ФЕТ?
Вывод, к которому мы пришли, казалось бы, совпадает с выводом В.В.Каллаша, который в цитируемой нами статье выступил с атрибуцией стихотворения… А.А.Фету. Оказывается, в бумагах поэта сохранился подписанный его именем список этого переложения молитвы с вариантами в обрамлении и в самом тексте переложения, сделанный рукой неизвестного. Как напоминает В.В.Каллаш, Фету принадлежит по-пушкински обрамленное переложение той же молитвы сер. 1870-х – 1880-х гг. (“Чем доле я живу, чем больше пережил…”). И хотя гипотеза этого исследователя в итоге не получила признания, к его аргументам мы хотим добавить краткий обзор, показывающий, что псевдо-пушкинское переложение еще теснее связано с мотивами творчества Фета, у которого жанр молитвы в поэзии вообще очень активен. [Д н е в н и к. 1 7. 0 2. 2 0 0 9 (13) http://www.stihi.ru/diary/alekseij/2009-02-17] В большинстве это богородичные молитвы: “Мадонна” и “Ave Maria” 1842 года, откровенно ориентированные на “Мадону” Пушкина; “К Сикстинской Мадонне” сер. 1860-х – в которой мы встречаем мотив тайной свободы, знакомый нам по юношескому стихотворению Пушкина “Вольность” и его поэтическому завещанию “Exegi monumentum”:
…И, преклонясь, с Варварою готовы
Молиться Ей мы на коленях сами
Или, как Сикст, блаженными очами
Встречать Того, Кто рабства сверг оковы.
Наконец, в стихотворении 1842 года “Владычица Сиона, пред Тобою…” находим тот мотив “молитвы за другого”, который, по нашему мнению, роднит переложения молитвы св. Ефрема Сирина и Молитвы Господней:
…Ты знаешь нас: нам суждено друг друга
Взаимными молитвами спасать.
И вообще: молитву Фет видит по-пушкински многогранно, не пренебрегая самыми неожиданными ее проявлениями. В воспоминаниях он описывает забавную сценку, случившуюся на Святой неделе в московском доме В.П.Боткина с участием Аполлона Григорьева: “Когда Григорьев в свою очередь ушел в дверь диванной, чтобы раскланяться с хозяйкой, – сидевшая в конце залы на паркете годовая девочка, дочь хозяйки дома, вдруг поднялась на ножки и, смотря вслед Григорьеву, закивала головой, подымая правую ручонку ко лбу. – Посмотрите, посмотрите! смеясь воскликнул Василий Петрович: Надя-то молится вслед Григорьеву; она сочла его за священника” (Фет А.А. Мои воспоминания. Ч.I. М., 1890. С.189). В воображении ребенка церковное богослужение непринужденно находит себе место в домашнем быту; ту же черту мы заметим и в лирике самого Фета. Все это действительно делает псевдо-пушкинское переложение родственным творчеству Фета.
Вот почему, как мы думаем, его поэзия, столь близкая по своей проблематике стихотворным переложениям молитв изучаемой нами линии, вошла в круг объектов стилизации, когда создавалось переложение молитвы “Отче наш”; вот почему это стихотворение могло быть в шутку переписано и преподнесено Фету как плод его собственного творчества. Нельзя не согласиться с последним по времени исследователем, обратившимся к проблеме авторства переложения молитвы “Отче наш” и оспорившим атрибуцию В.В.Каллаша: “Если список и восходит к бумагам Фета – это еще не значит, что стихотворение написано Фетом или что Фет приписал себе чужое произведение: он мог сохранить попавший к нему листок как курьез” (Бухштаб Б.Я. Пушкин? Фет? // В его кн.: Литературоведческие расследования. М., 1982. С.28).
Только вряд ли поэт воспринимал попавший к нему листок как “курьез”. О том, что Фету была известна история этого произведения и его художественный замысел, заставляет думать его собственное стихотворение “При свете лампады, над черным сукном…”, опубликованное в 1846 году. В нем поэт, с одной стороны, обращается к литературному источнику обрамления приписываемой ему стихотворной молитвы – сцене из пушкинской трагедии (монах-летописец, склонившийся над древней рукописью):
При свете лампады, над черным сукном
Монах седовласый сидит
И рукопись держит в иссохших руках
И в рукопись молча глядит.
С другой – этот пушкинский мотив соединяется с собственным мотивом стихотворения-стилизации (молитва перед распятием):
...И верит он барда певучим словам,
Хоть дней тех давно не видать:
Они перед ним, в его келье немой, –
Про них ему сладко читать...
И сладко и горько!.. Ведь жили ж они
И верили тайной звезде...
И взор на Распятье... И тихо слеза
Бежит по густой бороде...
ТРАГЕДИЯ МАРИИ ЛАЗИЧ
Более того: в 1850 году Фет посылает в письме И.П.Борисову ни разу не печатавшееся при жизни поэта стихотворение, сходство которого с картиной, нарисованной в обрамлении к переложению молитвы, столь велико, что оно могло бы послужить образцом для стилизатора с “фетовской”, так сказать, стороны – если бы предшествовало ему по времени (см.: Фет А.А. Стихотворения и поэмы / Прим. Б.Я.Бухштаба. Л., 1986. С.693). [Д н е в н и к. 1 8. 0 2. 2 0 0 9 (14) http://www.stihi.ru/diary/alekseij/2009-02-18] Это стихотворение “Перекладывают тройки…” Сюжет этого стихотворения принято связывать с трагической любовью Фета к Марии Лазич во второй половине 1840-х годов.
Однако для нашей темы особый интерес представляют сопроводительные строки письма, в которых Фет странным образом отстраняется от авторства этого стихотворения: “Совершенно хладнокровно и механически переписываю тебе одно стихотворение, потому что оно твоя собственность и ты верно узнаешь местность” (оба они служили в Херсонской губернии, где Фет и встретился с М.Лазич). Более того, в тех же строках возникает мотив молитвенного обращения, который, так же как некогда в пушкинском письме с его травестией молитвы Ефрема Сирина, соединяется с надеждой на получение ответных посланий, причем этим последним тоже... не возбраняется быть не чуждыми “празднословию”, написанными от нечего делать: “Думай об этом стихотворении, что хочешь, но, ради Аллы, прими к точному руководству последний стих” (т.е. последнюю строку посылаемого стихотворения: “Да пиши подчас со скуки”).
Ситуация такова: два сослуживца встречаются на станции, и, среди нахлынувших под влиянием этой встречи воспоминаний, в мечтах одного из них возникает картина, чрезвычайно близкая по замыслу той, что появилась в обрамлении переложения Молитвы Господней:
…Все мерещится у стенки
Фортепьян красивый ящик,
Все мерещится угрюмый
Про Суворова рассказчик.
За стаканом даже слышу
Душный воздух тесной кельи,
И о счастьи молит голос
И в раздумьи и в весельи.
В степь глядит одно окошко
До полуночи открыто,
Перед ним-то, для него-то
Все на свете позабыто…
Интерьер гостиной, в которой поет возлюбленная персонажа, сначала изображается с точки зрения находящегося в комнате – а затем парадоксальным образом оказывается, что персонаж находится снаружи, под окном, как обрамлением иконы, через которое он смотрит на поющую девушку. Эта же мизансцена намечается в стихотворении 1842 года “Ее окно”, которое входило в один авторский цикл с “Ave Maria”:
Как здесь темно,
А там давно
Ее окно
Озарено...
Колонны в ряд
Блестят, горят
Из-под гардин!
Вон, вон она
Наклонена!
Как хороша!
Едва дыша,
Любуюсь я...
В псевдо-пушкинской стилизации находит себе прямое соответствие и место действия (“тесная келья”), и мотивы (“И о счастьи молит голос” – “И сердце чаяло отрады / От той молитвы), и само это своеобразное построение стихотворения Фета, выражающее мучительную недоступность возлюбленной для героя, который душой находится в одной “келье” с возлюбленной, а телом – вне ее, снаружи. Он подобен пораженному “непостижным виденьем” рыцарю, проливающему слезы перед образом Богородицы в знаменитом пушкинском стихотворении “Легенда”. [Д н е в н и к. 1 8. 0 2. 2 0 0 9 (15) http://www.stihi.ru/diary/alekseij/2009-02-18]
ПАРАДОКСЫ ПРОСТРАНСТВА И ВРЕМЕНИ
Повторяющуюся у Фета странную особенность обрамления, о которой мы говорим, отмечает обладающий удивительной осведомленностью позднейший критик, скрывшийся под криптонимом “А.Б.” “«Луч лампады мерцал впотьмах издалека», – присматривается он к тексту стихотворения, – «издалека» – надо полагать, для поэта, ибо старик молился «перед крестом», где, следует думать, горела и лампада. Я не умею представить себе эту картину: «келия простая» (маленькая комната) и «издалека» – трудно совместно. Или поэт видел молящегося из другого помещения в открытую дверь келии? Но «издалека» не были бы «слышны» слова молитвы…”
“Картину”, нарисованную в обрамлении, так же “трудно себе представить”, как и парадоксальную мизансцену в стихотворении Фета, которой она сродни, а то, что персонаж обрамления должен “издалека” услышать “тихие” слова молитвы, – разрешается в фетовском стихотворении тем, что из открытого окна доносится громкое пение героини. В стихотворении “Перекладывают тройки…” откликается и ориентированность обрамления на трагедию “Борис Годунов”: в одной комнате с героиней присутствует ее престарелый родственник, “угрюмый / Про Суворова рассказчик” – как бы современный двойник летописца Пимена из пушкинской сцены! Комментаторы стихотворения полагают, что это отец М.Лазич – отставной генерал, сподвижник Суворова и Багратиона (Фет А.А. Сочинения и письма. Т.1 / Комм. Н.П.Генераловой. Спб., 2002. С.497).
Мы не напрасно вспомнили пушкинское стихотворение “Легенда” (“Жил на свете рыцарь бедный…”). И пространственный парадокс в обрамлении переложения Молитвы Господней, и его разрешение сильно напоминает тот… временной парадокс, который обнаруживается в пушкинском стихотворении. Поэт утверждает:
Несть мольбы Отцу и Сыну,
Ни Святому Духу ввек
Не случалось паладину…
Это говорится… о средневековом рыцаре, крестноносце, который с младых ногтей должен был быть обучен молитвам и “несть” их уж по крайней мере до тех пор, пока его ум не смутило “непостижное виденье” Девы Марии! В чем же причина такого вопиющего “ляпсуса”, который якобы допустил Пушкин? Абсурдные слова о “ввек” не произносимых молитвах выглядят обратным отражением слов “тютчевской” эпиграммы о том, что молитвы ее автора прекращаются с точно определенного момента времени (“от нынешнего дня”). Аналогичным образом, фантастическая способность расслышать тихие слова старца с далекого расстояния в переложении Молитвы Господней соответствует более правдоподобной ситуации, в которой находится лирический герой в фетовском стихотворении.
Отношения между двумя парами стихотворений взаимодополнительны: временнОму измерению в “Легенде” Пушкина и тютчевской эпиграмме (“ввек”) соответствует пространственное в пушкинской стилизации и стихотворении Фета (“издалека”). Не служит ли мотив пренебреженной молитвы и его экстравагантная постановка в “Легенде” 1829 года свидетельством знакомства ее автора с эпиграммой на молитву св. Ефрема Сирина, известной нам по рукописному альбому? Как нам уже приходилось отмечать, возникновение этого четверостишия следует относить скорее к концу, чем к началу 1820-х годов. За его сложнейшей поэтической структурой проступает образ поэта, хорошо знавшего биографические обстоятельства Тютчева и его творчество.
Продолжение следует: http://www.stihi.ru/2009/02/06/4256 .