К началу: http://stihi.ru/2019/08/19/665
В сентябре 1933 года отец приступил к занятиям на медицинском факультете Сорбонны. В дополнение к основным, профильным дисциплинам, он записался на семинар по истории германо-романских языков: лингвистика была его давним увлечением. В те годы многоязычие было нормой в среде еврейских «просвещенцев» - его мать, Ева Самойловна, помимо русского и идиш, знала в совершенстве три европейских языка (немецкий, французский и английский) и три древних (латынь, греческий и иврит). Отец владел русским не очень хорошо, а идиш не знал совсем – зато прекрасно говорил по-польски. Но помимо естественного интереса к языкам, запись на семинар была вызвана его желанием загрузить себя полностью, не оставляя ни минуты свободного времени – чтобы отрешиться от грустных воспоминаний и угрызений совести, которые преследовали его и днём, и ночью. Он безусловно считал себя виноватым в смерти Ирен, и никакие доводы и уговоры доктора Зайднера не могли его в этом разубедить.
Атмосфера, царившая в парижском университете, разительно отличалась от той, к которой он привык, учась в Гейдельберге. Вместо суровой, почти спартанской «муштры», железной дисциплины, бесконечных «штудий» и обязательного посещения лекций, семинаров и практикумов, здесь царила почти полная анархия. Посещение лекций было свободным, присутствие на занятиях было делом личного выбора каждого студента, никакого контроля за дисциплиной со стороны деканата не было. Привыкшего к строгому порядку отца раздражало и то, что расписание самих занятий – как и место их проведения – часто нарушалось. Он уже наслышался о безалаберности и необязательности французов от многих бывших «немцев», с которыми успел познакомиться.
«Это называется демократией, коллега, привыкайте!» - посмеивался в ответ на его недовольное ворчание доктор Зайднер – «Личная ответственность и самодисциплина – главное и непременное условие так называемого “свободного общества”. Я понимаю – вам не хватает немецкой палочной дисциплины и прусского казарменного «орднунга». Согласен, что так жить проще… Но вам не приходило в голову, что вся эта рабская тоска по железной руке и привела Германию к катастрофе? Лишившись монархии, немцы уподобились бездомному псу, который был готов служить любому хозяину – лишь бы у него была сладкая кость на обед и мягкая подстилка на ночь… Повторяю, этот плебей и выскочка Шикльгрубер во сто крат умнее всех этих утончённых интеллектуалов и аристократов, вроде Гинденбурга, Папке или фон Шляйхера – он, в отличие от них, точно знал, что нужно «простому народу»: ведь он сам плоть от плоти тупой бюргерской черни, для которой поворот мозговой извилиной – самое суровое наказание… Вы можете ругать французов сколько вам вздумается, но знайте, что здесь этот фокус с диктатурой мелких лавочников не пройдёт: они слишком тяжело выстрадали своё “Liberté, egalité, fraternité”»
И еще одно отличие от Гейдельберга сразу бросилось отцу в глаза – на факультете училось очень много девушек – они составляли чуть ли не половину от общего количества студентов. Он еще не решил для себя, радоваться этому обстоятельству, или огорчаться, но уже частенько ловил себя на том, что совершенно не слушает преподавателя, заглядевшись на какую-нибудь хорошенькую студентку... И всякий раз после этого он с горечью думал о том, с каким упорством человеческая натура стремится исторгнуть из себя самые тяжелые и трагические жизненные воспоминания и заменить их новыми впечатлениями. Безусловно, способность забывать перенесённые страдания и боль – физическую и душевную – есть величайший дар, ниспосланный человеку Богом: иначе и жить было бы невозможно… Но как жестока эта данность по отношению к тем, кто любил нас – и надеялся, что будет жить в наших сердцах и в нашей памяти вечно…
Он часто думал об Элизабет, её несчастном отце и справлялся о них у Эриха Зайднера... «Ничего утешительного, друг мой, увы! Хотя, учитывая очевидную нелепость обвинения, а также высокий общественный статус и по-прежнему огромный вес Фридлендера в финансовых кругах, нацисты не осмеливаются заключить его под стражу: пока он находится под домашним арестом во Франкфурте. Вероятнее всего, его будет защищать сам Фридрих Нортке – известнейший в Германии адвокат и профессор права Геттингёнского университета. Но есть слухи, что он симпатизирует нацистам, и поэтому исход дела я предсказать не берусь… Элизабет собирается ехать во Франкфурт, чтобы быть вместе с отцом… Я пытаюсь её отговорить…» «Не дайте ей ехать в Германию!» – заволновался отец – «Объясните ей, что это чистейшее безумие: помочь она вряд ли сможет, а вот шансы оказаться в застенках гестапо весьма велики…» Зайднер развёл руками: «Делаю всё, что в моих силах… Но против моих аргументов – её безумная любовь к отцу и сильная воля… Фрау Мириам в отчаянье... Я атеист, но иногда так хочется воззвать к небесам с вопросом – за что, за какие грехи ниспосланы столь страшные испытания этой достойнейшей и еще совсем недавно счастливейшей семье…»
В декабре, накануне еврейского праздника Ханука, отец получил странное письмо, отправленное из Гейдельберга. Но когда он вскрыл конверт, в нём оказался другой конверт – весь измятый, на котором корявым почерком был выведен его гейдельбергский адрес. Отправитель не был указан, но, судя по штемпелю, письмо было отправлено из польского города Белостока…
http://www.stihi.ru/2019/09/26/7331