Бродский о Чухонцеве.
1. На страничке «Чухонцев, Олег Григорьевич» в Википедии нашёл интересную ссылку; Иосиф Бродский: неизвестное интервью (рус.). Colta (23 октября 2013). Проверено 23 октября 2013 на интервью, которое дал Иосиф Бродский в Австрии сразу после отъезда из Советского Союза. Привожу фрагмент этого интервью:
Как вы относитесь к Чухонцеву?
Бродский:
— Никак. Я знаю, что о нем говорят то-то, то-то и то-то. Это абсолютный эклектик и не очень высокого качества.
— А мне он очень понравился. Я с ним познакомилась. Он интересный.
Бродский:
— Стихи его очень скучны, по-моему. То есть не скучны, там все… Надо сказать, что, конечно, не пристало так говорить — дело в том, что они все там занимаются нельзя сказать, что плагиатом, но воровством — да. Потому что к ним в «Юность» приходит очень большое количество стихотворений, и я не знаю, как это происходит — сознательно или бессознательно, но они просто очень многое крадут. Поэтому последние годы я им ничего не давал. Правда, кое-что расходилось, и так далее, и так далее. Я просто помню, как, скажем, я давал стихи в День поэзии — их не напечатали, а потом появились стихи какого-то Соколова, еще чьи-то, Ряшенцева, Чухонцева, где было много тех же самых приемов. Например, они никогда… Ну, я не хочу о себе ничего такого хорошего сказать… Но никогда никто из советских поэтов не писал свои стансы. Знаете, своя строфа. Я довольно много этим занимался, мне это просто было интересно… Ну, в общем, неважно. И вдруг я смотрю — моя строфа.
Что можно ответить сейчас Иосифу Александровичу Бродскому, вне всякого сомнения, великому русскому поэту XX века на его реплики в адрес Олега Чухонцева? Можно было бы просто проигнорировать их, мотивируя это тем, что Бродский в 1972 году мог иметь о Чухонцеве самое смутное представление по журнальным публикациям, потому что первый лирический сборник Олега Чухонцева «Из трёх тетрадей» вышел только в 1976 году! А второй – «Слуховое окно» - в 1983 году! Бродский утверждает, что Олег Чухонцев - «абсолютный эклектик и не очень высокого качества», «стихи его скучны». Дальше речь идёт об отсутствии у русских поэтов эпохи Чухонцева своей строфы. Когда-то Иннокентий Анненский, обращаясь к своим воспитанникам, в числе которых были и будущие поэты, призывал их чуждаться категорических суждений.
А теперь посмотрим, есть ли у Олега Чухонцева «своя строфа», но прежде мне хотелось бы вспомнить прекрасное стихотворение Бродского «Зимним вечером в Ялте»:
ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ В ЯЛТЕ
Сухое левантинское лицо,
упрятанное оспинками в бачки,
когда он ищет сигарету в пачке,
на безымянном тусклое кольцо
внезапно преломляет двести ватт,
и мой хрусталик вспышки не выносит;
я жмурюсь - и тогда он произносит,
глотая дым при этом, "виноват".
Январь в Крыму. На черноморский брег
зима приходит как бы для забавы:
не в состояньи удержаться снег
на лезвиях и остриях атавы.
Пустуют ресторации. Дымят
ихтиозавры грязные на рейде,
и прелых лавров слышен аромат.
"Налить вам этой мерзости?" "Налейте".
Итак - улыбка, сумерки, графин.
Вдали буфетчик, стискивая руки,
даёт круги, как молодой дельфин
вокруг хамсой заполненной фелюги.
Квадрат окна. В горшках - желтофиоль.
Снежинки, проносящиеся мимо...
Остановись, мгновенье! Ты не столь
прекрасно, сколько ты неповторимо.
Великолепное стихотворение, безукоризненное владение не только формой стиха, но и словом, которое очень тонко чувствует Иосиф Бродский. Строфа Бродского, где, пятистопный ямб позволяет поэту воссоздать не только пейзаж и отразить настроение лирического героя, но передать глубокую философию:
Остановись, мгновенье! Ты не столь
прекрасно, сколько ты неповторимо.
Оставим скрытую полемику Бродского с Гёте в стороне и обратимся теперь к одному из лирических шедевров Олега Чухонцева, напомнив читателю, что у Бродского перекрёстная рифма (первая строка рифмуется с третьей, вторая – с четвёртой, пятая – с седьмой, а шестая – с восьмой):
* * *
...и дверь впотьмах привычную толкнул,
а там и свет чужой, и странный гул –
куда я? Где? – и с дикою догадкой
застолье оглядел невдалеке,
попятился – и щёлкнуло в замке.
И вот стою. И ручка под лопаткой.
А рядом шум, и гости за столом.
И подошёл отец, сказал: – Пойдём.
Сюда, куда пришёл, не опоздаешь.
Здесь все свои. – И место указал.
– Но ты же умер! – я ему сказал.
А он: – Не говори, чего не знаешь.
Он сел, и я окинул стол с вином,
где круглый лук сочился в заливном
и маслянился мозговой горошек,
и мысль пронзила: это скорбный сход,
когда я увидал блины и мёд
и холодец из поросячьих ножек.
Они сидели как одна семья,
в одних летах отцы и сыновья,
и я узнал их, внове узнавая,
и вздрогнул, и стакан застыл в руке:
я мать свою увидел в уголке,
она мне улыбнулась как живая.
В углу, с железной миской, как всегда,
она сидела, странно молода,
и улыбалась про себя, но пятна
в подглазьях проступали всё ясней,
как будто жить грозило ей – а ей
так не хотелось уходить обратно.
И я сказал: – Не ты со мной сейчас,
не вы со мной, но помысел о вас.
Но я приду – и ты, отец, вернёшься
под этот свет, и ты вернёшься, мать!
– Не говори, чего не можешь знать, –
услышал я, – узнаешь – содрогнёшься.
И встали все, подняв на посошок.
И я хотел подняться, но не мог.
Хотел, хотел – но двери распахнулись,
как в лифте, распахнулись и сошлись,
и то ли вниз куда-то, то ли ввысь,
быстрей, быстрей – и слёзы навернулись.
И всех как смыло. Всех до одного.
Глаза поднял – а рядом никого,
ни матери с отцом, ни поминанья,
лишь я один, да жизнь моя при мне,
да острый холодок на самом дне –
сознанье смерти или смерть сознанья.
И прожитому я подвёл черту,
жизнь разделив на эту и на ту,
и полужизни опыт подытожил:
та жизнь была беспечна и легка,
легка, беспечна, молода, горька,
а этой жизни я ещё не прожил.
У Бродского - своя строфа, у Чухонцева - тоже своя строфа.
Уникальное стихотворение: тот же пятистопный ямб, шесть строк в строфе, где первая строка рифмуется со второй, четвёртая с пятой, а третья – с шестой. А строка «сознанье смерти или смерть сознанья» свидетельствует не только об отражении инфернального мира, к которому поэт не раз обращался, но и об особом даре воздействия на читателя. В середине семидесятых мы часто беседовали с Олегом Григорьевичем об особенностях его поэтического дара, и однажды он мне признался, что ему нравится этакое присутствие булгаковской чертовщины в стихах. У Бродского - своя строфа, у Чухонцева - тоже своя строфа. Два великих поэта сейчас бы поняли друг друга и протянули друг другу руки в знак примирения и взаимного уважения. Я не думаю, что Бродский, прочитав бы «… и дверь впотьмах привычную толкнул…», продолжал бы утверждать, что Чухонцев – «абсолютный эклектик и не очень высокого качества». Возможно, он предпочёл бы забыть о том интервью 1972 года, но у нас слишком много литературных шарлатанов, жаждущих дешёвых сенсаций. Упаси нас, Боже, от их хулы и похвалы…
Другие статьи в литературном дневнике:
