Записка Иннокентия о последних днях учителя его Пафнутия Боровского:
О Господи, спаси же!
О Господи, поспеши же!
Владыка мой, Господь Вседержитель, податель благ! Отец Господа нашего
Иисуса Христа! Приди мне на помощь и просвети сердце моё для разумения
заповедей Твоих, и открой уста моя для исповедания чудес Твоих,
и для восхваления угодника Твоего, чтобы прославилось имя Твоё Святое.
Ибо Ты – помощник всех, уповающих на Тебя вовеки. Аминь.
Имеющему мне дерзновение от Господа Иисуса Христа и Его Света,
От Всенепорочной Матери и Её угодника, о котором сейчас моё слово,
я, окаянный, что скажу, грубый невежда, исполненный грехов?
Поведать хочу о таковом светиле, святом и великом отце нашем Пафнутии,
(если я и недостоин изначально, рассказать о его жизни), ни он нуждается
в таковом моём повествовании, поскольку этот человек Божий выше нашей похвалы;
но для памятования на пользу собственной душе, наиболее же для обличения,
чтобы не говорил в осуждение себе, не знаю, как сподобился сожительствовать
такому мужу, и многие годы находиться с ним под одним кровом,
и столь насладиться его поучением в изобилии его любви, (смею сказать),
как никто другой:
В год 1477, после Святого и Честного Праздника Пасхи, в четверг третьей недели,
после Георгиева дня, в третий час дня позвал меня старец пойти за монастырь.
Когда же вышли, направились к пруду, который он создал многим своим трудом.
Придя на плотину, увидели поток воды, текущий под мостом, и начал старец
мне объяснять, как заградить путь воде. Мне же, сказавшему о сем:
«Я иду с братьями, а ты нам указывай», ответил: «Мне нет в том упражнении,
поскольку имею другое, неотложное дело после обеда».
Старец возвратился в монастырь к началу Литургии. Когда же совершилась
Божественная служба, тогда, по обычаю, пошёл с братиями на трапезу
и причастился пищи.
По прошествие шестого часа, пришёл ко мне ученик старца, юный Варсанофий
и сказал мне: «Старец Пафнутий послал к тебе, пойди, как он повелел тебе».
Я же, смутившись от этого, скоро встал и пошёл к старцу. Отворив дверь,
я увидел старца, сидящего в сенях у дверей на одре, в высоком настрое,
ничего мне не говорившего.
Я спросил его: «Почему ты сам не выйдешь, если имеешь в том нужду?».
Блаженный же ответил мне: «Какую нужду имею, ты не знаешь, поскольку имею
скоро разрешиться».
Я же недоумевал и, поскольку был объят страхом от необычных его слов,
не смел ничего сказать, и вышел на дело, куда он меня послал,
взяв с собою братий, коих он мне повелел, прежде со старцем бывших учеников его
Варсанофия, Зосиму и Малха и, немного потрудившись, вернулись в монастырь,
ничего не успев сделать, имея в душах большой мятеж.
Нашёл я старца, сидящим в келье. Он мне сказал: «Скоро пошли к князю Михаилу,
чтобы ко мне сам не ехал, и ни с чем никого не присылал, поскольку мне
иное дело предлежит».
Когда же пришло вечернее время, не мог он идти с братиями на вечернее правило.
По окончании же вечерни, братия пришли к его келье узнать, почему старец
не пришёл на соборное правило?
Старец никому не повелел заходить к нему, сказав: «Пусть наутро соберутся
все братия». Также и на повечернее правило не смог выйти, мне же,
не отходящему от него, сказал: «В этот же четверг преодолею немощь мою».
Мне же, удивляющемуся его необычным словам, повелел читать повечерие и после
того отпустил меня в келью. Я же, не желая того, с трудом от него вышел.
Тогда всю ночь не находил я покоя, пребывая без сна, много раз приходил к келье
старца, не смея войти; слышал, что он не спит, но молится. Ученик же его юный
ничего о том не знал, будучи отягчён сном. Когда же настал час утрени, тогда я
зажёг свечу, и уже много лет, имея на то заповедь старца, пошёл предупредить его
о времени пения.
Старец повелел братии пойти на утреннее славословие, мне же повелел у себя
полунощницу и заутреню проговорить, сам же, восстав, сидел до окончания правила.
Когда же был день, пятница, тогда после молебного правила, священники
и вся братия, пришли благословиться и увидеть старца. Старец повелел всем
без возбранения входить, и начал с братией прощаться. Он, восстав с одра, сидел.
Прилучилось в то время, быть старцу Кириллова монастыря, именем Дионисий,
тогда и он вошёл с братией принять прощение. Дионисий много просил, чтобы
благословил его старец рукою, тот же, и слышать не хотел, но он много
о сем просил.
Тогда, оскорбившись, старец сказал: «Что от меня, господин старец, от человека
грешного ждёшь благословения и помощи? Сам я сейчас нуждаюсь во многих молитвах
и помощи».
Когда же тот вышел, старец, вспомнив об этом, сказал: «Что у этого старца
на мысли? Сейчас я сам себе не могу помочь, а он у меня благословения требует».
Братии же всей собравшейся, и немощным, и слепотою страждующим, и по прощении
не хотящим уходить, старец понудил отойти каждому в свою келью.
Было же тогда братии числом 95.
Я же не отходил от старца даже на малое время. Старец всё время молчал
и только молитву Иисусову говорил непрестанно. Когда же подошёл час Литургии,
пришёл священник благословиться по обычаю, так как обычай имеют священники
на всякий день благословиться у старца, приходя в келью.
Священник пошёл на Божественную службу. Старец начал облачаться в свои ризы,
поскольку, желал идти в святую церковь к Божественной службе. Мы же с братьями
во всём ему помогали. Когда же совершилась Святая Литургия, приняв Святые Дары,
вышел из церкви в сопровождении братии, шествуя с посохом, немного отдыхая,
и совершенно, не давая братии прикасаться к себе или вести себя, но со многим
опасением позволяя приближаться к нему.
Когда же пришёл в келью, отпустил братию, сам же возлёг ради немощи.
Мне же, оставшемуся у старца, повелел ничего не говорить о пище,
только сыты немного, воды сладкой повелел дать себе жажды ради.
С этого времени разболелся и ничего не вкушал. Через немногое время прислал
князь Михаил Андреевич дьякона своего узнать, почему не велел ему старец
приходить к себе, как говорил прежде, и что случилось со старцем?
Мне же, сказавшему, что князь прислал, старец ничего не ответил,
только повелел отпустить: «Нет у него ко мне никакого дела».
В то же время привезли грамоты от тверского придела и деньги золотые.
Когда же я сказал об этом, он не велел пришедшим входить к нему.
Я же, взяв грамоты и деньги, принёс в келью к старцу и сказал ему:
«Я сам прочту тебе грамоты».
Старец же не велел читать, но велел отдать принесшим. Мне же, сказавшему:
«Вели мне взять необходимое», – старец оскорбился на меня и запретил, сказав:
«Ты возьмёшь, что я не взял».
Обычай же имел старец, призывать имя Пречистой, и возлагать на Неё надежду,
и сказал: «Еще, брат, у Пречистой есть для братии питие и еда; это они прислали
не для моей пользы, но у меня, грешного, требуют молитвы и прощения,
когда я сам в это время, как видите, наиболее нуждаюсь в молитвах и прощении».
Я же ничего не смел говорить, и только прощения просил в обо всём.
Отпустил я пришедших со всеми приношениями от монастыря и спросил их о том,
зачем приходили; и всё оказалось точно так, как сказал мне старец.
Обычай был у старца: когда, кто от братии в немощь впадал, тогда старец
приходил к брату и вспоминал ему последнее покаяние и Святых Даров причащение;
о себе же ничего не говорил.
Мы же удивлялись, как старец о том забывал. Через малое время пришёл церковный
служитель, говоря, что приблизилось время вечерни. Старец стал трогать свои
ризы. Мне же, вопросившему: «Куда хочешь идти, ради нужды ли какой?»,
старец ответил: «Хочу идти к вечерне».
Начали старца облачать в ризы его. Он же взял свой посох,
нам же, помогающим ему с обеих сторон, не позволял за руки держать
и, только держа за одежду, помогали ему.
Когда же пришёл в церковь, тогда встал на своём месте. Я приготовил ему сидение.
Старец же, на посох руки, положив и голову приклонив, стоял. Когда же братия
начали стихиры петь, тогда старец начал петь с братией по обычаю.
Обычай же имел старец ни одного стиха не пропускать молчанием, но всегда пел
с братией. Когда же случалось, не услышать ему стиха, или какого слова в стихе,
тогда повелевал канонарху вновь возвращаться, и много раз повторять стихи,
чтобы смысл уразуметь.
После окончания вечерни священник начал панихиду, поскольку по преданию
святых отцов по обычаю церковному в пятницу вечером всегда поминовение
об усопших бывает. Братия хотели отвести старца в келью, но он не пошёл,
сказав: «Я желаю слышать наиболее нужное мне сейчас, поскольку позднее
не смогу услышать этого».
Братия начали петь «Блаженны непорочные», старец же усердно подпевал
и братия думали, что ему стало легче. По окончании правила, вышел старец
из церкви. Когда же он шёл в келью, священники и прочие братия провожали его.
Когда же пришёл в келью, тогда отпустил всех с благословением и прощением,
и сам со всеми простился.
Я же и другой брат, именем Варсанофий, ни на один час не отлучались от старца.
Старец же возлёг ради изнеможения телесного. Мы же безмолвствовали.
Через немногое время пришёл пономарь, прося благословения на повечернее правило.
Старец же велел братиям петь, сам же пойти не смог, повелев мне проговорить
повечерие у себя в келье.
После соборного правила пришёл Арсений. Я сказал ему: «Я иду в келью,
а ты возьми светильник, зажги его, и посиди возле старца, пока я приду».
Обычай же был у старца никогда после повечернего правила не зажигать свечи
или светильника, но всегда ночью молитву творил, часто присаживаясь с чётками
в руках, творя молитву Иисусову.
Когда зажгли светильник, старец лежал в изнеможении. Я же, взяв благословение,
пошёл в свою келью, чтобы немного отдохнуть. Из-за многих дум о старце,
я едва уснул. Скоро же пробудившись, встал и пошёл в келью старца.
Старец же лежал, творя молитву. Я же, сотворив молитву, возвестил ему
о начале утрени. Старец не смог пойти. Я прочитал ему полунощницу
и прочее правило, он же, встав, сидя молился.
Был многолетний обычай у старца, каждый день петь молебны и в праздники,
и в простые дни, иногда дважды, часто случалось и по три. Братия начали
петь в соборе, мне же повелел у себя прочитать канон Иисусов,
а также Пречистой похвальный. Когда я закончил, немного помолчав, встав тихо,
начал себе часы читать. Старец же, поднявшись, сидел. Я спросил его:
«Зачем ты встал? Может быть, хочешь выйти?». Он ответил: «Как же мне лежать,
когда ты часы читаешь?». Я же удивлялся великому трезвению блаженного.
Понемногу старец начал собираться на Божественную службу. Я возвестил о том
церковного служителя. Старец начал облачаться в ризы свои, мы же ему помогали.
Старец, войдя в церковь, встал на обычном ему месте; когда же закончилась
Божественная служба, он, по обычаю, приняв Святые Дары, вышел из церкви.
Когда мы были уже в келье, я приготовил ему немного еды, если он захочет,
что-нибудь вкусить. От того времени, как разболелся, он ничего не вкушал,
кроме, немного подслащенной мёдом, воды, едва похожей на сыту.
От кислого же мёда или кваса отказался. Я понуждал его вкусить ради немощи,
но старец сказал мне: «Ни только не полезно, но и пагубно умереть пьяным».
Тогда же Мартирий дьякон, по благословению старца, поставляющий на трапезе
для братии мёд и пиво, пришёл к нему благословиться, что взять на трапезу
для питья братиям. Старец же повелел ему, мёд лучший всегда выставлять
на трапезу, и ещё добавил: «Братия пусть пьют после меня, а миряне допивают».
Я же сказал ему: «Теперь и сам вкуси, поскольку сегодня суббота, да к тому же –
Пятидесятница». Старец же сказал: «И я знаю, что суббота и Пятидесятница,
но писано в правилах: если и великая нужда будет, три дня попоститься больному
надлежит ради причащения Святых Таин. Если же Господь сподобит
и Пречистая Богоматерь, наутро хочу причаститься Святым Тайнам».
Мы же подивились великому его опасению, прежде же думая, будто в забвение о том
пришёл старец; а он, с тех пор, как разболелся, прилежно постился, нам же о том
ничего не сказав. Также братию отпустил в трапезу на обед, сам же немного прилёг
немощи ради, братии же заповедал, чтобы не беспокоили его, пока не сподобится
Божественного причащения Святых Даров.
Такой обычай был многолетний: когда хотел причаститься Святым Таинам,
тогда всю неделю пребывал в молчании, не только с мирянами, но и с братией
не разговаривал и о нужных вещах, и жившему с ним в келье ничего не говорил.
Пост же ему всегда был обычен.
Мы разошлись – каждый в свою келью. Через малое время посылает он своего ученика
и призывает священника, именем Исаийя. Прежде не было у него обычая призывать
его. Священник вошёл в келью старца и стоял, старец же со смирением начал
ему говорить о духовных делах.
Священник же недоумевал об этом, но всё более приходил в страх и трепет
от слов старца, как после признался мне. Также повелел старец прочесть ему
покаяние и прочее по чину; и благословение принял, и прощения сподобился,
прежде от Бога прощённый.
В тоже время присылает князь Михаил Андреевич духовника своего, попа Ивана,
посетить старца, и сам князь явно желает ехать к старцу, но не смел
без повеления; если же не повелит ему старец быть у себя, да благословит,
и простит его старец, и сына его, князя Ивана.
Старец же не велел попу Ивану ни войти к себе, ни беседы сподобиться.
Поп же много просил братию и никого не нашёл, кто бы довел его до старца.
После и ко мне пришёл с княжьим словом, чтобы видеть старца,
и сказать повеленное ему князем.
Я же, зная старцев разум и твердость нрава, не смел, и говорить о том.
Тот же много меня просил, и я один пошёл в келью старца, и сказал ему,
что «князь Михаил прислал попа Ивана тебя видеть, чтобы ты благословил
и простил князя Михаила и сына его, князя Ивана». Старец же молчал.
Я же, не обретя дерзновения к старцу, через малое время хотел выйти,
сотворив поклон. Преподобный же и тогда не отпустил меня, скорбящего,
проговорив: «Удивляюсь князю, с чем присылает? – «Сына моего благослови,
князя Ивана», а князь Василий, ему не сын ли? Сам в себе разделился,
Бог знает, где обретёт мир и благословение».
Также сказал мне: «Нет мне с ним никакого дела, если бы и сам князь прибыл».
Я же, нехотя, обо всем известил попа Ивана. Он же, не уверившись моими словами,
решил дождаться вечерни, чтобы сподобиться беседы и благословения от старца.
Когда же было время вечерни, тогда мы со старцем пошли в церковь.
Поп же, предварив наш приход, прошёл в церковь южными вратами, хотя получить
желаемое. Старец же, ощутив пришествие попа, скоро вошёл в святой алтарь.
Когда же поп вышел из церкви и из монастыря, тогда старец, выйдя из церкви,
пошёл в свою келью, также отпустив братию, ни с кем не беседуя. Поскольку
на всенощное пение с братией готовился, сказал: «Прочее не в силах буду
совершить». Мы же подумали, что ради изнеможения телесного он так сказал,
и только после поняли, что он прикровенно нам говорил о своём отшествии,
не явно, чтобы не опечалить нас.
Также повелел мне у себя канон Святой Троице прочитать, сам же был во многом
подвиге. Немного по захождении солнца, сам возбудил братию на всенощное бдение,
потому как на сие, имел большое усердие. Братия же дивились большому его
усердию; и он не ослабел, пока не совершилось всенощное правило, когда начало
светать. Тогда повелел Иосифу клирошанину совершить ему обычное правило,
также и к Святому Причащению молитвы прочесть. После того старец со многим
тщанием поспешил в церковь, повелев священнику совершать Святую Литургию,
сам же пребыл в святом жертвеннике до причащения Божественного Тела
и Крове Христа Бога нашего.
Когда же совершилась Божественная служба, в сопровождении братии, старец
вернулся в свою келью. Я приготовил нечто, если захочет пищи причаститься
(от того времени, как разболелся, старец ничего не вкушал),
братия же просили его о том. Старец же, не желая оскорбить нас, не ради желания
естественного, немного вкусил, более же братию понуждая поесть от приготовленной
ему пищи, и после того, устав от многого труда, прилёг.
В тоже время от великого князя Ивана Васильевича скоро пришло послание,
поскольку некоим мановением или от Бога, или от скоропришедших людей,
было ему возвещено. Посланный же, Федя Викентиев, пришёл ко мне и сказал
мне слово великого князя: «Доведи меня до старца Пафнутия, князь великий
послал к нему грамоту свою».
Я же ему ответил: «Никто из мирян не вхож к старцу, даже сам князь, –
истинно говорю тебе, – пославший тебя, не войдёт». Он же сказал:
«Ты отнеси послание и скажи ему».
Я же взял запечатанное послание, принёс его к старцу и рассказал ему
всё подробно, сказанное посланным. Старец же мне сказал: «Отдай то послание
снова принесшему, пусть отнесёт пославшему: я уже ничем не связан с миром этим,
ни чести не желаю, ни страха мира сего не боюсь».
Я же сказал ему: «Знаю и я о тебе, что это так, но Бога ради, сделай полезное
для нас, поскольку это оскорбит великого князя. Не прогневай его».
Старец же снова сказал мне: «Истину говорю вам: если не разгневаете Единого,
ничто не сотворит вам гнев человеческий; если же Единого прогневаете – Христа,
никто вам не сможет помочь. А человек, если и разгневается, снова смирится».
Я же не смел более ничего сказать, только, выйдя, передал посланному
всё услышанное и отдал послание. Он же, нехотя, скоро вышел из монастыря.
В тоже время пришёл посланный от матери великого князя, христолюбивой
и благочестивой княгини Марии, имевшей великую веру к монастырю Пречистой
и любовь к своему богомольцу старцу Пафнутию, как никто другой. Хотя прежде
она и не была такова, но, видя добродетели старца, увеличила своё усердие
с истинным покаянием.
Также и от великой княгини Софьи Грекини прибыл посланный и деньги золотые
принёс. Когда я возвестил о том старцу, он не велел принимать приношения,
опечалившись о том, что много досаждают. Огорчился и я, говоря старцу,
что к тому принуждают меня посылающие. Выйдя от старца, я отпустил их,
не взяв приношений. Не только о князьях и княгинях, но и о прочем народе,
о боярах же и о простых, приходящих со всех стран, мы ничего не смели
говорить старцу, помня прежние искушения.
Снова войдя к старцу, я сказал ему: «Нет ли облегчения в болезни,
господин мой Пафнутий?». Старец ответил мне: «Ни так, ни сяк – видишь сам, брат,
больше не могу, поскольку пришло телесное изнеможение, болезнь превышает силы
и приводит в нечувствие ко всему».
От пищи же он ничего не вкушал, питаемый благодатью Божией; если же и велел,
что-нибудь приготовить для вкушения, когда приносили, тогда хвалил братию
и говорил: «Ешьте вы, а я с вами, поскольку все это – доброе», –
как бы говоря по Лествичнику, показывая своё чревоугодие.
Пищей же его было всегдашнее угождение братии, сам же себе всегда худшее
избирал, не только в пище, но и келейное устроение всё негодное.
Также и ризы его, мантия, ряска, овечья кожа, сандалии никому из просящих
не были нужны. Беседа же его была проста, он сладко беседовал не только
с братией, но и с мирскими и странниками, не по-человекоугодию, но по Божию
закону всё говорил, но более дела творил, не устыдился никогда лица княжеского
или боярского, не умягчался приношениями богатых, но сильным говорил,
крепко соблюдая закон и заповеди Божии; с простыми также беседовал,
называя их братией, и никто не выходил от него скорбным.
Многим же и сердечные тайны открывал в беседе, так что отходящие
очень удивлялись и славили Бога, прославляющего Своих угодников.
И что много говорю? Если обо всём начну говорить в отдельности, не хватит
всей жизни моей, но все вместе, собрав, коротко скажу: «Ни в какой добродетели
не уступал дивный наш отец древним святым (имею в виду Феодосия, Савву
и прочих святых)».
Снова настала ночь, и брат Варсанофий зажёг по обычаю светильник. Старец же
не требовал этого, как я раньше о том говорил, но мы не хотели светило наших душ
во тьме оставить. Я пошёл в свою келью немного отдохнуть и вскоре снова пришёл
к старцу, найдя его не спящим, молитву Иисусову говорившим; брат же сидел
и дремал.
Я возвестил старцу час утрени, он же повелел братии всё по обычаю в соборе
совершить, мне же повелел у себя прочесть правило, как всегда ему обычай был.
Когда настал понедельник, во время Божественной службы старец опять пошёл
в Святую Божию церковь, идя с большим трудом с помощью братий.
После совершения Божественной службы братия спрашивали старца, не хочет ли он,
что-то вкусить? Старец отказался, только немного выпил сыты, как и прежде.
Когда же старец прилёг, я, боримый многими помыслами о том, каково будет
после старца монастырское устройство (старец ничего о том не говорил), сотворил
молитву, и когда старец ответил: «Аминь», тогда начал с умилением говорить:
– Государь Пафнутий! Повели при своей жизни написать завещание о монастырском
устроении, как братии после тебя жительствовать, и кому игуменом быть повелишь?
Старец же молчал. Через немногое время он начал говорить со слезами,
текущими из глаз: «Блюдите сами себя, братие, каковым чин церковный
и устроение монастыря хотите иметь. Песенного правила никогда не оставляйте,
свечи возжигайте, священство содержите честно, как и я же, не лишайте их оброка;
Божественные службы всегда да пребудут, ибо ими все управится; не затворяйте
трапезы от странников, пекитесь о милостыне, не отпускайте с пустыми руками,
просящих необходимое; мирских бесед удаляйтесь; упражняясь в рукоделии,
храните своё сердце во всяком трезвении от лукавых помыслов; после вечернего
правила не начинайте бесед друг с другом. Каждый пусть безмолвствует в своей
келье, соборной же молитвы не оставляйте ни по какой причине, кроме немощи.
Весь устав и правило церковное кротко, безмятежно и молчаливо соблюдайте,
а проще говоря, как видите меня творящим, и вы творите также. Если всё, мною
заповеданное, не презрите, верую Богу Вседержителю и Его Всенепорочной Матери
Света, не лишит Господь всех благ Своих места сего. Однако знаю, что после
отшествия моего из обители Пречистой, будет мятежник. Много он, думаю, смутит
душу мою, и среди братии сотворит мятеж. Но Пречистая Царица мятежников укротит
и бурю мимо пронесёт, и своему дому, и в нём живущей братии, тишину подаст».
Если же всё это, перессказанное мною, братия, вам кажется неверным,
не буду лгать на преподобного, поскольку и свидетели есть неложные:
пришли тогда братия на посещение старца – Иосиф, Арсений, Варсанофий
и келейник старца. Все слышали и удивлялись тому, чему должно быть.
Отцы и братия! Господа ради простите мне, поскольку написал это, не судя братии
своей; не так, но почудился проречению старца, поскольку сие вскоре перешло в
дело (едва день один – пятницу безмолвствовали, когда старца во гробе положили).
Когда старец проговорил это, умолк от изнеможения телесного. День уже скончался.
Также ночь он провёл в обычных правилах. Когда настал третий день седмицы,
вторник, также с утра начал безмолвие, не повелевая себе мешать ни одному
из братий, желая снова причаститься Телу и Крови Христовой, поскольку праздник
настал Преполовения Пятицесятницы.
Я же в молчании сидел у старца с учеником его, старец же читал псалмы Давидовы
со гласом, ни от одного, ни от двух, но от многих избрание творя, также,
переменяя, пел молебны, Пречистой похвальный канон, также и Одигитрии, ещё же
и «Многими содержим напастьми», также и по Евангелии стих Богородице:
«Не остави меня человеческому предстательству».
Это же непрестанно творил, и ни единожды, ни дважды, но много раз снова,
то же начиная. Мы же дивились его необычному великословию, но поскольку
не смели о том спросить, только ужасались, не понимая, что это такое.
Ещё же, как и прежде говорил, заповедал не досаждать ему. Когда же кончался
день, ничего более не говорил, только псалмы и прочее. Ночью наставшей я прочёл
ему обычное правило. Всю эту ночь он провёл в великом труде, мало сидел, много
стоял. Когда же настал день, снова Иосиф совершил ему причастное правило.
Старец спешно готовился, также понуждая и нас в церковь идти, мы же с ним шли,
помогая ему, также в святом жертвеннике седалище ему приготовили.
После совершения Божественной службы старец причастился Телу и Крови Христовой.
После отпуста вышел из церкви. Был у него многолетний обычай: прежде, пока
служащий священник не выйдет из алтаря, никогда из церкви не выходил,
не приняв благословения у служащего священника.
Когда же вернулся в келью, остановившись в сенях, (братия стояли по обеим
сторонам), воззрел старец душевным оком на братию, а чувственным на образ
Владычень и Пречистой Его Богоматери, две эти святые иконы имея, глаза его
исполнились слёз и, воздохнув, сказал:
«Господи, Вседержитель! Ты знаешь всё, испытующий сердца и помыслы, если, кто
поскорбит меня ради грешного, воздай ему, Господи, сторицею в это время
и в будущем веке жизнь вечную; если же, кто порадуется о моей смерти, грешного
человека, не вмени ему, Господи, во грех», – ибо видел и то, и другое в братии.
Мы же, слушая слова эти, ужасались, каждый свою совесть в себе судьей имея,
наиболее же я, окаянный. Сказав это, повелел отвести себя в келью, снова начав
говорить утешительные слова братии с радостным лицом, чтобы забыли мы,
сказанное прежде, каждому по своей совести, как я прежде говорил, себя укоряя.
Говорил, что не ощущает выше сил болезни. Мы же, видя это, думали, что ему
легче становится. Братия понуждали его и пищи причаститься, старец же не хотел,
и только немного сыты выпил ради нужды, как и прежде, говорил; также братии
подавал, говоря: «Пейте чашу эту, дети, пейте, как последнее благословение,
ибо я уже от нее не испробую и не вкушу». И ещё много говорил утешительных слов;
после же возлёг на обычном своём месте, на нём же ко Господу через день отошёл.
Отцы и братия! Да не укорит меня никто, что много о себе поминаю. Увы, моему
окаянству! Если о себе умолчу, обо всём напишу ложно. Также сказал мне старец:
«Иннокентий!», – я же прилежно смотрел на его главу, что хочет сказать.
И старец сказал: «Есть у меня сосуд мёда, прислали мне для помина (не помню,
как его звали)», – братия же подсказали: «Кузня». – «Возьми себе, благословляю
тебя, поскольку в нуждах моих служил мне».
Я же очень удивился тому, что меня, грешного, и в таковой немощи благословения
своего сподобил. Также братию со многим утешением отпустил, опять понудив идти
на трапезу, поскольку настало время обеда.
Я же не мог и ненадолго отлучиться от старца, и скоро снова возвратясь, нашёл
его, по обычаю лежащего на своём месте, молитву творящего. Я стоял с молчанием.
Немного погодя, сотворив молитву, сказал ему: «Государь Пафнутий! Тебе
не становится легче оттого, что всю неделю ты не вкушал пищи. Отчего молчишь,
господин, что ты надумал, кому приказываешь монастырь: братии или великому
князю? Почему не говоришь?».
Он ответил: «Пречистой», – и, немного помолчав, сказал: «Брат Иннокентий,
правду ли ты говоришь?» Я же молчал, потому, как смутил старца. «Мне, брат,
кто приказывал? Пречистая Сама Царица изволила, наиболее же возлюбила на месте
этом прославить Своё Имя и храм Свой воздвигла, и братию совокупила, и меня –
нищего, многое время питала, и успокоение подавала с братией, и мне снова в гроб
смотрящему, смертному человеку, себе не могущему помочь, Сама Царица как начала,
так и устроит полезное своему дому. Сам знаешь, не княжескою властью,
ни богатством сильных, ни златом или серебром созидалось место это,
но изволением Божиим и Пречистой Его Матери хотением. Не хотел я от земных
князей даров никаких принимать или прикладывать здесь и от хотящих подавать,
но всю надежду и упование положил обо всём на Пречистую Царицу до того дня
и часа, в который разлучит Создатель и Творец душу от тела, и по отшествии
отсюда, Пречистая же Царица покроет Своею милостию от насилия мрачных и лукавых
духов, и в страшный День Праведного Суда вечной меня избавит муки и
со избранными причтёт. Если же я некую благодать получу, не умолчу о вас,
молитву творя к Господу. Так поспешите же пожить чисто, ни как при мне только,
но наиболее после отшествия моего, со страхом и трепетом здесь спасение созидая,
чтобы ради ваших добрых дел, и я упокоился, и после меня, пришедшие хорошо
пожили, да и вы, по отшествии вашем, покой найдёте. И каждый, в чём призван был,
в том и пребывает. Своей меры, братие, не превосходите, ибо это ни только
не полезно вам, но и душевредно; над немощными братьями в чувстве или,
лучше сказать, обычая не имейте возноситься, но долготерпите о них,
как о собственных членах. Истинно, чада, преуспевайте в добродетелях!».
Это и прочее полезное сказав, умолк из-за изнеможения.
Через малое время приходит, посланный от содержащего в то время престол русской
митрополии – преосвященного Геронтия, ради посещения, неся мир и благословение
старцу. Также снова от великого князя Ивана Васильевича пришёл Феодор, протопоп
Благовещенский, также и от названных прежде княгинь, от великой княгини Грекини,
Юрьи Грек, все приходят ко мне, не получив входа к старцу, говоря мне слово
великого князя, чтобы обязательно видеть старца, и беседы от него сподобиться,
поскольку много оскорбились, не получив извещения от преждепосланных.
Мне же, не имеющего дерзновения ни только провести их, но и сказать о них
старцу, они много досаждали. Я же всячески откладывал, зная крепость
и неславолюбивый его нрав, и не мог никак от них отделаться.
Всё же, и, не желая того, войдя, я сказал старцу о посланных.
Старец же, сильно огорчившись мною, сказал: «Что у тебя на уме?
Ты не даешь мне ни одного часа от мира сего отдохнуть; или не знаешь,
что я 60 лет угождал миру и мирским людям, князьям и боярам, и встречал их,
и в беседах с ними проводил, и вслед за ними ходил, сам не зная, ради чего;
теперь же узнал, что не было от этого мне никакой пользы, но скорее – соблазн
для души во всём. Господь по обычному своему милосердию, не желая предать
нераскаянного грешника смерти, даёт мне, грешному, 6 дней для покаяния,
за то ты мне не даешь покоя ни на один час, приводя ко мне мирян.
Я уже из кельи выйти не могу, чтобы не досаждали мне».
Я же много скорбел, ни оттого, что не получил ответ, а для посланных,
но что старца смутил. Выйдя, я сказал им всё и понудил выйти их из монастыря.
Они же и, не желая того, ушли, так как был вечер, и пошли заночевать
в близлежащее село. С этого времени я ничем не смел, досаждать старцу,
только обычное ночное правило совершил. Старец уже не просил меня об этом,
поскольку всю ночь пробыл без сна, псалмы Давидовы читая, также молитву Иисусову
говоря. Таков был у него многолетний обычай: после всякого правила никогда
Иисусову молитву не оставлять, держа в руках чётки.
Когда же настал день, старец, по обычаю, повелел священнику раннюю Литургию
совершить, поскольку и сам мыслил идти; спешил и говорил сам себе:
«Вот, настал день». Братия же, переглядываясь, не понимали, о чём он говорит.
Я же спросил его: «Государь Пафнутий! О каком дне говоришь: вот, настал день?»
Старец ответил: «Этот день – четверг, о котором и прежде говорил вам».
Мы же недоумевали об этом, поскольку много старец говорил о своём отшествии,
но скрытно, ничего явно о себе не говоря. Старец снова начал собираться
в церковь и, когда приблизился к дверям, желая выйти в монастырь, Иосиф
возвестил ему о преждебывших посланниках, которые снова пришли в монастырь,
ни только же те, но и других множество. Ещё и наместник города Василий Федорович
настоятельно просился, поскольку и он, придя ранее, не получил входа к старцу.
Все собравшиеся стояли перед церковью на пути, которым старец хотел идти.
Когда же услышал старец о том, что ожидают его, повернул обратно, скорбя,
что помешали ему идти в церковь. Братии велел идти в собор, сам же сел в сенях.
Старец произнес: «Никто не мог сотворить этого, кроме Иннокентия, которому
я запретил».
Я же и говорить, не смел, что неповинен. Когда мы вышли в церковь, остался
у него один брат Арсений, старец сам запер двери кельи, чтобы никто не вошёл.
Когда совершилась Божественная Литургия, не увидев старца, все поняли,
что невозможно им видеть его, ни слышать его голоса, вскоре разошлись – каждый
своим путём; так Бог устроил это, по писанному: мысль праведника приятна Ему.
Я после Божественной службы скоро возвратился к старцу; двери были ещё заперты
и брат сидел возле него. Когда вошёл, нашёл старца в келье, лежащим на лавке
под передним окном. На монастырь он не велел отворять окно, и во весь день,
чтобы не досаждали ему до вечерни. Братия молчали. Старец говорил о некоем
человеке, который должен умереть, мы же, недоумевая, думали, что, кто-то
возвестил ему.
Я спросил его: «О ком говоришь, мы не знаем?» Старец ответил: «О ком вы
говорите, что он болеет, а он покаялся, готовясь умереть».
Нам все это было непонятно. Он же братию отпустил, повелев идти в трапезу.
С этого времени я не выходил от старца. Когда братия вышли, тогда старец сказал:
«Переведи меня на другую сторону кельи, ибо там обрету покой от этого мятежа,
а затем хочу уснуть, поскольку устал; и пусть никто из братии не входит ко мне
до вечерни, не открывай окно, не отворяй двери, ибо братия после вечерни хотят
прийти».
Я, рассмотрев всё это, уже более не сомневался, но уверился, что отойти хочет от
жизни сей старец, как и в начале немощи своей сказал мне, что разрешиться хочет.
Я ко отшествию о необходимых вещах стал спрашивать: «Государь Пафнутий!
Когда преставишься, звать ли протопопа или других священников из города
проводить к твоему гробу?»
Старец сказал мне: «Никого не смей звать, ибо великий мятеж сотворишь мне.
Пусть никто не знает, пока не предадите меня земле со своим священником.
Я молился о том, чтобы проводили и у гроба простились, и земле предали».
Я спросил: «Где повелишь себе выкопать могилу и земле предать?» Старец мне
ответил: «Где Клима Гуменника положил, там меня погребите; гроба же дубового
не покупай, но на деньги эти купи калачей, да раздай нищим. Меня же лубком
оберни и, подкопав в сторону, положи».
Я один с ним говорил, ученик его спал, братия безмолвствовали, а другие
почивали, так как настал полуденный час. Я замолчал, думая, что старец заснёт.
Старец же начал молить Господа Бога Вседержителя о спасении своей души
и ещё Пречистую Владычицу нашу Богородицу обо всём и, Имя Её, призывая,
и всю надежду на Царицу полагая о душе своей:
«В час, Дево, кончины моей от руки бесовской избави и суда, и споров,
и испытания страшного, и мытарств горьких, и князя лютого, Богоматерь,
и вечного осуждения».
Также молил Пречистую, да сотворит попечение о Богосозданном Её монастыре:
Ты, Царица, создала, Ты и промышляй о полезном дому Своему, и во имя Твоё
собравшихся во Святом месте этом сподоби угодить Сыну Твоему и Богу нашему
чистотою и любовью, и мирным устроением».
Обычай был у старца – никогда не называть ему монастырь своим,
но – Пречистой: Она создала.
Никогда не терпел слышать, чтобы кто называл монастырь его именем,
но весьма строго о сем запрещал, говоря:
«Если не Господь созиждет дом, напрасно трудятся строители».
Старец молился, я же разбудил ученика его, спящего, и жестокими словами
выговорил ему, называя его нерадивым и непотребным: «Не видишь ли старца
при последнем издыхании, а ты не трепещешь и не трезвишься!».
Также повелел ему стоять возле старца, сам же вышел из кельи на воздух
остудиться, приклонился ради малого покоя и вскоре заснул. Во сне я услышал
голоса поющих, и с ужасом вскочил, отворив дверь, быстро вошёл в келью,
видя старца, лежащего на обычном месте, и ученика, стоящего у одра.
Я спросил его: «Кто из братии был здесь?». Он же ответил: «Никого».
Я рассказал ему услышанное, он ответил: «Как только ты вышел, старец начал петь
«Блаженны непорочные в путь, ходящие в законе Господа», – также и стихи
припевал, ещё и «Руки Твои сотворили меня и создали меня», затем и
«Благословен Ты, Господи, научи меня оправданием Твоим, Святых лики обрёл» –
и другие тропари.
Я сказал: «Отходит старец к Богу». Тогда припали мы с учеником к ногам старца
и облобызали ноги его, также наклонившись над его грудью, просили благословения
и прощения последнего, и со многим трудом неведомо получили то: старец уже более
не внимал нашим словам.
Молился старец: «Царь Небесный Всесильный! Молю Тебя, Владыко мой Иисусе Христе,
милостив будь к душе моей, да не удержит её лукавство сопротивного, но пусть
встретят её Ангелы Твои, проведя её сквозь мрачные мытарства, и представляя
свету милосердия Твоего. Ибо знаю и я, Владыко, что без Твоего заступления
никто же может избежать козней лукавых духов».
Более этого ничего не мог говорить ясно, а если и говорил, то мы уже не могли
разуметь произносимого. Также, лежа на одре, стал отворачиваться от левой
стороны, поворачиваясь направо, ранее же, так никогда прежде не делая.
Я не разумел этого и поворачивал старца обратно дважды и трижды, старец же
снова, хотя и едва мог двигаться, поворачивался, ещё мне, говоря, какие-то
слова, но я не мог расслышать, поскольку язык его ослабел от крайнего
изнеможения.
Тогда я понял, что он видит нечто необычное. Братия же об этом ничего не знали,
как я говорил прежде, что старец не повелел досаждать ему от обеда до вечерни,
если, кто и приходил, то я отвечал, что старец отдыхает. Не смел я никому
говорить, что старец отходит ко Господу, поскольку могло быть великое смущение.
Уже приспело время вечернего правила, совершаемого по обычаю братиями,
мы не могли идти от старца в собор и сидели возле его одра.
Когда же совершилось вечернее правило, старец опрятался и вытянул ноги,
руки положил крестообразно на груди. Я же сказал ученику его: «Сядь здесь,
подержи старца, а я посмотрю на монастырь, не закончили ли братия пения».
Я и до окна не успел дойти, как ученик старца воззвал с ужасом: «Иннокентий,
Иннокентий!». Я же, быстро повернувшись, спросил: «Что видишь?». Он ответил:
«Воздохнул старец».
Когда я посмотрел, старец снова легко воздохнул, немного погодя – и в третий раз
и, таким образом, тремя вздохами предал святую свою душу в руки Божии, Которого
от младенчества возлюбил, и более не находился дух в старце, так как уснул сном
века сего, ноги простёр, и руки на груди крестообразно положив, приложился
к святым отцам, жизни которых подражал.
В тот час пришли священники и братия к дверям кельи, желая узнать, что
со старцем? Мы же более не могли скрывать. Я и ученик старцев, и другой брат,
о котором много раз говорил, полагая знамение Креста, а наиболее – с льющимися
слезами, многие стоны, испуская, вместе с учеником старца, не могли стерпеть
последнего расставания, ибо зашло солнце наших душ прежде, чем померкнет солнце
в последний час мира.
Тогда братия сотворили над ним великий плач и, взяв его, понесли
в старую церковь, так как вечером не могли его предать погребению.
Утром же, как только настал день, пятница, в 1 час, выкопав могилу, братия
предали тело преподобного земле. Никого из мирских людей не было здесь
в то время, никто из них не коснулся одра, не видел его в гробу лежащим.
Когда же похоронили старца, тогда некоторые, пришедшие из города, рассказали
нам, что весь город пришёл в движение, не только игумены, священники и монахи,
но и наместники города, и прочий народ уже идут к монастырю.
Тех же встретили посланные, (о которых рассказывал раньше), бывшие в монастыре,
сказав им, что они напрасный труд полагают – желаемого всё равно не получат,
поскольку и мы, прибывшие прежде, ушли ни с чем, и труд наш остался безуспешным.
Они же, услышав это, сами себя винили в том, говоря, что недостойны были
и к одру прикоснуться такого Божьего раба. Многие из вельмож пришли вскоре
в монастырь, даже и не видевшие никогда преподобнаго, но с большой любовью
кланялись его гробу. Также и народ, весь день шёл из города, чтобы поклониться
гробу преподобного Пафнутия Боровского. Аминь.
(«Житие преподобного Пафнутия Боровского» составлено на основе сказания,
написанного в 16 веке современником и учеником его Вассианом Саниным –
братом преподобного Иосифа Волоцкого.
Для справки:
Пафнутий прожил 83 года, из которых 63 – монахом. Душа его жаждала прейти
от временного жития в жизнь вечную. Милосердный Бог за неделю открыл
преподобному Пафнутию день кончины. Святой старец отошёл на поклон к Богу
в четверг 1 (14) мая 1477 года. Причисление старца к лику святых
Русской Церкви состоялось в 1547 году на Московском Соборе.
* Х *
http://www.stihi.ru/2018/05/19/6103
«Святой Пафнутий меня выбрал сам!»