Страстный пилигрим
1
When my love swears that she is made of truth,
I do believe her, though I know she lies,
That she might think me some untutored youth,
Unlearn d in the world's false subtleties.
Thus vainly thinking that she thinks me young,
Although she knows my days are past the best,
Simply I credit her false-speaking tongue:
On both sides thus is simple truth suppressed.
But wherefore says she not she is unjust?
And wherefore say not I that I am old?
O, love's best habit is in seeming trust,
And age in love loves not t'have years told.
Therefore I lie with her, and she with me,
And in our faults by lies we flattered be.
Когда твердит, что правда - её суть,
Я, соглашаясь, головой киваю,
Пусть думает, что может обмануть,
Всё, как юнец, за правду принимаю.
На самом деле видит, что я сед,
Но ложь мне льстит, беру её на веру,
Во время упоительных бесед,
Мы оба врём, но каждый знает меру.
Так почему молчит, что неверна?
Зачем молчу, скрывая свою старость?
Любовь лгунов доверием сильна,
Влюблённым старикам года не в радость.
Друг другу врём, не чувствуя вины,
Изъяны скрыв, мы ложью польщены.
2
Two loves I have, of comfort and despair,
Which like two spirits do suggest me still:
The better angel is a man right fair;
The worser spirit a woman coloured ill.
To win me soon to hell, my female evil
Tempteth my better angel from my side,
And would corrupt my saint to be a devil,
Wooing his purity with her foul pride.
And whether that my angel be turned fiend
Suspect I may, but not directly tell,
I guess one angel in another's hell.
Yet this shall I ne'er know, but live in doubt,
Till my bad angel fire my good one out.
Как духи, две любви владеют мной,
Добро и зло царят одновременно:
Мужчина светел, с ангельской душой,
А женщина черна и дерзновенна.
Чтобы быстрей меня отправить в ад,
Она святого друга соблазнила,
Красою грешной, вовлекла в разврат,
Чаруя взглядом, чистоты лишила.
Быть может друг теперь и сам злой дух,
Но так ли это, твёрдо я не знаю.
Порою, до меня доходит слух,
Что он живёт в аду, лишённый рая.
Живу в сомненьях, всё узнаю точно,
Когда прогонит доброго - порочный.
III.
Did not the heavenly rhetoric of thine eye,
'Gainst whom the world could not hold argument,
Persuade my heart to this false perjury?
Vows for thee broke deserve not punishment.
A woman I forswore; but I will prove,
Thou being a goddess, I forswore not thee:
My vow was earthly, thou a heavenly love;
Thy grace being gain'd cures all disgrace in me.
My vow was breath, and breath a vapour is;
Then, thou fair sun, that on this earth doth shine,
Exhale this vapour vow; in thee it is:
If broken, then it is no fault of mine.
If by me broke, what fool is not so wise
To break an oath, to win a paradise?
Не ты ль риторикой прекрасных глаз
Толкнула к даче ложных показаний?
А, значит, за измену, в этот раз,
Не заслужил жестоких наказаний.
Отрёкся я от женщины простой,
Но ты – богиня красотой и статью:
С тобой любовью связан неземной,
Измену клятвам лечишь благодатью.
Обет – дыханье, а дыханье – пар;
Ты ясным солнцем блещешь над землёю,
Вдохни и испари химер угар,
Пускай вина не числится за мною.
Какой глупец, обеты почитая,
Не изменяет клятве ради рая?
IV.
Sweet киприда, sitting by a brook
With young Adonis, lovely, fresh, and green,
Did court the lad with many a lovely look,
Such looks as none could look but beauty's queen.
She told him stories to delight his ear;
She showed him favors to allure his eye;
To win his heart, she touch'd him here and there,--
Touches so soft still conquer chastity.
But whether unripe years did want conceit,
11Or he refused to take her figured proffer,
The tender nibbler would not touch the bait,
But smile and jest at every gentle offer:
Then fell she on her back, fair queen, and toward:
He rose and ran away; ah, fool too froward!
Адонис слушал, как журчит ручей,
Прекрасная Киприда села рядом,
Никто на парня не смотрел нежней,
Чем Афродита, соблазняя, взглядом.
Его глаза, пленяя красотой,
Губами нежно целовала в ухо,
Касалась кожи мягкою рукой,
Но сердце юноши осталось глухо.
Наверное, был слишком молодой,
Иль из тщеславья ласки не заметил,
Когда предстала перед ним нагой,
Лишь шуткой и улыбками ответил:
Желая, чтобы сдался, наконец,
На спину пала – прочь сбежал глупец.
V.
If love make me forsworn, how shall I swear to love?
O never faith could hold, if not to beauty vow'd:
Though to myself forsworn, to thee I'll constant prove;
Those thoughts, to me like oaks, to thee like osiers bow'd.
5Study his bias leaves, and makes his book thine eyes,
Where all those pleasures live that art can comprehend.
If knowledge be the mark, to know thee shall suffice;
Well learned is that tongue that well can thee commend;
All ignorant that soul that sees thee without wonder;
Which is to me some praise, that I thy parts admire:
Thine eye Jove's lightning seems, thy voice his dreadful
thunder,
Which, not to anger bent, is music and sweet fire.
Celestial as thou art, O do not love that wrong, неправда, ошибка
To sing heaven's praise with such an earthly tongue.
Как клясться, прежней клятве изменив?
Не удержали от измен обеты,
Как ветви ива, мысли наклонив,
Тебе, как дуб я верен был при этом.
Другой тебя, как книгу изучал,
Достиг и в удовольствиях искусства,
Узнал язык, который помогал,
Воздать тебе за красоту и чувство.
Невежда век останется слепцом;
Я вижу, что достойна восхищенья:
И молнии из глаз, и голос – гром,
Всё для меня источник наслажденья.
Но небесами я не так любим,
Чтоб славить небо языком земным.
VI.
Scarce had the sun dried up the dewy morn,
And scarce the herd gone to the hedge for shade,
When Cytherea, all in love forlorn,
A longing tarriance for Adonis made
Under an osier growing by a brook,
A brook where Adon used to cool his spleen:
Hot was the day; she hotter that did look
For his approach, that often there had been.
Anon he comes, and throws his mantle by,
And stood stark naked on the brook's green brim:
The sun look'd on the world with glorious eye,
Yet not so wistly as this queen on him.
He, spying her, bounced in, whereas he stood:
'O Jove,' quoth she, 'why was not I a flood!'
Едва на листьях высохла роса,
Стада укрылись под навес от зноя,
Грустит Киприда, обходя леса,
Разлука с милым не даёт покоя.
Там, где у ивы пробегал ручей,
Адонис часто от жары спасался,
Её глаза жгли солнца горячей,
Пока он плащ, снимая, обнажался.
Потом стоял, блистая наготой,
Лучами солнце кожу обжигало,
Любуясь дивной, юной красотой
Богиня жарче тех лучей пылала.
Когда поплыл, её взяла обида:
«О, почему я не вода!» – грустит Киприда.
VII.
Fair is my love, but not so fair as fickle;
Mild as a dove, but neither true nor trusty;
Brighter than glass, and yet, as glass is, brittle;
Softer than wax, and yet, as iron, rusty:
A lily pale, with damask dye to grace her,
None fairer, nor none falser to deface her. falsity
Her lips to mine how often hath she joined,
Between each kiss her oaths of true love swearing!
How many tales to please me hath she coined,
Dreading my love, the loss thereof still fearing!
Yet in the midst of all her pure protestings,
Her faith, her oaths, her tears, and all were jestings.
She burn'd with love, as straw with fire flameth;
She burn'd out love, as soon as straw outburneth;
She framed the love, and yet she foil'd the framing;
She bade love last, and yet she fell a-turning.
Was this a lover, or a lecher whether?один из двух
Bad in the best, though excellent in neither.
Любовь красива больше, чем надёжна,
Голубкой льнёт, при этом, неверна.
Прозрачна, как стекло, разбить несложно,
Мягка, как воск, тверда, как сталь, она.
Белее лилий цвет атласной кожи,
Ни истина, ни фальшь чернить не может.
Меж поцелуев, мне клянётся страстно,
В своей любви стараясь убедить!
Чтоб угодить, слова меняет часто,
Боится и любить и разлюбить!
И тем не мене я понял, что истому,
Потоки слёз и нежность разыграла;
Сама сгорала в страсти, как солома
И, как солому, страсть в себе сжигала.
Притворщица в объятиях моих
Стонала, но мечтала о других.
Ждала любовь, разврат ли, что из двух?
Из лучших худшая и лучшая из шлюх.
VIII.
If music and sweet poetry agree,
As they must needs, the sister and the brother,
Then must the love be great 'twixt thee and me,
Because thou lovest the one, and I the other.
Dowland to thee is dear, whose heavenly touch прикосновение
Upon the lute doth ravish human sense;
Spenser to me, whose deep conceit is such
As, passing all conceit, needs no defence.
Thou lovest to hear the sweet melodious sound
That Phoebus' lute, the queen of music, makes;
And I in deep delight am chiefly drown'd
When as himself to singing he betakes.
One god is god of both, as poets feign;
One knight loves both, and both in thee remain.
Поэзия и музыка - дружны,
Близки, как две сестры между собою,
Поэтому и мы с тобой нежны,
Ведь близок я с одной, а ты с другою.
Прикосновеньем к лютне даришь ты,
Сердцам людей восторг и наслажденье;
Мне Спенсер мил, бескрайностью мечты,
Глубокой мыслью, мудростью решенья.
Ты любишь слушать мелодичный звон,
Который Феб из лютни извлекает;
Мне нравится, когда поёт мне он,
При этом звуки лютни заглушает.
Феб - бог двух муз, они любимы мной,
Из - за того, что связаны с тобой.
IX.
Fair was the morn when the fair queen of love,
Paler for sorrow than her milk-white dove,
For Aden’s sake, a youngster proud and wild;
Her stand she takes upon a steep-up hill:
Anon Adonis comes with horn and hounds;
She, silly queen, with more than love's good will,
Forbade the boy he should not pass those grounds:
'Once,' quoth she, 'did I see a fair sweet youth
Here in these brakes deep-wounded with a boar,
Deep in the thigh, a spectacle of ruth! Жалость, горе,несчастье
See, in my thigh,' quoth she, 'here was the sore.'
She showed hers: he saw more wounds than one,
And blushing fled, and left her all alone.
С утра богиня красоты в волненье,
Лицом бледнее белых голубей,
Адонис юный в диком нетерпенье
Спешит за псом, охотясь на зверей:
Вбежал на холм отважный и красивый,
Желая вепря дикого убить,
Красавица у самого обрыва,
Пытается его остановить:
Недавно здесь произошло несчастье,
Охотник вепря победить не смог,
В его судьбе я приняла участье
Спасла, когда был ранен между ног.
Вот здесь, смотри! Он глянул, и в смятенье
Прочь бросился, краснея от смущенья.
X.
Sweet rose, fair flower, untimely pluck'd soon vaded,
Pluck'd in the bud, and faded in the spring!
Bright orient pearl, alack, too timely shaded!
Fair creature, kill'd too soon by death's sharp sting!
Like a green plum that hangs upon a tree,
And falls, through wind, before the fall should be.
I weep for thee, and yet no cause I have;
For why thou left'st me nothing in thy will:
And yet thou left'st me more than I did crave;
For why I craved nothing of thee still:
O yes, dear friend, I pardon crave of thee,
Thy discontent thou didst bequeath to me.
О, роза сладкая, прекраснейший цветок,
В бутоне, сорванная, рано ты увяла!
Бесценный жемчуг потускнел не в срок,
Уничтожает лучших смерти жало!
Так сливы несозревшие летят,
Когда с ветвей сбивают дождь и град.
Я плачу о твоей несчастной доле,
За что она, не знаю до сих пор:
В последний миг ты высказала волю,
Которая звучит, как приговор:
Мне твоего прощенья не хватало,
А ты свои проклятья завещала.
XI.
Venus, with young Adonis sitting by her
Under a myrtle shade, began to woo him:
She told the youngling how god Mars did try her,
And as he fell to her, so fell she to him.
'Even thus,' quoth she, 'the warlike god embraced me,'
And then she clipp'd Adonis in her arms;
'Even thus,' quoth she, 'the warlike god unlaced me,'
As if the boy should use like loving charms;
'Even thus,' quoth she, 'he seized on my lips,'
And with her lips on his did act the seizure:
And as she fetched breath, away he skips,
And would not take her meaning nor her pleasure.
Ah, that I had my lady at this bay,
To kiss and clip сжимай me till I run away!
Под тенью мирт, Адониса Венера
Учила женщин властно покорять.
При этом, она в качестве примера,
Взялась приёмы Марса показать.
Вот так храбрец обнял, лаская, тело
И обхватила юношу рукой;
Вот так раздел и оголила смело
Все прелести, сверкая красотой;
Вот так воитель целовал мне губы -
И страстно в губы юноши впилась,
Адонис оттолкнул богиню грубо,
Когда игрою слишком увлеклась.
Ах, я к такую даму не встречал,
Чтоб лаской мучила, пока не убежал!
Левик понял это двустишие по другому.
XII.
Crabbed age and youth cannot live together:
Youth is full of pleasance, age is full of care;
Youth like summer morn, age like winter weather;
Youth like summer brave, age like winter bare.
Youth is full of sport, age's breath is short;
Youth is nimble, age is lame;
Youth is hot and bold, age is weak and cold;
Youth is wild, and age is tame.
Age, I do abhor thee; youth, I do adore thee;
O, my love, my love is young!
Age, I do defy thee:
O, sweet shepherd, hie thee,
For methinks thou stay’s too long,
Ворчлива старость - требует ухода,
А молодёжь весельем хочет жить;
Рассвет весны и холод непогоды,
Как старика с юнцом не примирить;
Спортивна юность, но недолговечна,
Дика, провора, горяча, смела;
Мне старость будет ненавистна вечно,
А молодость, как солнышко мила!
Любовь моя, люблю я молодых,
А старости бросаю вызов смело:
О, мой пастух, не упускай свой миг!
Пока ты медлил - для любви созрела.
XIII.
Beauty is but a vain and doubtful good;
A shining gloss that vadeth suddenly;
A flower that dies when first it gins to bud;
A brittle glass that's broken presently:
A doubtful good, a gloss, a glass, a flower,
Lost, vaded, broken, dead within an hour.
And as goods lost are seld or never found,
As vaded gloss no rubbing will refresh,
As flowers dead lie wither'd on the ground,
As broken glass no cement can redress,
So beauty blemish'd once's for ever lost,
In spite of physic, painting, pain and cost.
Мир к дару красоты всегда жесток;
Её сиянье быстро увядает;
В бутоне гибнет, как в мороз цветок,
И, как стекло, разбившись исчезает.
Сияние, цветок, стекло прекрасны,
Но гаснут, вянут, бьются ежечасно.
Нет копий у погасшего сиянья,
Бутон не оживить, как ни желай;
Стекло не склеить, время и старанье,
И снадобья напрасно не теряй.
Увядшей красоты вам не вернут
Ни клеи, ни косметика, ни труд.
XIV.
Good night, good rest. Ah, neither be my share:
She bade good night that kept my rest away;
And daff'd me to a cabin hang'd with care,
To descant on the doubts of my decay.
'Farewell,' quoth she, 'and come again tomorrow:'
Fare well I could not, for I supp'd with sorrow.
Yet at my parting sweetly did she smile,
In scorn or friendship, nill I construe whether:
'T may be, she joy'd to jest at my exile,
'T may be, again to make me wander thither:
'Wander,' a word for shadows like myself,
As take the pain, but cannot pluck the pelf.
Пусть будет крепким сон, спокойна ночь» -
Сказала, не скрывая нетерпенья.
Ты напевала, прогоняя прочь,
Посеяв в сердце ревность и сомненья.
Ну, будь здоров! Жду. Завтра приходи.
Как быть здоровым с ревностью в груди?
Смотрела, улыбалась мне в угоду,
Из дружбы, иль презренья, что из двух:
То ль, насмехалась, радуясь уходу,
Толь завтра, вправду, нужен нежный друг.
Бреду, подобный тени, бледен вид -
Ведь боль мою кинжал не удалит.
XV.
Lord, how mine eyes throw gazes to the east!
My heart doth charge the watch; the morning rise
Doth cite each moving sense from idle rest.
Not daring trust the office of mine eyes,
While Philomela sits and sings, I sit and mark,
And wish her lays were tuned like the lark;
For she doth welcome daylight with her ditty,
And drives away dark dismal-dreaming night:
The night so pack'd, I post unto my pretty; 200
Heart hath his hope, and eyes their wished sight;
Sorrow changed to solace, solace mix'd with sorrow;
For why, she sigh'd and bade me come tomorrow.
Were I with her, the night would post too soon;
But now are minutes added to the hours;
To spite me now, each minute seems a moon;
Yet not for me, shine sun to succor flowers!
Pack night, peep day; good day, of night now borrow:
Short, night, to-night, and length thyself tomorrow.
О, как восток притягивает взгляды!
Проснувшись, сердце шлёт привет лучам.
Закончив отдых, ум и чувства рады,
Доверить власть, открывшимся глазам,
А соловей без устали поёт,
Но сердце песню жаворонка ждёт.
Она несёт привет дневного света,
Мрак сновидений прогоняет прочь:
В кромешной тьме покоя сердцу нету,
Да и глазам без милой жить невмочь;
Ретивое всю ночь узнать мечтало,
Зачем явиться завтра приказала?
Не торопил бы с милой я рассвета,
А без неё минута длится час;
Луна сияет, радуя, поэта,
А для меня свет солнца в самый раз.
Пусть ночь сегодня будет коротка,
А завтра - бесконечна, как века.
16
IT was a lording's daughter, the fairest one of three,
That liked of her master as well as well might be,
Till looking on an Englishman, the fair'st that eye could see,
Her fancy fell a-turning.
Long was the combat doubtful that love with love did fight,
To leave the master loveless, or kill the gallant knight:
To put in practise either, alas, it was a spite
Unto the silly damsel!
But one must be refused; more mickle was the pain
That nothing could be used to turn them both to gain,
For of the two the trusty knight was wounded with disdain:
Alas, she could not help it!
Thus art with arms contending was victor of the day,
Which by a gift of learning did bear the maid away:
Then, lullaby, the learned man hath got the lady gay;
For now my song is ended.
Три дочери у лорда, прекрасней всех одна,
От всей души в учителя влюбляется она,
При встрече с англичанином с глаз пала пелена,
Иллюзии растаяли.
С тех пор живёт в сомнениях, не знает, как ей быть,
Оставить ли учителя, иль рыцаря забыть:
Как, выбрав одного из двух, второму верной быть,
Глупа была девица!
Ломая голову она, забыла про покой:
Ведь двух мужей иметь нельзя, для двух не стать женой,
С презрением отвергнут был тот рыцарь молодой,
Ну, что же тут поделать!
Так знанием оружию был нанесён удар,
Учёный тайны магии принёс, как брачный дар,
Баюкая, красавицу опутал сетью чар.
На том конец всей песне.
Обложка рисунок художника Аникева А.В., иллюстрировавшего мою книгу «Сонеты. Гамлет»