Леонид Губанов
*
Жизнь - это наслаждение погоста,
грубый дом дыма,
где ласточка поседевшей головою бьется
в преисподней твоего мундира.
Жизнь - это потный лоб Микеланджело.
Жизнь — это перевод с немецкого.
Сколько хрусталя серебряные глаза нажили?
Сколько пощечин накопили щечки прелестные?
Я буду стреляться вторым за наместником
сего монастыря, то есть тела,
когда твоя душа слезою занавесится,
а руки побелеют белее мела.
Из всего прошлого века выбрали лишь меня.
Из других - Разина струги, чифирь Пугачева.
Небо желает дать ремня.
Небо - мой тулуп, дородный, парчовый.
Раскаленный кусок золота, молодая поэтесса - тоска,
Четыре мужика за ведром водки...
Жизнь - это красная прорубь у виска
каретою раздавленной кокотки.
Я не плачу, что наводнение в Венеции,
и на венских стульях моих ушей
лежит грандиозная библия моего величия
и теплые карандаши.
Темные карандаши всегда Богу по душе.
Богу по душе с каким-нибудь малым
по голубым распятиям моих вен,
где, словно Пушкин, кровь ругается матом
сквозь белое мясо всех моих белых поэм!
*
*
*
МАРИНЕ ЦВЕТАЕВОЙ
Была б жива Цветаева,
Пошел бы в ноги кланяться -
Пускай она седая бы
И в самом ветхом платьице.
Понес бы водку белую
И пару вкусных шницелей,
Присел бы наглым беркутом -
Знакомиться ль? Молиться ли?..
Пускай была бы грустная
И скатерть даже грязная,
Но только б слышать с уст ее
Про розовое разное.
Но только б видеть глаз ее
Фиалковые тени
И чудо челки ласковой
И чокнуться в колени.
Жила на свете меточка
Курсисточкой красивой,
В бумажном платье девочка
Петлю с собой насила.
Писала свитки целые,
Курила трубку черную,
Любила спать за церковью,
Ходить в пацаньих чоботах.
И доигралась, алая,
И потеряла голову,
Одно лишь слово балуя,
Ты замерзала голая.
Один лишь стол в любовниках,
Одна лишь ночь в избранницах,
Ах, от тебя садовнику
Вовеки не избавиться...
Небесному - небесное,
Земному - лишь земное.
И ты летишь над бездною
Счастливейшей звездою.
Все понялА - отвергнула,
Поцеловала - ахнула,
Ну а теперь ответа жди
От золотого Ангела!
Пусть сыну честь - гранатою
А мужу слава - пулей,
Зато тебя с солдатами
Одели и обули.
И ничего не вспомнила,
Перекрестилась толечко -
Налей стаканы полные,
Зажри все лунной корочкой!
Здоровье пью рабы твоей
Заложницы у Вечности
Над тайнами зарытыми,
Страстями подвенечными.
Какое это яблоко
По счету своевольное.
Промокшая Елабуга,
Печаль моя запойная...
Была б жива Цветаева,
Пошел бы в ноги кланяться
За то, что не святая ты,
А лишь страстная пятница.
И грустная, и грешная,
И горькая, и сладкая
Сестрица моя нежная,
Сестрица моя славная.
Дай Бог в гробу не горбиться,
Мои молитвы путая,
Малиновая горлица
Серебряного утра!
*
*
*
В МУЗЕЕ
Тетрадь в сафьяновой обложке,
в шкафу - серебряные ложки,
да полустертый портсигар,
да свечки старенькой нагар,
той, что стояла на окошке,
в ту ночь, когда все серы кошки -
вот, что осталось нам от бар...
Чубук с янтарным мундштуком,
Портрет с каким-то мужиком
Да канапе, обитый кожей
невинной, словно день погожий,
Ружье, ореховое ложе,
И мебель, только подороже.
...А вдруг сидел на этом кресле
Полковник царский Павел Пестель?
А этот стул передвигал
Волконский, храбрый генерал?..
А вдруг,
Под гибельные речи,
свеча горела недалече,
как бы прислушиваясь... Вдруг
они курили сей чубук,
и, может, пальцы
генерала
постукивали портсигаром?
Что ж, это кажется возможным,
(по мыслям, истинно острожным,
по их геройским именам),
не все навек уходит с прошлым,
а нам, поклонникам их дошлым, -
"Не трогать", или "Осторожно", -
как память, что от них - и к нам...
По стенкам разные портреты, -
все лейб-гусары да корнеты
или убитые поэты.
Всегда с грехом да пополам
Скрипят вощеные паркеты,
Вверх дулом смотрят пистолеты -
О, в эти ангельские лета
Ходить бы с маменькою в храм...
Ноябрь. В музее чисто-чисто...
Но я рисую декабриста.
Лукавый взгляд, высокий лоб,
и пальцы, словно бы артиста,
"Тропининского гитариста",
что молодым упал в сугроб.
Ах, что ж вы, пили, да не пели,
Пощуривались на зарю,
Поеживались на шинели,
и первый выстрел проглядели,
а первый выстрел был - царю!
Шурша страницами метели,
Прочтите заповедь свою.
Тетрадь в сафьяновой обложке.
Дам нарисованные ножки
и посвященный им сонет.
Но кто сквозь кляксы,
словно крошки,
Здесь нацарапал лапой кошки,
Что "без свободы счастья нет"?
Кто б ни был, знаю, он поэт.
Как первый снег,
что свеж и чист,
Ребенок. Или декабрист.
*
*
*
Ресницы взмахивают
веслами,
но не отплыть
твоим глазам...
Как пасынок иду за звездами
и никому их не отдам.
Моя душа - такая старая.
И сам уже немолодой.
Я - Рим с разрушенными
статуями.
И небо с розовой звездой.
*
*
*
А губы – босы.
А ожиданье Слова,
как ожиданье сердца снайпера.
В черновиках чернеет осень,
боясь перенесенья набело.
В черновиках есть Ивы в инее.
И в гололеде рифм подскальзываясь,
как поводырь в нем ваше Имя
мне нужную тропу подсказывает.
И я, вычеркивая звуки,
как смахивают снег с крыльца,
Всё вижу мраморные руки.
Всё слышу хохот без конца.
Январь. 63 г.
*
*
*
А дождь уже не ко двору.
В ливреях золотом осины.
Эй, уши тучи оборву
Иль сапожком сафьяным в спину.
А у него лицо прозрачное
И до смешного хрупки пальцы.
Он в келейку мою просачивается
И от обиды отсыпается.
Дождь! Милый мой должник, опять
ты закрываешься ресницами,
и все же с головы до пят
тебе не спится, да, не спится.
Ты видишь, сердцем не смиряясь,
как ветлы, подоткнув подолы,
полощут в речке-Несмеяне
права по Царству и по дому.
И шепчутся: мила ушка;!
Тоскою мужа не заморим.
Но если выходить, милавушка,
то обязательно... за Море.
Опять же, и солидный пост.
А связи, Господи, а связи.
И по кладовкам дна обоз
и серебра, и сербской вязи.
Ну а еще, велел царь-батюшка,
а Несмеяна, – не хочу.
– Но море описал сам Батюшков
и получил за то харчу. –
И вот уж лиственная Дума.
И дьяки, хищные как вороны,
девчонке-реченьке у дуба
Мозги городят уговорами.
А Несмеяна ждет лишь дождик.
Он не Змея ведь, выйти должен.
По лукоморьям и посадам,
где руки моют волосатые
ее дядья, ее пророки.
Смородинные скоморохи.
Но он придет, устами призванный.
Ах, он придет, я слышу в сырь –
как он усердно переписывает
начало из поэм Грозы.
Как он березы перечеркивает,
как он берется перед чертом
метать бессмертьем Слова, бисером.
Ах, писарек, любимый писарь мой.
И он приходит, Дождь взахлеб.
Тот, писаришка в серой дымке,
и золото осин и ветл
срывает с голубых мундиров.
Он расправляется с казной,
чтобы по умершему Царству
охрипший ветер и сквозной
с червонцами судьбы мотался.
И липы, отдавая Дух,
скрипели б с поржавелой рожей –
а ветер деньгами все дул,
а мы и до дождя не дожили.
Ах, все разбил он. Расколол.
Я вижу из окошка низкого,
как голубеет разговор
царевны-речки с ливнем-писарем.
Как, позабыв про смертный люд,
она шепнет ему: – Прощен,
целуй еще, еще, люблю!
Целуй еще!!!
*
*
*
ПЬЯНОЕ
Запятая платья
Не в диктанте тела.
Пусть сады не платят
Чернокнижьем девок.
Я — наивно запрост,
И смешон, так далее.
Одноногий Август
Золотил сандалии,
Ворковал крестьянство,
Зазубрив веревку,
И на угли пьянства
Соблазнял золовку.
Я из той усадьбы,
Где чаи за ставней,
Где меня усадят
И читать заставят.
Мимо груш и кладбищ
Та усадьба снова
Переливом клавиш
На колоду Зова.
У невесты любо
И, пожалуй, жарко.
Сколько будут губы
О подолы шаркать?
Чьи-то руки тужат
По плечам греховным.
Да и я ведь тут же,
Как свеча с иконой.
Спите, райский садик,
Я мешать не стану.
...Ах, в моей усадьбе
Забивают ставни.
Мне построят, верно,
Подлецы без битвы
Жуткий дом на венах,
Крытый хрупкой бритвой!
1964
Другие статьи в литературном дневнике:
