Богдан-Игорь Антонич
Перевод с украинского
БОГДАН-ИГОРЬ АНТОНИЧ
(1909–1937)
ЭЛЕГИЯ О ПЕВУЧИХ ДВЕРЯХ
Седые клены у порога;
певучий, долгий скрип дверной –
таким сберегся хоть немного
на дне души мой край родной.
Столь многое в туман умчалось,
забвением обволоклось, –
осталась в памяти лишь малость
от звонкий песни детских лет –
она тревожит, будоражит,
хотя не вызывает слез,
но в ней – минувшие пейзажи.
Как хочется найти хоть след
того, что сердцу было сладко
в мои мальчишечьи года, –
и вот – со лба уходит складка,
и строки льются без труда.
И на дне ручья багряный гравий,
заросший травами курган, –
и ночь смолистая в дубраве,
и полдень, смуглый, как цыган.
Как парни к девушкам, из чащи
спешат потоки на простор,
в седую мглу долины, спящей
среди отрогов низких гор.
Восходит над кустами запах,
как дым из трубок расписных.
Сосна дрожит у ветра в лапах,
зовет сородичей лесных.
И шум лесной, рождаясь где-то,
течет рекой издалека.
В листву и в тишину одетый,
стоит олень у родника.
И солнце спит на дне колодца,
на мшистом ложе видит сны.
Кустом огня под утро рвется
из темносиней глубины.
Вздыхает бор во сне косматом,
по травам стелется тепло;
на горном склоне, как заплата,
пришитое к лесам село.
Как купина, у самой тропки
Мерцает свечками корчма;
дымясь, хмельное льется в стопки,
скрипят ключи, густеет тьма;
смычком, цыган, сердца замучай!
рокочет хрипловатый бас,
все, как всегда: напев тягучий
и захмелевших струн экстаз,
которым флейта вторит звонко, –
рванулась музыка в полет,
из бубна, словно из бочонка,
струей горчий ритм течет;
стихает скрипка то и дело,
но сердце – песней захмелело,
и вот про давний бунт рассказ
заводит бас в который раз,
про пули против вурдалаков,
про то, как в ночь, по-колдовски,
любовный яд из тайных злаков
влюбленным варят ведьмаки.
Как тенор, месяц с небосклона
поет – и песня хороша.
Девчата, словно веретена,
кружатся, юбками шурша.
Еще я помню: над ручьем
снопы лучей рассвет раскинул;
еще я помню: белый дом
из грез и теплой древесины;
еще я помню: старый мост
лежит, лениво грея спину,
как рыжий кот, – широкий хвост
дороги вытянул к обрыву.
Стоит ли мост и цел ли дом –
но для меня поныне живы
они в сознании моем.
С моста кричал гоолодный ворон,
играло солнце на волне.
Там раков я ловил в ту пору –
лет пять, пожалуй, было мне.
Шиповник над кустом зарделся
и мне все пальцы исколол.
На звезды мальчик засмотрелся,
но так свою и не нашел.
Глаза и волосы поблекли
у озабоченных людей.
Сползают по оконным стеклам
слезинки сумрачных дождей.
Темнеют на пологих склонах
лишь можжевельник да овес,
печалью, словно мхом зеленым,
весь край задумчивый зарос.
Как символ голода, на страже
спасенье лемков – лебеда.
Все то же небо здесь, все та же
неистребимая нужда.
Здесь в капищах – богиня Лада,
к ней ходит люд, как встарь ходил, –
ну, а в церквях, понятно, ладан,
Христово слово, дым кадил.
И только звезды с небосвода
крестьянам внемлют с высоты,
живущим так, как деды жили,
все ревностнее год от года
целуя в алтарях кресты
губами, черными от пыли,
с трудом шепча за словом слово,
молитвы и Христу и Духу –
о том, чтоб денег было вдоволь
на хлеб, на соль и на сивуху.
Земля скудеет, ветер свищет,
с полей покровы мха не сходят;
а человек в родном жилище
рождается и умирает;
здесь то пожар, то половодье;
один лишь голод здесь велик,
нет войнам ни конца, ни края,
и нет конца чреде владык.
Былых постанцев только ливень,
бывает, изредка помянет –
он холоден, он непрерывен;
о, как же много бурь прошло –
но в памяти нет-нет да встанет
родное лемкское село.
Слова, подобные стреле,
туда я посылаю ныне,
да, я рожден в таком селе,
я плоть от плоти Верховины, –
незнатному причастный роду,
твердившему: судьба слепа, –
он полконялся небосводу
да звону певчего серпа.
Когда б не знал иного края –
я радость находил бы сам,
к земле родимой припадая,
в молитве радостным овсам,
но Тот, Чья воля такова,
чтоб легконогим был олень,
а пчелы тешились нектаром –
он для борьбы во всякий день
мне зубы заострил недаром.
Не спрячешь сердце в мир широкий,
и ветер – шире, чем поля.
Как ни трудись, не лягут в строки
ни твердь, ни звезды, ни земля.
Меня подростком в мир бескрайний
однажды вывела стезя, –
здесь, от себя мы держим в тайне,
что время обуздать нельзя.
Заботы, радости, обманы,
измены, краткие романы,
и подлинной любви прилив
к одной всего лишь, к сероглазой,
когда, от сладости вкусив,
от горечи вкушаешь сразу,
какой не ведал искони, –
и тверческое счастье – следом;
о жизнь, несякнущий родник!
Я прославляю каждый миг,
спешите, опьяняйте, дни,
мне смерти близкой страх неведом,
пусть прошлое покроет ржа,
пусть близкой вьюги голос внятен,
пусть мысли мечутся, дрожа –
но, как хрусталь, они чисты.
О молодость, одна лишь ты
не ведаешь ни тьмы, ни пятен.
Дом и порог, и ветки клена,
певучая страна теней –
такой душа хранит влюбленно
страну мелькнувших в детстве дней.
ПРАЛЕТО
I
Уходим в океан сосновый,
в напев смолы, напев коры.
Вверху – небесные покровы,
вверху – ветвистые шатры.
И отдает душистой влагой
дыханье маслянистых пней.
И слышишь, как под каждым шагом
Трава сильней растет, пышней.
И больше ни о чем не думать –
одеться мхом, уйти во сны,
в густой доледниковый сумрак,
в глубь допотопной глубины.
Пускай, как в соснах, в жилах наших
густая закипит смола,
и синь, и зелень полной чашей
вольются в бренные тела.
II
И шелестит хоругвь лесная:
врастем, как сосны, в пласт земной,
и кровь зеленая, хмельная,
по жилам потечет волной.
Вот – ноги стали корневищем,
листвой ладони обросли.
Тяжелый нектар жадно ищут
в зрачках мохнатые шмели.
Уже не кровь – густое масло
переполняет семена,
и зреет гроздью темно-красной
мечта, от сладости хмельна.
Кустом багряным у дороги
растешь, в лесной глуши забыт,
где лишь олень тяжелорогий
за ланью трепетной бежит.
ЗОЛОТОМОРЬЕ
С кустов малины – ливень ягод. Рвутся струны света
и пчел рои. Приехали послы Золотоморья.
Вихрь мошкары. Сплетенье рук – созвучие квартета.
В багряном ливне ягод – белый конь. Вот – в разговоре
Послы о звездах говорят. Кто знает их наречье?
Когда-то мама про Золотоморье напевала,
морское царство, где ночами солнце спит далече.
Колеса и семи звездах – отъехал день усталый,
тяжелый воз. Поет струна ладони – тише, глуше.
Пожары ягод на кустах неслышно догорают.
Невольно засыпаешь, словно в колыбель вернувшись.
Под сенью крон – перина мха. Тепла постель лесная.
В устах зари – свирель. Священный дуб. Оленьи клики.
И ночь венчает лица страстью. На горячей шерсти
июльской ночи ты лежишь – тепла, верна. Великий
круг жизни завершен. Одна любовь сильнее смерти.
РУНО
Поедем за руном незнаемой дорогой.
С ладоней ветра две звезды на землю пали –
как два подарка, нам завещанные. Трогай:
семь верст любви, а там – еще верста печали.
Поэзия и буря: мы в буран вступили.
Тяжелый узел солнца в небе мутно-синем.
Поклон тебе, владычица дорожной пыли,
эпическая муза, стройная богиня!
Два снежных рысака. Любви провал бездонный.
Воздушный шарик – жизнь мою – ты так легко схватила.
Вот – пятая верста, пора поникнуть сонно
на свежем лопухе рассветного светила.
Над бездною бурлящей сон в трясине губит
лилею светлой песни, обрывая круто.
И вот – верста печали. И пылают губы
хмельнее, чем звезда, мгновенней, чем минута.
БЫКИ И БУКИ
Поток растений на земле клокочет. Над корнями
бьют родники зеленых веток с упоеньем диким.
В колодцах бешено вскипает меда желтый пламень.
Огонь коры. Густые пятна темной земляники.
Вновь катит вечер ночи колесо с нагих предгорий
за берег звезд, туда, где тени протянули руки.
Журчит ручей – дитя доисторического моря.
Земля грозит недобрым звездам кулаками буков.
Как ряд зубов трухлявых, пни торчат и плесневеют.
Проходит день. Звезда напрасно вымолить захочет
хоть капли крови у сестры-калины. Вот, бледнея,
упала в сердце дня. гоня седую чащу ночи.
И сердцу, словно пню, в лесу страстей привольно спится.
И в нем душа, как умерший костер, не тлеет даже.
А бук на бук, как бык пещерный, разъяренно мчится,
когда багровый солнца плащ его разбудоражит.
ПЕСНЬ О ВЕЧНОСТИ МАТЕРИИ
Забредший в бурелом , в неведомую пущу,
одетый песнями, прикрытый небесами,
лежу, как мудрый лис, в разрыв-траве цветущей,
твердею, холодею, превращаюсь в камень.
Комет, минут, листвы неугомонный шепот,
растительным потокам в древних руслах тесно.
Меня раздавит солнцем и зальет потопом,
и станет углем тело, станет пеплом песня.
Тысячелетья проползут лавиной горной,
и пальмы зашумят листвой вечнозеленой
над углем наших тел, что вспыхнет маком черным,
и в сердце мне кайло ударит с тяжким звоном.
ПЛОЩАДЬ АНГЕЛОВ
На пьедестале тенор мраморный скучает,
и двести лет поет созвездьям золотым.
и прялки замирают, сумрак замечая,
и к мастерским ползет белесоватый дым.
И девушки домой во тьме идут с опаской –
о пылких тенорах мечтать в горячих снах,
купаться в их напевах, в исступленных ласках, –
а рыжие коты урчат в пуховиках.
Под арсеналом лев проснулся утомленный.
Хозяин города, по площади идет.
Герои спят, еще поют в ночных притонах,
и о свободе дождь над тюрьмами поет.
На площади, где тьма висит багровым морем,
где медных ангелов крыла едва шуршат,
пером гусиным пишет бронзовый историк
о том, что было здесь столетия назад.
ЭКСАТИЧЕСКИЕ ВОСЕМЬ СТРОФ
В широких желобах шумит льняное семя,
клокочет жирный, теплый запах в маслобойнях.
Горит в корявых липах бешенством весенним
душа, что зелена, дерзка и беспокойна.
Не поддается гнили клен, где дятел мечет
фонтан зеленых искр. В побагровевшем небе
Монетою звезды нещедро платит вечер
дню отходящему за солнца рыжий гребень.
Закат багровой сажей покрывает липы,
сквозь решето ветвей забвенье сонно льется, –
и струны листьев умолкают с резким всхлипом,
Когда, сметая тишь, их ветер чуть коснется.
И девушки в истоме пахнут льном горячим,
когда перед любимым раскрывают тело –
чем не цветок? – А солнце от восторга плачет,
гремя в литавры туч восторженно и смело.
Грохочущего гимна ширится стремнина,
как жмых над маслом, тишь всплывет и сгинет скоро –
и струи бьют внезапно и неудержимо
и в корни тел, и в жилы лип, и в чащу бора.
Смотрите – это буря красок непокорных,
растенья молятся, вскипает вихрь тяжелый.
Подземные ветра деревьям дуют в корни,
и липа, словно флейта, исполняет соло.
Вот – дымари земли, вот дерева в зеленом,
лиловом, золотистом и багровом дыме –
живой метелью солнце одевает кроны
и, словно птица, низко прячется за ними.
И солнце, и закат, и свет, и воздух знойный,
мечтательные липы, голубые кроны –
я прославляю труд в горячих маслобойнях,
горенье душ, веселье тел и хмель влюбленных.
БУБНОВАЯ ДАМА
Въезжает воз на третий вал ночной. Кто нас позвал в тумане?
Когда ж навстречу выйдет, словно лось, поток дневного света?
Ты – вовсе непонятен мне, да и себе я тоже странен.
Мой воз, как птица, крылья пыли поднимает вместе с ветром.
Цветок сулящая, кинь карты, погадай мне по ладони.
Я еду в счастье дня, в несчастье ночи еду, сердце, слышишь?
Нет, ты не слышишь. Так сыграем в карты! Укачай на лоне
весны бездонной. Звезды в сон насыпь – пусть ветер их колышет.
Играем втемную! Не ведаю – судьба ли смерть ли в масти,
княгиня Бубен, рассуди меня и ветер поскорее!
Двоим нам тесно, оба мы упрямцы до греха, до страсти.
Минуту дай, минуту дай! При звездах пыльцы не согреешь.
За третьей золотой звездой мой дом, там ждет невеста встречи.
Заходит ночь, сплетенная из снов, как сполохи дрожащих, –
гвоздями звезд к земле прибитая, где до зари щебечет
последний соловей, купая крылья в солнце восходящем.
В руках зари пурпурных карта скорби задрожит, тускнея.
Тобой упиться до беспамятья на миг позволь хотя бы, –
а карту скорби, карту злую, брось в колодец, ворожея,
верхами воз мой проведи, минуя лживые ухабы.
Долина третьих петухов. Щеглы поют в рассветном дыме.
Роса цветы седые щедрым слоем позолоты кроет.
Ладоней лепестки в слова сплелись – и в них любимой имя,
бубновой дамы, ветра, молодости, дома за звездою.
БАЛЛАДА О ГОЛУБОЙ СМЕРТИ
Ущелья черных улиц. Призрачные стены.
Ступени мокрые. Перил корявых сучья.
Печаль немых ворот. Пустой провал вселенной.
И запах плесени, тяжелый и тягучий.
Записки – смятый и засаленный обрывок:
«Никто не виноват» – и коротко, и просто.
Средь мошкары луна идет неторопливо,
ступая мягко, словно кот, по крышам острым.
Из медных жил потоки синевы струятся –
о, голубая кровь! В оцепененье сгорбясь,
притих громоздкий шкаф, боясь галлюцинаций –
ты слышишь, как за ним звучат кларнеты скорби?
Горит голубизна, как вдохновенный разум.
В безумии два сердца под корой сознанья
Колеблются.
И роза голубого газа
вонзается в истрепанный ковер молчанья.
Над лодкою любовной скуки, над кроватью,
свисает куцый хвост вертлявой лунной мыши.
Два тела в корчах тесно сплетены объятьем,
последним наслаждением и болью дышат.
Склонившийся над ними синий ангел газа
их голубым огнем венчает, словно миртом –
и души догорают в пламени экстаза,
и догорят, как две последних капли спирта.
Перевод Е. Витковского