Самые эти слова -- точно лето на языке. Вино из одуванчиков --
пойманное и закупоренное в бутылки лето. И теперь, когда Дуглас знал,
по-настоящему знал, что он живой, что он затем и ходит по земле, чтобы
видеть и ощущать мир, он понял еще одно: надо частицу всего, что он узнал,
частицу этого особенного дня -- дня сбора одуванчиков--тоже закупорить и
сохранить; а потом настанет такой зимний январский день, когда валит густой
снег, и солнца уже давным-давно никто не видел, и, может быть, это чудо
позабылось, и хорошо бы его снова вспомнить,-- вот тогда он его откупорит!
Ведь это лето непременно будет летом нежданных чудес, и надо все их сберечь
и где-то отложить для себя, чтобы после, в любой час, когда вздумаешь,
пробраться на цыпочках во влажный сумрак и протянуть руку...
И там, ряд за рядом, будут стоять бутылки с вином из одуванчиков -- оно
будет мягко мерцать, точно раскрывающиеся на заре цветы, а сквозь тонкий
слой пыли будет поблескивать солнце нынешнего июня. Взгляни сквозь это вино
на холодный зимний день -- и снег растает, из-под него покажется трава, на
деревьях оживут птицы, листва и цветы, словно мириады бабочек, затрепещут на
ветру. И даже холодное серое небо станет голубым.
Возьми лето в руку, налей лето в бокал -- в самый крохотный, конечно,
из какого только и сделаешь единственный терпкий глоток; поднеси его к
губам--и по жилам твоим вместо лютой зимы побежит жаркое лето...
-- Теперь--дождевой воды!
Конечно, здесь годится только чистейшая вода дальних озер, сладостные
росы бархатных лугов, что возносятся на заре к распахнувшимся навстречу
небесам; там, в прохладных высях, они собирались чисто омытыми гроздьями,
ветер мчал их за сотни миль, заряжая по пути электрическими зарядами. Эта
вода вобрала в каждую свою каплю еще больше небес, когда падала дождем на
землю. Она впитала в себя восточный ветер, и западный, и северный, и южный и
обратилась в дождь, а дождь в этот час священнодействия уже становится
терпким вином.
Дуглас схватил ковш, выбежал во двор и глубоко погрузил его в бочонок с
дождевой водой.
-- Вот она!
Вода была точно шелк, прозрачный, голубоватый шелк. Если ее выпить, она
коснется губ, горла, сердца мягко, как ласка. Но ковш и полное ведро надо
отнести в погреб, чтобы вода пропитала там весь урожай одуванчиков струями
речек и горных ручьев.
Даже бабушка в какой-нибудь февральский день, когда беснуется за окном
вьюга и слепит весь мир и у людей захватывает дыханье,-- даже бабушка
тихонько спустится в погреб.
Наверху в большом доме будет кашель, чиханье, хриплые голоса и стоны,
простуженным детям очень больно будет глотать, а носы у них покраснеют,
точно вишни, вынутые из наливки,-- всюду в доме притаится коварный микроб.
И тогда из погреба возникнет, точно богиня лета, бабушка, пряча что-то
под вязаной шалью; она принесет это "что-то" в комнату каждого болящего и
разольет--душистое, прозрачное--в прозрачные стаканы, и стаканы эти осушат
одним глотком. Лекарство иных времен, бальзам из солнечных лучей и праздного
августовского полудня, едва слышный стук колес тележки с мороженым, что
катится по мощеным улицам, шорох серебристого фейерверка, что рассыпается
высоко в небе, и шелест срезанной травы, фонтаном бьющей из-под косилки, что
движется по лугам, по муравьиному царству,-- все это, все -- в одном
стакане!
Да, даже бабушка, когда спустится в зимний погреб за июнем, наверно,
будет стоять там тихонько, совсем одна, в тайном единении со своим
сокровенным, со своей душой, как и дедушка, и папа, и дядя Берт, и другие
тоже, словно беседуя с тенью давно ушедших дней, с пикниками, с теплым
дождем, с запахом пшеничных полей, и жареных кукурузных зерен, и
свежескошенного сена. Даже бабушка будет повторять снова и снова те же
чудесные, золотящиеся слова, что звучат сейчас, когда цветы кладут под
пресс,-- как будут их повторять каждую зиму, все белые зимы во все времена.
Снова и снова они будут слетать с губ, как улыбка, как нежданный солнечный
зайчик во тьме.
Вино из одуванчиков. Вино из одуванчиков. Вино из одуванчиков.
