Джон Китс
Гиперион
Книга I
Среди долины сумрачной, печальной,
Не замечая утренней прохлады,
Полуденной жары, звезды вечерней,
Сидел Сатурн, недвижимо как камень,
У своего жилища в тишине;
Леса над ним как тучи громоздились,
А воздух был как будто бы застывшим –
Так в летний полдень замирает жизнь:
Пыльцу цветочка не сдувает даже,
Лист опадающий летит отвесно.
Там тёк ручей потерянно, бесшумно,
Поскольку был заворожён Наядой:
Она из камышей ему знак показала –
К губам прижала свой холодный палец.
Следы от ног остались на песке;
Рука безжизненно лежала, веки
Прикрыли угасавшие глаза,
А голова наклонена к Земле, –
Нагнувшись к старой матери своей,
Как будто слушал он её, в надежде
К душевному спокойствию вернуться.
Казалось, что его расшевелить
Никто не сможет, но одна Богиня
Ему на плечи руки возложила, –
После того, как низко поклонилась
(Тому, кто это даже не заметил); –
Могла бы рядом с нею Амазонка
Малюткой выглядеть, и Ахиллеса
Она бы без труда остановила:
Как пальцем Иксиона колесо.
Лицо величественно, как у сфинкса,
На пьедестал в Египте водруженном,
Когда там суд вершили мудрецы.
Отнюдь не мраморным лицо казалось,
И красотой сияло бы, когда бы
Грусть не была бы выше Красоты.
А взор её объят был сильным страхом –
Грядущих бедствий видела картину;
Как будто тучи скорбных дней иссякли,
Но арьергард их мрачный наступает,
И гром его вдали грохочет грозно.
Прижала длань к его больному месту,
Где бьётся человеческое сердце,
Как будто там болит и у бессмертных;
Другую руку водрузив на плечи,
Она тогда к Сатурну наклонилась,
Раздвинув губы, и проговорила, –
Сопрано и торжественно-органно, –
Печальные слова (не передать
Речь в полной мере – бренный наш язык
Не отразит речитатив Богини!).
«Сатурн, очнись!... вставай скорей, Король!
Тебе нет утешенья от меня;
Спросить я не могу «Зачем ты спишь?»
Поскольку ты чужой теперь для неба,
Земля не признаёт тебя как Бога,
И бурный океан освободился
От подчинения тебе; и воздух
Величию не внемлет твоему.
Твой гром, Сатурн, когда ты так подавлен,
Над нашим падшим домом не грохочет;
А молния в ослабленных руках
Сжигает напрочь наш уклад уютный.
О злые времена! Моменты, словно годы!
Чудовищная правда вдруг открылась,
Слилась в беду с печалями другими,
Нельзя не верить правде этой горькой.
Дремли, Сатурн… Напрасно, я, однако,
Нарушила твоё уединенье!
Зачем мне открывать тебе глаза?
Дремли, Сатурн! у ног твоих лью слёзы».
Вот так на фоне чудной летней ночи
Дубы, – в зелёных мантиях вельможи, –
Под светом звёзд стоят в оцепенении
Всю ночь почти не шелохнувшись,
И разве что случайный ветерок
Затронет ветви их и унесется
Единственною воздуха волною.
Явились так слова и удалились;
Она земли широким лбом коснулась,
И шелк волос своих ему постлала –
Как мягкий коврик для ступней Сатурна.
Луна, в чреде неспешной времён года,
Свой свет лила ночами этой паре,
А двое эти замерли, застыли,
Подобно изваяньям в нише храма.
И долго так сидел Король дремавший,
И плакала у ног его Богиня,
Но просыпается Сатурн и видит,
Что нет его былого королевства;
И замечает он опустошенье,
Коленопреклонённую Богиню.
В отчаянии он восклицает горько,
Метаморфозам этим поражаясь:
«О, нежная супруга Бога Солнца,
Ты здесь! … дай мне взглянуть в твоё лицо,
Судьба моя на нём запечатлелась;
Открой мне, неужели эта масса –
Сатурн могучий? Ты его ли слышишь?
Старик тот, что предстал перед тобой,
Морщинами изрытый, я ли это?
Кто же владеет смертоносной силой,
Что так меня сломила беспощадно?
Откуда мощь такая появилась,
Когда Судьбу держал я в кулаке?
Но так случилось! Я теперь подавлен,
Лишён божественного озарения,
Влиянья на небесные светила,
Смирения ветров и океанов
И власти над поступками людей –
Всего того, во что всевышний Бог
Своим касанием любовь вливает:
Я отошёл от духа своего,
Его лишившись, потерял себя;
Сошёл я с трона, и сейчас страдаю.
О, Теа, я прошу мне сделать милость:
Открой глаза бессмертные свои,
Всё огляди, в пространстве мне найди,
Небес сияния источник; космос
Чужд жизни, но при этом животворен,
Огнём пылает и зияет адом.
Скажи мне, Теа, как увидишь нечто,
Что движется на небо непреклонно,
Стремясь туда вернуться: я уверен –
Сатурн стать должен снова Королём.
Счастливый миг настанет для меня;
Победоносно трубы прогремят
И гимны зазвучат над облаками,
И голоса признанья раздадутся,
Взыграют золотые струны славы;
На удивленье детям Неба, вновь
Прекрасное пребудет обновлённым;
Могущество я снова обрету.
Так, где же, Теа, где теперь Сатурн?»
Он встал в пылу своей столь страстной речи
И яростно махать руками начал,
Трясти кудрями влажными от пота;
Глаза померкли, и сорвался голос;
Не слышал он глухих рыданий Теа.
Вдруг снова встрепенулся и воскликнул:
«Я, что же, – не гожусь для созиданья?
Творить не в силах я? Перекроить
Весь мир по-новому, разрушить всё
И заново вселенную создать?
Где новый Хаос? Где?». Слова его
Нашли дорогу на Олимп, поднялись,
И горы содрогнулись; Теа
Почувствовала слабую надежду
И к мрачному Сатурну обратилась:
«Вот это радует наш дом, Сатурн!
Ступай к друзьям, и сердце им отдай;
Я знаю место, я сама оттуда».
Решительно отправилась она
Песчаною косою по следам, –
Он шёл за Теа, – и они свернули
Туда, откуда вверх орлы взлетали
Из своего гнездовья в роще старой.
В нагорных сферах тоже плач стоял,
Такая же печаль была, и горе,
Которое не высказать словами:
Титаны слышали в своём затворе
Сатурна голос и стенали с болью,
Былую солидарность поминая.
И лишь один из всех таких гигантов
Пока что обладал свободой, мощью,
Величием, – то был Гиперион,
Сияющий в лучах своей орбиты,
Вкушавший фимиам для Бога Солнца;
И он, как люди, опасался тоже
Предзнаменований, ставящих в тупик –
Не крика птиц, не воя псов, конечно,
И не визита в дом твой некой дамы,
Когда по ней уж колокол звонит,
Не предсказаний от полночной лампы;
Другие ужасы его пугали –
И причиняли боль Гипериону.
Его дворец был золотом украшен;
Покрыты бронзой, башни громоздились,
Кроваво над палатами сверкали,
Над галереями и куполами;
Зло полыхали облака Авроры,
Когда, невиданные ранее богами,
Орлы на них бросали крыльев тени,
Неслыханные раньше, кони ржали;
Тогда почувствовал он привкус гнева
От ярости, витавшей на холмах:
Холмы святые так негодовали,
Сменив былую сладость на тревогу.
Он ощутил вкус ядовитый меди:
Когда баюкать его начал запад,
По окончании благого дня,
Блаженный отдых обещая, дрёму
В плену меланхолических мелодий,
Свои пенаты он ногами мерил,
Не в силах безмятежно наслаждаться.
А в глубине приделов и глубоких ниш
Крылатые стояли фавориты,
Ему внимая с вожделенным страхом:
Собьются так в толпу от страха люди,
Когда их гонит с гор землетрясенье.
Придя в себя от ледяного транса,
Лесами шёл Сатурн, ведомый Теа;
Гиперион же, сумерки оставив,
К порогу Запада свой путь держал.
И, как всегда, ворота распахнулись
Беззвучно, – лишь Зефир играл на трубах,
Своим дыханьем нежно извлекая
Мелодии, приятные для слуха, –
И вот, торжественный, как роза, –
Прохладная, пурпурная, живая, –
Великолепной строгостью сверкая,
Раскрытый мир к себе его призвал.
И он вошёл, всё так же полон гнева;
Его одежды как огнём горели,
А крик, как извержение вулкана,
Вмиг распугал всех скромных фаворитов –
Их крылышки затрепетали в страхе.
Метался он от нефа к нефу, своды
Осматривал, минуя будуары,
И длинные алмазные аркады,
Пока он не увидел главный купол.
Под ним остановившись, гневно топнул;
И вот тогда, из подземелья выйдя,
Его златая сфера показалась;
Раскатный гром пока еще не стих,
А он вскричал, как не пристало богу:
« Мечты дневные и ночные грёзы!
Чудовищные формы, лики боли!
О, призраки унылые во тьме!
Болота духи с длинными ушами!
Зачем мне знать вас? Видеть вас зачем?
Рассудок неужели потерял я,
Что ужасы мерещатся уже?
Сатурн повержен, так и я погибну?
Покину небо, для меня родное,
Что славою отрадной мне явилось?
Вот этот свет, спокойный и счастливый,
Кристальные палаты, храмы чести
Империи моей? Теперь всё это
Запущено, пустынно, всё постыло.
Блеск, пышность, соразмерность – где всё это?
Не вижу ничего – здесь только тьма!
Теперь сюда какие-то виденья
Явились, чтобы помыкать и ранить,
Моё великолепие губить.
Пропал я? – Нет, клянусь богиней Теллус!
За огненной границей сфер моих
Юпитера, младого громовержца,
Вгоню во страх, и трон верну Сатурну».
Промолвил он, и замолчал – угроза
Еще сильнее прежней горло сжала.
Как шум в театре станет только громче,
Когда произнесут там слово «Тише!»,
Так ахнули от слов Гипериона,
Похолодели, побледнели духи.
Среди зеркал, где он стоял, поднялся
Туман как будто от болотной топи,
И с головы до пят его пронзала
Мучительным ознобом, постепенно
Необъяснимая тоска, змеёю
Ползущей непреклонно за добычей.
От наваждения освободившись,
К восточным ринулся воротам он;
Там ждал рассвета несколько часов,
Приятным дуновеньем очищал
От испарений сонные ворота,
Впустив в них океанскую прохладу.
Орбита, по которой каждый день
Он от востока шествовал на запад,
Как в трауре кружила в облаках,
Но не была завешанною ими:
Время от времени сквозь них сквозили
Круги, овалы и колюр широкий,
И молнии к зениту от надира
Во тьме кромешной весело бежали,
Иероглифы зигзагами рисуя.
А на земле за знаками следили:
Астрологи и мудрецы веками,
Постигнуть смысл явления пытаясь, –
Утерян смысл трудов их ныне, только
Камней нагромождения остались.
Орбита эта два крыла имела
Для воспаренья, серебрились крылья,
По воле Бога возносились к небу –
Они из тьмы возникли величаво,
По ходу появленья расправляясь
На фоне сумрачной небесной сферы,
Гипериона повеленья ожидая.
Напрасны были все его команды,
Призывы дню немедленно начаться –
Не мог сумбур внести рассветный Бог:
Нельзя расстроить ход святых свершений;
Поэтому рассвет не появлялся –
Не подошёл срок утренней зари.
Одновременно два крыла раскрылись,
Лететь готовы по своей орбите;
Проход во тьме ночной образовался.
От новых бед рассерженный Титан,
Поклонов раньше никому не бивший,
Пал духом от увиденной разрухи,
Лёг в вереницу мрачных облаков
Плывущих над границей дня и ночи,
Измучившись, бессилье ощущая.
А Небо его горю сострадало,
Раздался шепот от Небесной Сферы
Из глубины вселенского пространства,
Торжественно звучащий тихий голос:
«О, дорогое светлое дитя,
Рождённое землёй и небесами,
Сын, остающийся доселе тайной
И для родителей, его зачавших,
Блаженство от общенья ощущавших;
Узнать хочу я, чем всё обернулось,
Какие формы приняли они;
Что видимо теперь, какие знаки,
Символизирующие блаженство,
Невидимо в пространстве растворились:
Один из них ты, светлое дитя!
Из них твои собратья и Богини!
В тебе противоречие печали,
Отца и господина отрицанье.
Один мой сын вот так лишился трона,
Тогда ко мне тянул в мольбе он руки,
Сквозь гром его стенанья слышал! –
Я побледнел и тучей заслонился.
С тобою теперь так? Мне не по себе:
Я видел как сыны теряли благость.
Родился Богом ты, и жил и правил,
Как подобает высшим Божествам:
Торжественно, спокойно, величаво.
Теперь в тебе смешались страх и гнев,
Надежда, а поступки – страстны, –
Такие вижу я внизу у смертных!
Меня всё это удручает, сын!
Всё это символ ужаса, паденья!
Однако, не сдавайся, ты способен
Пока еще на подвиг, ты ведь Бог;
Ты можешь противопоставить злу
Духовность; а что до меня – я голос.
Вся жизнь моя – блюсти ветра, приливы,
Я только их использовать могу;
Но в силах ты преодолеть беду:
Опереди ход пагубный событий –
Стрелой спускайся вниз, сойди на землю!
Найди Сатурна в горестях его.
Я послежу пока за ярким солнцем,
Все времена у года сохраню».
Когда Гиперион услышал шёпот,
Он приподнялся, посмотрел на звёзды,
И продолжал смотреть, пока был шёпот,
Но и потом он глаз не закрывал;
А звёзды безучастными остались.
Затем Гиперион склонил свой корпус,
В морях жемчужных так ловцы ныряют,
И полетел с небесных берегов,
Бесшумно в сумрак ночи погружаясь.
(перевод с английского языка Вячеслава Чистякова)
Текст оригинала:
John Keats
Hyperion
BOOK I
DEEP in the shady sadness of a vale
Far sunken from the healthy breath of morn,
Far from the fiery noon, and eve's one star,
Sat gray-hair'd Saturn, quiet as a stone,
Still as the silence round about his lair;
Forest on forest hung above his head
Like cloud on cloud. No stir of air was there,
Not so much life as on a summer's day
Robs not one light seed from the feather'd grass,
But where the dead leaf fell, there did it rest.
A stream went voiceless by, still deadened more
By reason of his fallen divinity
Spreading a shade: the Naiad 'mid her reeds
Press'd her cold finger closer to her lips.
Along the margin-sand large foot-marks went,
No further than to where his feet had stray'd,
And slept there since. Upon the sodden ground
His old right hand lay nerveless, listless, dead,
Unsceptred; and his realmless eyes were closed;
While his bow'd head seem'd list'ning to the Earth,
His ancient mother, for some comfort yet.
It seem'd no force could wake him from his place;
But there came one, who with a kindred hand
Touch'd his wide shoulders, after bending low
With reverence, though to one who knew it not.
She was a Goddess of the infant world;
By her in stature the tall Amazon
Had stood a pigmy's height: she would have ta'en
Achilles by the hair and bent his neck;
Or with a finger stay'd Ixion's wheel.
Her face was large as that of Memphian sphinx,
Pedestal'd haply in a palace court,
When sages look'd to Egypt for their lore.
But oh! how unlike marble was that face:
How beautiful, if sorrow had not made
Sorrow more beautiful than Beauty's self.
There was a listening fear in her regard,
As if calamity had but begun;
As if the vanward clouds of evil days
Had spent their malice, and the sullen rear
Was with its stored thunder labouring up.
One hand she press'd upon that aching spot
Where beats the human heart, as if just there,
Though an immortal, she felt cruel pain:
The other upon Saturn's bended neck
She laid, and to the level of his ear
Leaning with parted lips, some words she spake
In solemn tenor and deep organ tone:
Some mourning words, which in our feeble tongue
Would come in these like accents; O how frail
To that large utterance of the early Gods!
"Saturn, look up!---though wherefore, poor old King?
I have no comfort for thee, no not one:
I cannot say, 'O wherefore sleepest thou?'
For heaven is parted from thee, and the earth
Knows thee not, thus afflicted, for a God;
And ocean too, with all its solemn noise,
Has from thy sceptre pass'd; and all the air
Is emptied of thine hoary majesty.
Thy thunder, conscious of the new command,
Rumbles reluctant o'er our fallen house;
And thy sharp lightning in unpractised hands
Scorches and burns our once serene domain.
O aching time! O moments big as years!
All as ye pass swell out the monstrous truth,
And press it so upon our weary griefs
That unbelief has not a space to breathe.
Saturn, sleep on:---O thoughtless, why did I
Thus violate thy slumbrous solitude?
Why should I ope thy melancholy eyes?
Saturn, sleep on! while at thy feet I weep."
As when, upon a tranced summer-night,
Those green-rob'd senators of mighty woods,
Tall oaks, branch-charmed by the earnest stars,
Dream, and so dream all night without a stir,
Save from one gradual solitary gust
Which comes upon the silence, and dies off,
As if the ebbing air had but one wave;
So came these words and went; the while in tears
She touch'd her fair large forehead to the ground,
Just where her fallen hair might be outspread
A soft and silken mat for Saturn's feet.
One moon, with alteration slow, had shed
Her silver seasons four upon the night,
And still these two were postured motionless,
Like natural sculpture in cathedral cavern;
The frozen God still couchant on the earth,
And the sad Goddess weeping at his feet:
Until at length old Saturn lifted up
His faded eyes, and saw his kingdom gone,
And all the gloom and sorrow ofthe place,
And that fair kneeling Goddess; and then spake,
As with a palsied tongue, and while his beard
Shook horrid with such aspen-malady:
"O tender spouse of gold Hyperion,
Thea, I feel thee ere I see thy face;
Look up, and let me see our doom in it;
Look up, and tell me if this feeble shape
Is Saturn's; tell me, if thou hear'st the voice
Of Saturn; tell me, if this wrinkling brow,
Naked and bare of its great diadem,
Peers like the front of Saturn? Who had power
To make me desolate? Whence came the strength?
How was it nurtur'd to such bursting forth,
While Fate seem'd strangled in my nervous grasp?
But it is so; and I am smother'd up,
And buried from all godlike exercise
Of influence benign on planets pale,
Of admonitions to the winds and seas,
Of peaceful sway above man's harvesting,
And all those acts which Deity supreme
Doth ease its heart of love in.---I am gone
Away from my own bosom: I have left
My strong identity, my real self,
Somewhere between the throne, and where I sit
Here on this spot of earth. Search, Thea, search!
Open thine eyes eterne, and sphere them round
Upon all space: space starr'd, and lorn of light;
Space region'd with life-air; and barren void;
Spaces of fire, and all the yawn of hell.---
Search, Thea, search! and tell me, if thou seest
A certain shape or shadow, making way
With wings or chariot fierce to repossess
A heaven he lost erewhile: it must---it must
Be of ripe progress---Saturn must be King.
Yes, there must be a golden victory;
There must be Gods thrown down, and trumpets blown
Of triumph calm, and hymns of festival
Upon the gold clouds metropolitan,
Voices of soft proclaim, and silver stir
Of strings in hollow shells; and there shall be
Beautiful things made new, for the surprise
Of the sky-children; I will give command:
Thea! Thea! Thea! where is Saturn?"
This passion lifted him upon his feet,
And made his hands to struggle in the air,
His Druid locks to shake and ooze with sweat,
His eyes to fever out, his voice to cease.
He stood, and heard not Thea's sobbing deep;
A little time, and then again he snatch'd
Utterance thus.---"But cannot I create?
Cannot I form? Cannot I fashion forth
Another world, another universe,
To overbear and crumble this to nought?
Where is another Chaos? Where?"---That word
Found way unto Olympus, and made quake
The rebel three.---Thea was startled up,
And in her bearing was a sort of hope,
As thus she quick-voic'd spake, yet full of awe.
"This cheers our fallen house: come to our friends,
O Saturn! come away, and give them heart;
I know the covert, for thence came I hither."
Thus brief; then with beseeching eyes she went
With backward footing through the shade a space:
He follow'd, and she turn'd to lead the way
Through aged boughs, that yielded like the mist
Which eagles cleave upmounting from their nest.
Meanwhile in other realms big tears were shed,
More sorrow like to this, and such like woe,
Too huge for mortal tongue or pen of scribe:
The Titans fierce, self-hid, or prison-bound,
Groan'd for the old allegiance once more,
And listen'd in sharp pain for Saturn's voice.
But one of the whole mammoth-brood still kept
His sov'reigny, and rule, and majesy;---
Blazing Hyperion on his orbed fire
Still sat, still snuff'd the incense, teeming up
From man to the sun's God: yet unsecure:
For as among us mortals omens drear
Fright and perplex, so also shuddered he---
Not at dog's howl, or gloom-bird's hated screech,
Or the familiar visiting of one
Upon the first toll of his passing-bell,
Or prophesyings of the midnight lamp;
But horrors, portion'd to a giant nerve,
Oft made Hyperion ache. His palace bright,
Bastion'd with pyramids of glowing gold,
And touch'd with shade of bronzed obelisks,
Glar'd a blood-red through all its thousand courts,
Arches, and domes, and fiery galleries;
And all its curtains of Aurorian clouds
Flush'd angerly: while sometimes eagles' wings,
Unseen before by Gods or wondering men,
Darken'd the place; and neighing steeds were heard
Not heard before by Gods or wondering men.
Also, when he would taste the spicy wreaths
Of incense, breath'd aloft from sacred hills,
Instead of sweets, his ample palate took
Savor of poisonous brass and metal sick:
And so, when harbor'd in the sleepy west,
After the full completion of fair day,---
For rest divine upon exalted couch,
And slumber in the arms of melody,
He pac'd away the pleasant hours of ease
With stride colossal, on from hall to hall;
While far within each aisle and deep recess,
His winged minions in close clusters stood,
Amaz'd and full offear; like anxious men
Who on wide plains gather in panting troops,
When earthquakes jar their battlements and towers.
Even now, while Saturn, rous'd from icy trance,
Went step for step with Thea through the woods,
Hyperion, leaving twilight in the rear,
Came slope upon the threshold of the west;
Then, as was wont, his palace-door flew ope
In smoothest silence, save what solemn tubes,
Blown by the serious Zephyrs, gave of sweet
And wandering sounds, slow-breathed melodies;
And like a rose in vermeil tint and shape,
In fragrance soft, and coolness to the eye,
That inlet to severe magnificence
Stood full blown, for the God to enter in.
He enter'd, but he enter'd full of wrath;
His flaming robes stream'd out beyond his heels,
And gave a roar, as if of earthly fire,
That scar'd away the meek ethereal Hours
And made their dove-wings tremble. On he flared
From stately nave to nave, from vault to vault,
Through bowers of fragrant and enwreathed light,
And diamond-paved lustrous long arcades,
Until he reach'd the great main cupola;
There standing fierce beneath, he stampt his foot,
And from the basements deep to the high towers
Jarr'd his own golden region; and before
The quavering thunder thereupon had ceas'd,
His voice leapt out, despite of godlike curb,
To this result: "O dreams of day and night!
O monstrous forms! O effigies of pain!
O spectres busy in a cold, cold gloom!
O lank-eared phantoms of black-weeded pools!
Why do I know ye? why have I seen ye? why
Is my eternal essence thus distraught
To see and to behold these horrors new?
Saturn is fallen, am I too to fall?
Am I to leave this haven of my rest,
This cradle of my glory, this soft clime,
This calm luxuriance of blissful light,
These crystalline pavilions, and pure fanes,
Of all my lucent empire? It is left
Deserted, void, nor any haunt of mine.
The blaze, the splendor, and the symmetry,
I cannot see but darkness, death, and darkness.
Even here, into my centre of repose,
The shady visions come to domineer,
Insult, and blind, and stifle up my pomp.---
Fall!---No, by Tellus and her briny robes!
Over the fiery frontier of my realms
I will advance a terrible right arm
Shall scare that infant thunderer, rebel Jove,
And bid old Saturn take his throne again."---
He spake, and ceas'd, the while a heavier threat
Held struggle with his throat but came not forth;
For as in theatres of crowded men
Hubbub increases more they call out "Hush!"
So at Hyperion's words the phantoms pale
Bestirr'd themselves, thrice horrible and cold;
And from the mirror'd level where he stood
A mist arose, as from a scummy marsh.
At this, through all his bulk an agony
Crept gradual, from the feet unto the crown,
Like a lithe serpent vast and muscular
Making slow way, with head and neck convuls'd
From over-strained might. Releas'd, he fled
To the eastern gates, and full six dewy hours
Before the dawn in season due should blush,
He breath'd fierce breath against the sleepy portals,
Clear'd them of heavy vapours, burst them wide
Suddenly on the ocean's chilly streams.
The planet orb of fire, whereon he rode
Each day from east to west the heavens through,
Spun round in sable curtaining of clouds;
Not therefore veiled quite, blindfold, and hid,
But ever and anon the glancing spheres,
Circles, and arcs, and broad-belting colure,
Glow'd through, and wrought upon the muffling dark
Sweet-shaped lightnings from the nadir deep
Up to the zenith,---hieroglyphics old,
Which sages and keen-eyed astrologers
Then living on the earth, with laboring thought
Won from the gaze of many centuries:
Now lost, save what we find on remnants huge
Of stone, or rnarble swart; their import gone,
Their wisdom long since fled.---Two wings this orb
Possess'd for glory, two fair argent wings,
Ever exalted at the God's approach:
And now, from forth the gloom their plumes immense
Rose, one by one, till all outspreaded were;
While still the dazzling globe maintain'd eclipse,
Awaiting for Hyperion's command.
Fain would he have commanded, fain took throne
And bid the day begin, if but for change.
He might not:---No, though a primeval God:
The sacred seasons might not be disturb'd.
Therefore the operations of the dawn
Stay'd in their birth, even as here 'tis told.
Those silver wings expanded sisterly,
Eager to sail their orb; the porches wide
Open'd upon the dusk demesnes of night
And the bright Titan, phrenzied with new woes,
Unus'd to bend, by hard compulsion bent
His spirit to the sorrow of the time;
And all along a dismal rack of clouds,
Upon the boundaries of day and night,
He stretch'd himself in grief and radiance faint.
There as he lay, the Heaven with its stars
Look'd down on him with pity, and the voice
Of Coelus, from the universal space,
Thus whisper'd low and solemn in his ear:
"O brightest of my children dear, earth-born
And sky-engendered, son of mysteries
All unrevealed even to the powers
Which met at thy creating; at whose joys
And palpitations sweet, and pleasures soft,
I, Coelus, wonder, how they came and whence;
And at the fruits thereof what shapes they be,
Distinct, and visible; symbols divine,
Manifestations of that beauteous life
Diffus'd unseen throughout eternal space:
Of these new-form'd art thou, O brightest child!
Of these, thy brethren and the Goddesses!
There is sad feud among ye, and rebellion
Of son against his sire. I saw him fall,
I saw my first-born tumbled from his throne!
To me his arms were spread, to me his voice
Found way from forth the thunders round his head!
Pale wox I, and in vapours hid my face.
Art thou, too, near such doom? vague fear there is:
For I have seen my sons most unlike Gods.
Divine ye were created, and divine
In sad demeanour, solemn, undisturb'd,
Unruffled, like high Gods, ye liv'd and ruled:
Now I behold in you fear, hope, and wrath;
Actions of rage and passion; even as
I see them, on the mortal world beneath,
In men who die.---This is the grief, O son!
Sad sign of ruin, sudden dismay, and fall!
Yet do thou strive; as thou art capable,
As thou canst move about, an evident God;
And canst oppose to each malignant hour
Ethereal presence:---I am but a voice;
My life is but the life of winds and tides,
No more than winds and tides can I avail:---
But thou canst.---Be thou therefore in the van
Of circumstance; yea, seize the arrow's barb
Before the tense string murmur.---To the earth!
For there thou wilt find Saturn, and his woes.
Meantime I will keep watch on thy bright sun,
And of thy seasons be a careful nurse."---
Ere half this region-whisper had come down,
Hyperion arose, and on the stars
Lifted his curved lids, and kept them wide
Until it ceas'd; and still he kept them wide:
And still they were the same bright, patient stars.
Then with a slow incline of his broad breast,
Like to a diver in the pearly seas,
Forward he stoop'd over the airy shore,
And plung'd all noiseless into the deep night.