в редакцию. С уходом Феофана газета обещала стать совсем иной.
— Что вы пишете! — пропесочивала она по очереди то одного, то другого работника. — Пишите так, как я вам говорю, — неутомимо требовала она. Работники стали увольняться один за другим. Вместо Надежды Семёновны, возглавлявшей отдел писем, новый редактор взяла добрую женщину с высшим образованием в области пошива одежды, вместо фотохудожника с огромным опытом его аппаратуру унаследовала девчонка-стажёрка, засобиравшаяся в декрет.
Как-то в зимнее морозное утро дверь в кабинет Авеля Перепряхина решительно открылась. На пороге стоял поэт. Колька. Его лицо светилось от счастья.
— Авель, я такой стих написал! Хочешь послушать?
— Давай, заходи! Конечно, читай!
— Как лист увядший падает на ду...
Не успел Колька открыть рот и произнести первые строки, как в кабинет вошла сама Наина Каиновна.
— Товарищ Перепряхин, немедленно следуйте за мной! А вы, — она это проговорила, даже не оборачиваясь в сторону Кольки, — покиньте редакцию! И не возражать! — резко добавила она, увидев открывшийся было рот Авеля.
В своём кабинете Наина Каиновна набросилась на Перепряхина.
— До каких пор в рабочее время к нам будут ходить всякие… — она с трудом подбирала слова, — из богадельни этой…
— Наина Каиновна, так нельзя, он живой человек, — начал было Авель.
— Вы бы не о нём, а о себе подумали, Перепряхин. Я вчера правила вашу статью… Почему вы ослушались меня и написали по-своему?
— Наина Каиновна, я стараюсь писать правду, а не то, что выгодно читать начальству!
— Кому нужна ваша правда? В какое время вы живёте?
— Время здесь абсолютно ни при чём. Всё ведь дело в нас, не так ли?
— Нет, не так… Вы тут часто упоминали о совести… так вот: нет её, этой вашей совести. И не смейте меня перебивать! — она возвысила свой голос до недосягаемой высоты. — Мораль, нравственность, совесть… о чём вы говорите? Это удел слабаков, не умеющих выполнить поставленную задачу! И хватит постоянно ссылаться на эту свою… библию, чёрт вас возьми! — лицо её было пунцовым.
Однако автор, описывая состояние и речь решительной редакторши, не мог одновременно уделить внимание выражению лица нашего Авеля, и вот только теперь может приступить к сему действию.
Есть такие лица на свете, глядя на которые, понимаешь, что человек сей и мухи не обидит. Однако раз в году и незаряженное ружьё возьмёт, да и бабахнет, не спросившись хозяина. Видимо, этот самый случай наступил.
Наш Авель долго терпел и как рыба открывал и закрывал рот. Но когда разгорячённая дама упомянула Библию, он взвился на дыбы.
— Довольно! — почти шёпотом воскликнул он. Редакторша от неожиданности села на стул и впилась в собеседника выпученными глазами.
Пусть простит здесь меня любезный читатель наш, ибо автору, привыкшему к простой, грубоватой, а порой и нецензурной речи, трудно повторить те возвышенные перлы изящной словесности, которые может в порыве чувств произносить русский интеллигент. Смысл речи заключался в том, что он готов тут же покинуть учреждение, где богохульство и попирание основных ценностей стали править бал.
Закончив яркую речь (достойную самого известного адвоката уровня Анатолия Кони на процессе Веры Засулич), он вышел и с наслаждением хлопнул дверью. С потолка лёгкой зимней изморозью посыпалась побелка. Завыла собака сторожа в редакционном дворе.
Словно многотонный груз, давивший его все эти дни после выборного собрания, свалился с плеч. Авель даже подпрыгнул от удовольствия, чего не делал уже лет тридцать и произнёс новомодное: «Yes!»
Собрав свой нехитрый скарб, вместившийся в одну авоську, он поправил на столе листок с заявлением об увольнении и вышел во двор. Там досужие молодцы в белых халатах упаковывали в служебную машину поэта Кольку. Взгляд Кольки был вялым, скучающим, голова клонилась набок. «Замуровали демоны», — как бы оправдываясь перед Перепряхиным, промычал он.
Машина взвыла сиреной и выехала со двора. Ворота за ней закрылись на тяжёлый, ранее отсутствовавший засов.
…Однажды, то ли позже, а то ли раньше обозначенных событий, довелось Авелю Перепряхину сопровождать гостей своих в живописное место, где у бывшего монастыря открывается чудесная своим простором и бесконечностью панорама. Тропинка к смотровой площадке чуть касалась кладбищенской территории когда-то упомянутого интерната, и взор Авеля остановился на небольшом камне из чёрного мрамора, на котором были выбиты две даты и незнакомая фамилия, под которой чья-то нетвёрдая рука выцарапала: «Колька. Поэт».
Время остановилось.
__________________
Продолжение: http://www.stihi.ru/2017/10/28/11494
07.09.2017 г.