ЦВЕТОЧНЫЙ НАТЮРМОРТ ЯНА ВАН ХЕЙСУМА
БУКЕТ
ОТ
ХЕНРИКА ВЕРГЕЛАННА
ФРЕДЕРИКЕ БРЕММЕР
Помимо всего другого, я художник.
Корреджо.
Юхан (Ян) ван Хейсум
(родился в 1682 в Амстердаме, умер в 1749)
«Его отец Юстус, живописец средней руки, преподал ему первые навыки, а дальше он учился у Природы, даровавшей ему в натурщицы самых прекрасных своих дочерей. Он был Рафаэлем в королевстве цветов, с неповторимой подлинностью изобразившим его подданных. Цветы ван Хейсума блистают изумительными красками и предстают в своей естественной свежести, как будто роса сию минуту напечатлела на них свои жемчужины. Он включал в свои цветочные композиции также насекомых, бабочек, птиц, птичьи яйца в гнездах и т.п. – все, чем отмечено великолепное одеяние Природы. Часто он ставил цветы в вазы, украшенные прекрасными барельефами. В своей работе он проявлял наивысшее тщание и при наложении красок, масел и лаков убирал каждый лишний блик, стремясь создать ощущение глубокой тайны. Лессировал он до бесконечности. Краски его ясны и прочны, они по сей день не утратили своей свежести. Цветы, написанные на солнечном или коричневатом фоне, выглядят у ван Хейсума эффектнее, нежели те, которые запечатлены на темном фоне, и на торгах первые оцениваются особенно дорого. Душевная болезнь, которой художник страдал в последние годы, никак не отразилась на его творчестве».
Naglers Kunstler-Lexicon
«Выдающийся живописец ХУШ столетия, писавший натюрморты с цветами и фруктами; чувствовал себя особенно уверенно в изображении представителей растительного царства. Именно в композициях с цветами и фруктами он достиг совершенства. Он умел вызнавать тайны природы, запечатлевать летучую красоту цветов в те мгновения, когда они особенно прекрасны, и достигать невероятной виртуозности в этом жанре благодаря правдивости и многообразию красок и почти прозрачной фактуре цветов. Он первый стал изображать цветы на фоне ясного неба и превзошел всех своих предшественников в мягкости, свободе, совершенстве и жизнеподобии. Он добивался впечатления сочности и верности цветовых пропорций. Был до такой степени замкнут в своем творчестве, что не позволял никому наблюдать за его работой. Его цветы красивее и натуральнее, нежели его фрукты. Капельки росы и насекомые, также изображаемые им, представляются живыми и подвижными. За свои картины брал 1000 – 1400 гульденов. В настоящее время две его акварели оцениваются в Голландии в 10 000 гульденов».
Allg. Deutche Real-Encyklopadie
«Он превзошел всех живописцев, работавших до него, в искусстве изображения цветов и фруктов, и его работы настолько прославились, что лишь титулованная знать и наиболее состоятельные горожане имели возможность приобретать их. Утонченный вкус, превосходный колорит, увереннейший мазок и в высшей степени точное подражание природе придают огромную ценность работам этого художника. В ландшафтной живописи он выдерживает сравнение с крупнейшими мастерами, а в изображении цветов и фруктов не имеет себе равных. Матовые с пушком плоды, сияние цветов, прозрачность росинок, живая подвижность, которую он сообщал своим насекомым – все восхищает в его живописи».
Аllgemeines Kunstlerlexicon, cfr. Pierers Encyclopadishes Worterbuch.
Достиг исключительно силой своего таланта высочайшего ранга в своем искусстве. Он выразил в своих цветах все их правдоподобие, повторяя самые удивительные их краски столь нежной и живой кистью, что натура едва ли более правдива. Его плоды прозрачны, исполнены внутреннего свечения, особенно его виноградины – буквально видишь их мякоть и наполняющий их сок. Глядя на его насекомых, веришь, что они движутся. А его росинки! Возникает искушение поскорее смахнуть их с полотна, чтобы они не испортили шедевр.
Marquis d’Argent, Examen critique.
“Он, так сказать, соперничал с природой. Свежесть, очарование, элегантность, подлинность, колорит. Он был бы воистину богом весны, если бы флора даровала ему власть еще и над своими запахами».
Galerie de Musee Napoleon.
Достиг совершенства в картинах с цветами и фруктами, превзойдя все, что существовало прежде в этом жанре. Все его знакомые флористы наперебой предлагали ему все самое прекрасное из того, что вырастало у них в садах. Он имел обыкновение разрабатывать этюды отдельных частей, из которых затем компоновал картины. В творчестве был необычайно замкнут, так что даже не позволял никому входить в мастерскую в то время, когда он работал. Применяемые им способы приготовления масел, красок, олифы держал в глубокой тайне. Даже его брат не должен был видеть, как он работает, и только с большим трудом его уговорили давать уроки Маргарите Хаверман, чьим дарованием он увлекся. Потрясение, вызванное поведением одного из сыновей, подействовало на его рассудок, так что он страдал особой формой безумия, что, впрочем, никак не отразилось на его работе. Что касается стиля его работы, то он выполнял все осмысленно и с неимоверным прилежанием, до бесконечности лессируя, чаще всего гуашью. В этом причина того, почему его фрукты так необычно прекрасны или, говоря точнее, почему они напоминают плоды из воска или раскрашенную слоновую кость. А его цветы, его насекомые, роса и отдельные капельки превосходят все, что существует в таком роде. Справки о самых известных его работах дают Гуль и Де Кам.
Fiorillo. Geshichte d. Zeichnenden Kunste.
Поклонники совершенства в его особенном великолепии ставят ван Хейсума выше всех живописцев, когда бы то ни было работавших с цветами. Тщание, с каким он выбирал самые яркие и густые краски, находил их сочетания, очищал масло, не в малой степени способствует тому впечатлению сверкающей свежести, которое остается у видевших его работы. Декан пишет: «Белая грунтовка деревянных досок и холстов делалась им с теми же прилежанием и чистотой, с каким он избавлял себя от боязни, что кто-то увидит его палитры,– он рвал или уничтожал их». Он все выполнял с величайшей точностью, без малейшей небрежности, но при этом не был сухим. Отчетливость линий, гладкость, бархатистость, прозрачность, естественный и сверкающий блеск – все это связано с его туше, которое дано было ему от природы и которого нельзя приписать ни манере, ни случаю. Вазы, которые он умел располагать самым удачным образом и в которые ставил свои цветы, тоже писались с натуры. Барельефы, столь же прекрасные, как все остальное, хорошо составлены и отмечены академической гармонией. Его вкус проявился и в том, как он группировал цветы, самые светлые помещая посередине, к каждому цветку применяя отдельную краску и затемняя натуру от середины к краям. Птичьи гнезда, яйца в гнездах, оперение птиц, насекомые, бабочки, капли влаги – все представлено с большой достоверностью и дает полную иллюзию действительности.
Heidenreichs aestetisches Worterbuch.
C вышеприведенными суждениями полностью совпадают оценки Людеманна (Geschichte der Malerei) и Хирта (Kunstbemerkungen).
Именно та самая работа ван Хейсума, которая дала сюжет настоящей поэме, разбирается в “Historische Erklarungen der Gemalde welche Herr Gottfried Winkler in Leipzig gesammelt” (Лейпциг, 1768). Там написано следующее:
«Различные цветы собраны воедино, помещены в украшенный барельефами сосуд и поставлены в нишу. Королева цветов, красующаяся рядом с белой гельдерской розой, окружена великолепными полосатыми тюльпанами, расцветшим маком и белыми нарциссами, прелесть этой группы усиливает соседство первоцветов, тяжелых гиацинтов и других созданий весны с их более мягким очарованием. Пестрые бабочки и разные другие насекомые пьют утреннюю росу с их листьев, взгляд отдыхает на них, и создается порой впечатление, что мягкое дуновение эфира стряхнет эти капли. Внизу прилепила к стене свой домик улитка, а выше находится птичье гнездо с тремя вложенными в него яйцами. Картина написана на дереве; высота изображения 2 фута 9,5 дюймов, ширина 2 фута 2 дюйма. До недавнего времени собственником картины был Дитрих Шмид из Амстердама – мастер подарил ему картину на память о связывавшей их дружбе. Теперь она перешла в собственность к амтману округа Тигесон.
Автору поэмы хотелось бы поделиться впечатлением, которое на него произвела картина, и он хотел бы дать более пространное, нежели приведенные выше, хотя, разумеется, не исчерпывающее описание.
«В вазе пышный белый тюльпан соседствует с другим, темным, красно-коричневым, из числа самых благородных представителей флоры, далее – одна белая роза, две красные, сирень, коричневый первоцвет, нарциссы, огненно-красный мак, золотиситые двойные бархатцы, двойная, к красным крапом, гвоздика, синий гиацинт, вьюнок, незабудка, полураскрывшийся бутон розы и дельфиниум. Кроме того, в натюрморте присутствует птичье гнездо с яйцами, улитка в домике, несколько летучих насекомых и несколько капель воды, которые посетители неоднократно пытались смахнуть с изображения».
Из таких деталей состоит эта достойная восхищения композиция. Но я далек от того, чтобы ее прославлять, ибо внушая восторженные чувства ценителям, она слишком бедна как дар гениальной художнице, избравшей предметом своей прекрасной живописи цветы человеческих сердец и человеческих жизней, более прекрасные, чем цветы ван Хейсума».
1.
СОЗЕРЦАНИЕ
Славословие людское –
Воздуха и уст движенье!
Ты грубее, чем немое
Удивленье зверя в чаще.
Нетаинственно, кричаще,
В течке самкою блудящей
Убиваешь ты хвалой,
О людское поклоненье,
Чистого искусства строй.
Но стесняют грудь слова
(Так, сжимающим ладоням
Силясь дать отпор, мы стонем),
Первый звук хвалы едва
Проронив – мы на картине
Чудо-каплю в прах уроним.
Вешний ветерок невинней,
Милосердней уст поэта:
Росы луговин и рощ,
Ласковый жемчужный дождь –
В складках плащевой накидки
Мнящие укрыться слитки –
Взяв из воздуха, как тать,
Бросит в воздух он опять.
Но, ван Хейсум, капля эта,
Что сверкает и круглится
На цветах, как на реснице,
От убийства спасена.
Чистой полнотой страданья
Светится в венце она,
Жемчугом, что наречен
Звездным сердцем мирозданья.
Тяготы в ней всех бремен:
Так проклявшей дни разврата
Вызрел Магдалины стон,
Так совет созрел уже
Словом в ангельской, объятой
Меланхолией душе.
Как чудесна эта малость:
Капля, что к листку прижалась.
Нет, не промельк, а рожденье,
Точно слова с губ схожденье –
Не загнать его обратно
На немое сердца дно,
Каждый миг тысячекратно
В мир предносится оно.
Вечно капле той круглиться,
Падать вниз, набравши вес,
Вновь блестеть и серебриться…
Чудо выше всех чудес,
Нет у языка словес
Описать искусства труд,
Делающий миг веками:
Ласточки зигзаг иль пруд
С мчащимися облаками.
Сладостный, блаженный трепет!
Жгучий ветер, солнца свет –
Капелька была и нет…
Домик свой улитка лепит
С краю хрупкого листка,
Вихрь уносит мотылька…
Прошлогодний цвет пестреет,
Лист столетний зеленеет…
Сладостный, блаженный трепет!
Так возлюбленной почившей
Вижу я живой, оживший
Силуэт, внимаю лепет…
Все в вас как в других растеньях,
Да, но убежден я в том,
Что не на земле ваш дом –
В райских вы взросли владеньях!
Много вам подобных в поле,
Только есть в вас нечто боле;
Кажутся в сравненье с вами
Те, что в парках и лесах,
На погостах мертвецами
Рядом с духом в небесах!
Сей букет – любовь сама
С преданными ей страстями!
От любимой без ума,
Юноша на миг забылся,
И пред нашими очами
Сердца мир на миг раскрылся
(Словно призрак промелькнул,
В область тайную летя):
Сердца жизнь с ее мечтами;
Тайного сомненья гул;
Ясных мыслей зарожденье;
Клятва, в первое мгновенье
Чистая, как сын-дитя,
Что, дивя родных святою,
Ангельскою чистотою,
От измены так далек,
Как зародыш-лепесток;
Обращенья призвук зыбкий;
В жилах радости приток;
Тайна будущей улыбки…
Где еще найдешь томленье,
Сладострастье, жар больной,
Шум сердечный приглушенный,
С красным чернь, как в рваной ране?
Все – в распахнутом тюльпане!
Поглощенная собой
Пылкого румянца краска,
Пурпур, ночью порожденный!
Розы! Двух влюбленных ласка,
Хмель блаженства в миг, когда
Слышишь от любимой «да»,
Все, чем жизнь цвела, светилась,
В этих розах воплотилось!
После поцелуя каждый
Истомлен двойною жаждой…
Гасит пыл, сводя на нет,
Рядом с алым – белый цвет…
Не в багряной ли гвоздике
Пламень вожделенья дикий?
Или крови цвет представить
Зримей может что заставить,
Чем граната темный сок,
Брызнувший ей на висок?..
Вдаль с молитвой устремленный
Спасшийся герой Сиона
Крик исторгнул, представляя
Кущи голубые рая –
Но еще синее цвет
Распустившейся купены,
Лучезарный на просвет,
Как покров невесты пенный!
Все ж невинность меркнет рядом
С гиацинтом в день весенний –
От него не веет хладом…
Нет красы нежней, чем шар
Лиловеющей сирени –
Словно мастер на заказ
Сделал сотни тысяч ваз,
Чтобы в дымчатом фарфоре
Сладкий почерпнув нектар,
Бабочки забыли горе.
О нарцисс! Цветов звезда,
Серафимов мозг бесплотный,
Сон младенца беззаботный,
Плач гонимых за Христа –
В нем обетов чистота
Отразилась, как в зерцале;
Ростом он хотя высок,
Вечно с головой склоненной,
Стынет он, отъединенный,
Словно грех свершил вначале
И прощенья день далек.
Но не знающий смирений,
Всем приметен, как маяк,
Ты, входящий в силу гений –
Пурпурноланитный мак!
О великих зодчих планы –
Эти закругленья, своды,
Образ явленный свободы –
Несравненные тюльпаны!
Незабудки! Вы чисты,
Дикой прелестью просты,
Взор ваш затаенно-тих:
Вы мечтою сокровенной
Прячетесь от глаз людских
С краю темного пруда…
Песнопевец несравненный,
Здравствуй, розовый бутон,
Немотою поражен,
Если речь заводит он,
Как он говорлив тогда!
О, бутон, когда беседой
Ты займешь меня, поведай,
Если только знаешь ты…
Как, чьим волшебством, откуда
В мир пришло такое чудо –
Собранные здесь цветы?
1) Ян ван Хейсум, голландский живописец, сведения о нем даны в цитатных фрагментах, предваряющих поэму.
2) Фредрика Бремер – шведская писательница и общественный деятель, поборница женского равноправия; долгое время состояла в переписке с Вергеланном. Во вступлении Вергеланн обращается к ней как к художнице, каковою она не была на самом деле, - обращение носит иносказательный характер.
3) «Также (помимо прочего) я живописец». Высказывание, приписываемое Антонио Корреджо (собственно
4) «Искусствоведческий лексикон» Наглера.
5) Всеобщая немецкая ? энциклопедия
6) Всеобщий
7) Маркиз д’Аржа Жан Батист де Буайе, маркиз д’Аржа – французский писатель и философ.
8) Галерея Музея Наполеона
9) Маргарета Хаверман – голландская художница
10) Ян ван Гуль (1685-1763) – голландский живописец и историк искусства
11) Жан Батист Декан – голландский художник и теоретик живописи, автор обширной монографии о голландских живописцах.
12) Фьорильо. История ? искусства. Фьорильо, Иоханн Доминик (1748-1821) – немецко-итальянский художник и историк искусства.
13) ? словарь по эстетике
14) «История живописи» Людеманна
15) «Заметки об искусстве» Гирта
16) «Исторические объяснение живописи, составленное Готфридом Винклером. Лейпциг, 1768» Готфрид Винклер – богатый купец и меценат, живший в Лейпциге.
17) Вергеланн дает на протяжении всей поэмы описание картины Яна ван Хейсума «Ваза с цветами» (экспонируется в Государственном музее искусств в Амстердаме).
18) Нильс Эммануэл де Тигесон – амтман ?, гражданин Эйдсволя. Коллекционировал произведения искусства, дружил с семьей Вергеланна.
П.
ГОЛЛАНДСКАЯ СЕМЬЯ
= Алонзо де Тобар! Где ты, Алонзо? Алонзо! Доблестный кастилец! Не проводишь ли ты полковника? Adelante, Caballero! Adelante!
Алонзо де Тобар, несчастный художник, ставший наемным солдатом захватчика его родины Людовика Х1У, ибо он не мог стать Веласкесом или гордостью испанцев Бартоломео Эстебаном Мурильо.
= Вперед, валлонец! Вперед! Полковник бросил деревню на произвол судьбы. Viva el colonel! Его так же мало занимают нидерландские деревни, как Альба и Люксембург, черт бы его побрал!
Алонзо де Тобар отступал. Он, кого буйные товарищи прозвали волком Сьерры, он, разорявший, не моргнув глазом, города еретиков, - он повернул своего коня вспять, припав головой к гриве и орошая ее слезами.
Такое отчаяние испытывал он лишь перед полотном великого Мурильо «Обручение святой Екатерины» или перед «Королевской семьей» Веласкеса. Уже последний кирасир проскакал мимо, выкрикивая: «Великий Алонзо де Тобар! Маленький Мурильо! Доблестный кастильянец! Что же ты не следуешь за полковником? ? Adelante, Caballero! Adelante!»
Ему слышались в стуке копыт причитания его матери. Или виделась ему Мадонна в облаке дыма, которое обрушивалось на нее, разбрасывая искры, почти черное, как ночь, почти белое, как облака, громадное, как гора перед церковью. Мадонна воодушевляла его, когда он громил еретиков, и фанатичный испанец разорял и жег, чтобы стать вторым Мурильо или хотя бы написать что-то подобное «Обручению Святой Катарины».
Ведь, остановясь перед нею в соборе Севильи, родного города, он упал на пол, в отчаянии признаваясь себе, что ему не дано быть Мурильо. И тогда он встал под знамена Франции вместе с самыми отчаянными ее воинами, с валлонами. Он верил, что разожжет в себе вдохновение художника и укрепит свои силы, питая свой фанатический пыл в ужасной войне против еретиков. Он воевал против них, убежденный, что воюет с политическими противниками своего господина.
Лицо мертвеца напомнил ему свинцовый шпиль церкви на фоне дыма, поднимавшегося позади, мрачного, густого, неподвижного, как гора. Внутри с хор срывались огни. Какое величественное, угрожающее зрелище! Но что это? Дикие крики там, в церкви. Она полна женщин и детей!
Валлоны в проходе боролись между собой, оспаривая добычу. В глубине церкви стояла в наряде невесты Катарина, дочь священника. В тот самый миг, когда они ворвались в село, Катарину объявили невестой. Она в смущении отступала назад вместе со своими подругами. «Алонзо де Тобар, ты почему не с нами? – кричал один его земляк, между тем как он, вскочив на плечи другого земляка, вспрыгнул на окно церкви и посмотрел вниз, в переполненную женщинами и охваченную огнем церковь. “Ah, Paraiso de Demonio! Ah, le paradis de l’enfer! O Helvedes Paradiis! Неужели, Алонзо, ты отступишь?
Он едет прочь, припав к холке своего коня. Он будет проклят люксембургскими fils perdus, он лишится прозвища Волка, его повесят за его мягкотелость. Но этот фанатичный кастильянец с его горячей кровью скорее примет позорную смерть, чем посмеет тронуть это селение.
Горе его потрясенной душе! Сколько нидерландских городов предавал он огню, торжествуя со своими товарищами “en la honra de nuestra Sennora!”, но это селение… Оно было так прелестно, домики так опрятны, церковь с ее священником и паствой имела такой почтенный вид. И так чудесно цвел сад перед ее крыльцом. Розы и плющ оплетали ее фасад, а штокрозы стояли у дверей наподобие стражников.
Ужасный крик возвестил о том, что церковь подожжена и отдана в руки валлонов. Прихожане ринулись через выломанную дверь и оконный проем, откуда жених Катарины, придерживая одной рукой свою невесту, сбросил вниз земляка Алонзо.
Спасибо отчаянию, дающему силы, спасибо надежной ступеньке, спасибо крепким стеблям плюща! Катарина спаслась на груди своего возлюбленного. Алонзо видел из окна, как она бежала из ужасного места к дому своего отца, священника. Дом стоял почти рядом с церковью – самый благопристойный из всех домов, с такими светлыми, дружелюбно смотревшими окнами, с прелестным цветущим садом снаружи, с густым плющом на крыше, уже охватываемой огнем.
Алонзо де Тобар, живописец, в деревне, в нидерландской провинции, стал свидетелем чуда. «Катарина! – шепчет он, и жизнь наполняет измученное тело всадника. – Я повстречал мою Катарину, не Мурильо, а мою. И она столь же прекрасна. Она объясняет тайну той Катарины. У нее голубые глаза, как у серафимов, все ее существо пронизано ясностью, она вся белоснежная, как звезды, и лицо, его выражение в высшей степени одухотворено. Ха! Подобно тому, как превосходит небесный ангел самые красивые из человеческих существ, так превзойдет Катарину Мурильо Катарина Алонзо де Тобара!
Алонзо соскочил с коня. Он бежал следом за девушкой, которая с расставленными руками, словно распятая, предстала на пороге отчего дома. Седой человек с ликующим взором, хотя черты его лица еще сохраняли выражение ужаса, открыл дверь навстречу спасенной и бросился обнимать ее, повторяя: «Катарина! Господь милосерд!»
«Ее даже зовут Катарина! И она невеста! Свадебный венок удержался на ее кудрях. O milagro de Dios! Это знак свыше.
Испанец остановился возле дверей. Он услышал пение псалмов внутри, и один из голосов звучал как небесная арфа. Господь милосерд. Алонзо де Тобар скоро станет гордостью Испании, он станет для Кастилии тем же, чем был Мурильо для Андалусии и Севильи. Я видел словно сестру Катарины Мурильо. Бог увидел Катарину Мурильо и сотворил по ее подобию другую для Алонзо де Тобара.
Аллонзо, сломав затвор, проникает в дом. «Auden los angelos! Cпасайтесь, безумные! Крыша горит, башня качается, и валлоны от церкви несут огни сюда. И они сами опаснее огня!»
Внутри стоял коленопреклоненный священник, почтенный Адриан с раскрытой Библией в дрожащих руках, рядом с ним его благоверная Маргарета, а возле них гордость семьи, невеста Катарина – она порывисто заняла свое привычное место, одной рукою обняв мать, а другой своего жениха Иоханна, красивого, цветущего юношу. Вот кроткая, словно монахиня, Нарцисса с красивым проблеском румянца на мертвенно-бледных щеках – ее возлюбленный пал в героической вылазке в Лейденских горах; вот Гиацинт, красивый черноглазый мальчик; рядом еще одна сестра – хорошенькая, с гибким станом Элизабет. Вот близнецы Бенджамен и Анна – крошка Анна уткнулась в материнский подол, и Маргарета заботливо укутывает ее. А дальше, почти отстранясь от семейного круга, сидит юная Клара; преступная страсть к вражескому воину, возможно, убийце возлюбленного Нарциссы, покрывает ее лицо бледностью, ближние проявляют к ней меньше сострадания, чем можно ожидать от этих мягких и добрых людей.
«Ayuden los santos! Они идут!» - кричит снаружи Алонзо. – Выходите! Дом принадлежит мне» Одинокий ? «Они идут!» - кричит Йохан, подскакивая к двери. «На колени! – повелевает старый Адриан,. – Бог… Круг смыкается все уже. «Спаси нас! Валлоны…» - шепчет Нарцисса, закрыв руками лицо. «Мы спасены!» - восклицает Клара, и румянец вспыхивает у нее на щеках: ей показалось, что она слышит голос своего испанца. «Да, мы спасемся, - бормочет отец, ломая руки. Господь смилостивился над нами. Пойдем, Клара, мое дитя! Тебе все простится. Господь обещал. Мы будем спасены. Ведь огонь настигнет нас прежде, чем эти ужасные…»
Огонь перекатывался в вышине огромными волнами, балки горящей церкви падали на дом, сотрясая его до основания, и закрывали те промежутки между огнями, где можно было пройти.
«Сюда, сюда, товарищи!» - земляк Алонзо, который торжествовал победу рая над преисподней, когда глядел в переполненную женщинами церковь, взломал дверь. «Abajo los hereticos!» Валлоны рвались в дом с одной стороны, пламя с другой. Алонзо не мог остановить их. «Это он!» - кричит Клара, обнимая его ноги. Он грубо отталкивает ее – так он всегда прежде
поступал с беззащитными – и, борясь со своим неистовым земляком, рвется к Катарине, увлекаемой отцом и женихом в другую сторону, туда, где бушует пламя. И в это мгновение…
В это мгновение… Что произошло? О Боже! Кровельная башня провалилась вовнутрь дома сквозь почти выгоревшую крышу. Все оказались погребены: земляк Алонзо, с яростным вожделением впрыгнувший в круг коленопреклоненных, Катарина и ее жених, мать, Клара, все остальные дети, прислуга – все исключая отца семейства и Алонзо, оказавшихся по разные стороны от того места, куда упала башня. Но Катарины не оказалось с ними. Ни у того, ни у другого больше не было Катарины.
Это был ужасный миг, но еще ужаснее казался предшествующий, когда дикие вояки, наводя ужас, показались в дверях.
Только двое спаслись. Счастье об руку с несчастьем! Адриан просыпается. Ночь. Валлоны сделали свое дело: ничего не осталось от селения. Лишь расстилался над пустырем в холоде ночи голубоватый дым. Темная фигура склонилась над стариком. Он узнал испанца и судорожно скинул с себя плащ, которым из сострадания накрыл его Алонзо. Звезды спокойно смотрели вниз, но ни души не было поблизости. Одни лягушки пели в канале, чьи медленные воды пересекали равнину. И еще журавли скорбной толпой стыли на берегу, пряча головы под крылья. Их гнезда тоже стали добычей огня.
Уже рассвело и журавли улетели, когда испанец разбудил Адриана от сна, больше всего походившего на смерть, потому что старик, казалось, не дышал.
= Она была твоей дочерью, старик? – спрашивает глухим, как из могилы, голосом Алонзо.
= Она, старик! La querida del ciela! Ты это видел и должен меня понять.
= У меня их было пять: Клара, потом Катарина, потом…
= Катарина, я именно о ней говорю! O mea caritta!
Cтарик хохочет ему в лицо.
= О, Мадонна! Он сошел с ума. Старик, соберись с мыслями, прошу тебя!
Старческий смех становится еще пронзительнее, и воина пронизывает дрожь.
= Ее нет больше. И ты был ей не отец, ты, священник еретиков, убивший ее своим благословением! Я могу теперь швырнуть тебя в раскаленный пепел, и это будет милосердием.
Безумный впивается в него взглядом и весь съеживается.
= Горе мне! – бормочет Алонзо. – Я потерял ее, мой идеал, который поднял бы меня выше Эстебана Мурильо! Но что если Бог еще раз явит мне откровение? Я возвращусь в Испанию и буду в монастыре умолять Бога повторить в моей памяти ее образ.
Старик смотрит еще более пристально. А воин удаляется прочь. Он как будто летит над равниной, окрыленный своими честолюбивыми упованиями. Эскадрон устремляется за ним, а потом, вытянувшись в темную линию, пропадает за горизонтом, словно тень облака.
Он погиб! Эскадрон будет преследовать его как предателя и дезертира! Но умный, верный конь, искавший и нашедший своего господина, спасет ему жизнь. Он уйдет от погони, Алонзо Микаэль де Тобар, он станет успешным подражателем Бартоломео Эстебана Мурильо. Но одна работа позволит ему занять достойное место в ряду испанских живописцев. Он вполне самостоятельный мастер в «Обручении Катарины», и эта его работа соперничает с шедевров Мурильо. И еще он написал «Семью», которая хотя уступает «Семье» Веласкеса, но, по крайней мере, запечатлевает чудесные лица Адриана и его домашних.
Но кто вспоминает теперь Алонзо де Тобара? Кто вспоминает величие Испании, величие ее гениев, которых она сама помнила до тех пор, пока сохраняла свою национальную индивидуальность. Мир помнит лишь величие ее несчастья!
Ш.
ЦВЕТНИК СТАРОГО АДРИАНА
Год близился к завершению. Хижина, в которой обосновался пастор, стояла на отшибе, никто не селился поблизости. Ставшие бродягами люди из меньшинства общины, спасшегося бегством, построили эту хижину для своего пастора, которого отыскали среди обломков.
Прекрасный весенний день. Солнце сияет так же нежно и кротко, как в тот день, когда валлоны опустошили селение. Старый Адриан хозяйничает вне дома, засевая и возделывая смешанную с золой землю. Он знает это место. Ведь это здесь он нашел обручальное кольцо своей Маргариты и маленький кустик сирени перед тем самым окном, где она любила сидеть с детьми. Вся жизнь теперь заключается для него в этом, и вот он засевает и возделывает всю землю вокруг дома, бормоча про себя: «Господи, благослови! Господи, благослови!»
Много раз посторонние люди проходили мимо и, смеясь, говорили: «Сколько еще должно сгореть, чтобы он перестал быть веселым?» Кто же поверит, что садовник, работающий с такой аккуратностью, с такой щепетильностью заботясь о том, чтобы прикрыть каждое растение, сошел с ума? Волосы его слегка поседели, но оставались гладкими и блестящими, как мех, на щеках пламенел румянец, взгляд был ясен и светел. И он мог смеяться про себя, потирать рук от внутреннего удовлетворения, когда обнаруживал новый отросток или листок на любимом растении. Тогда он, произнеся: «Господи, благослови!», делал поклон, осенял себя крестным знамением и вновь испрашивал благословения.
Прошло еще немного времени. Сирень распустилась. Все кругом цвело. Голландия, любимое обиталище флоры, никогда еще не являла такого зрелища совершенства и очарования. Стоял летний вечер после теплого дождя. Тяжелые полновесные капли сверкали здесь и там на листьях. Старик сидел над своим цветущим сокровищем, и губы у него дрожали.
ПЕРЕВОД
Быть живым – и видеть чудо!
Боже! Силы взять откуда?
Сердце, оборви биенье,
Чтобы мне постичь значенье
Виденного! Гулкий шум
Смуту мне заносит в ум…
Пусть я очарован буду,
Звукам волшебства внимая,
Пусть мелодия струится,
Беспрестанно слух лаская,
Дара зреть да не лишится
Взор, в слезах летящий к чуду!
Пусть от этих слез я впредь
Сделаюсь многоочитым,
Чтоб в лицо я мог смотреть,
Чудесам, от всех сокрытым.
О, вовек мне не простится!
Хуже, чем утрата зренья,
В Божьем чуде усомниться.
О, светило в час рассвета
Может возбудить сомненье,
Но никак не чудо это!
Можно ль жить, как я живу,
Видя чудо наяву?
Чувствует ли мать так тонко,
Непрерывно, горячо
Радость своего ребенка?
Юноше едва ль так любы
Милой девушки еще
Не целованные губы!
Силы неземной плечо!..
Благодать на благодать!
О, Его любовь и милость
Столько мне готовы дать,
Что и ангелу не снилось, -
Глубь глубин и высь высот
Мудрый, Он произмеряет,
Мощью солнца поверяет
Сбившейся звезды полет,
Правит Он комет полетом,
Каждой подавая знак…
Для Него теперь пустяк
Приобщить червя к высотам!
Кто измерил силу сил?
Кто достиг высот творенья,
Света, что воспитан был
Мраком звезд и солнца мглой?
Ангел в нем лишался зренья,
Мысль являлась пустотой!
В глубь грудных пещер, Творец,
Тайны прятал ты сердец!
Кто оценит благодать?
Благодати нет в законе!
Можно ль всуе рассуждать
О носившем Чудо лоне?
В Боге заново рождать
Грешных чад – се благодать!
Кто, безумный, мог решиться
В муках бедной роженицы
Избавленья час прозреть?
Милость Божью усмотреть
В чаде, что должно родиться?
Кто дерзнет сказать, Маргрета,
Что не Божье чудо это?
Бог, сподобив вразумленья,
Спас меня от ослепленья.
К Небу жалобы лия,
Я незрячим был, как скалы,
Дерзким, как в огонь прыжок.
Возвратилась жизнь моя!
Так весною бытия
Воскресает шум лесов.
Вы, погибшие когда-то,
Здесь, со мной, как прежде, вновь
В нежной прелести цветов!
Я не сознаю утраты.
В их корнях, в душистых чашах
Кровь животворя душ ваших,
Бог в обычные цветы
Милые вписал черты.
Пульсы ваших вен считаю,
Слышу сердце, мысль читаю.
О, цветы, ко мне из вас
Льется свет любимых глаз,
Как во время жизни, ясный.
Чудо, Божий дар прекрасный!
То, что стерлось, раскололось,
Прежний принимает вид!
С чадами так говорит
Ласковых кормилиц голос,
Как со мной – былые дни.
Сердце, слышишь? Вот они.
То Маргреты смех задорный,
То опять цветки сирени
Сыплются ей на колени
Фиолетовой пургою –
С багрецом и белизною
Пламень слился голубой.
Смею ль тронуть их рукою?
Усомнюсь ли я безбожно
В правде Чуда непреложной?
Спутать как ее с другою?..
Набирая петель ряд.
Голову клоня устало,
Помню, здесь она вязала
Для детей все дни подряд.
Девочка моя, Анетта!
Хуже бы я был слепца,
Не поняв… Во мне отца
Видит незабудка эта!
Взор такой проникновенный
Сыщешь ли ты во вселенной?
Незабудок много тут,
Но единственная – Анна,
Это память тех минут,
Трогательных несказанно:
Это ты перед закатом
Вновь спешишь обняться с братом,
Розовым кустом карминным –
Крошка Анна с Бенджамином.
Капля с отсветом огня
На листке дрожит, мерцая,
Как на плюше гобелена:
То вскормившая меня
Старая, совсем седая
Страж их верный – Магдалена.
Рядом – строен и высок,
В цветнике такой один –
Нет, не гиацинт цветок,
Гиацинт иной – мой сын.
Ты – поэт, провидец снов,
Сердцем чист и прост от Бога.
Нидерланды – край цветов,
Но таких и здесь не много.
Голову назад отбросив
В аметистовых кудрях,
Ты как маленький Иосиф
О своих вещал нам снах.
И, скончав повествованье,
Головой на грудь склонясь,
Прятал пламенники глаз…
Так на клумбе твой двойник,
Испустив благоуханье,
Долу никнет в тот же миг.
Ландыш, серебристый цвет,
Лишь сравнимый с серафимом,
В упоительную сеть
Заключенным херувимом!
В день весны подобный зимам
Ландыш мой – Элизабет.
Гиацинту в тишине
Ты жаднее всех внимала
И за правду принимала
Виденное им во сне.
Вот и ты, вдова в тоске!
Был бы твой отец злодей,
Если б девочки своей
В белом не узнал цветке!
Венчик трепетный нарцисса,
Бледный – как моя Нарцисса…
Только обод злато-красный
Обручального кольца…
Смерть им будет обладать,
Ей одной под силу снять
Этот знак с руки прекрасной.
Смерть! Тебя ль мне не узнать
В капле, с бледного лица
В сладостном благоуханье,
Упоительном мерцанье
Павшей в прах. И круг карминный,
След Иудина лобзанья,
Все горит, печать страданья,
На твоей щеке невинной.
Жемчугов морских бледней,
Лилия садов, как схожа
Ты с Нарциссою моей!
А внутри – пожар коралла,
Как горит он из глубин,
С отблеском зари рубин!
Что ни взор, то дар чудесный.
Что ж я, ворон несловесный,
Так во мне людского мало,
Так я бесом ослеплен,
Чтобы отвергать жестоко
Райский крин, усладу ока,
Убеждать себя уныло,
Что нарцисс мой не рожден
Двойником Нарциссы милой?
Я исполнен ликованья!
Небо пощадило вас.
Миг блаженства как стрела
Прянул, словно солнца глаз,
Чудодейственным огнем
Выпарил мой яд дотла,
Желчь испил одним глотком,
Жалкие избыл стенанья;
Из нарывов хлынул гной,
Исцеленным встал больной.
Позади бессонниц стрелы,
Старческих очес белки
Всем законам вопреки
Не разорвались, но целы!
Смысл блаженства мне открылся
До того, как прояснился
Смертью мой угасший взгляд!
Все со мной. Никто не взят.
К розе рвущаяся роза –
Образ бракосочетанья!
Катарина, Иоган.
То один в другом теряясь,
То друг в друга претворяясь,
Сердца два живут как братья.
Слезы, смешиваясь, льются,
Раскрываются объятья
И горящие огни
Глаз другим передаются.
Клятв беззвучных простота
Явлена им на уста,
И лобзанья ждут они.
Нападеньем перебитый,
Вечно длится миг любви той.
Серый пепел жизнь понес
От пролитых с неба слез!
Но и слез моих потоки
Чуда приближали сроки.
Тяжкою моей борьбой,
Сильною моей мольбой,
Ливнем неизбывных слез
Добыт дар чудесных роз:
Иоган и Катарина.
Стеблями срастаясь ближе,
Головы склоняя ниже,
Розовым огнем зари
Проникаясь изнутри,
Два венца, два Божьих крина –
Иоган и Катарина.
Как со дна волшебных чаш,
Так из этих роз прекрасных
Черт незамутненно-ясных
Ощущаю красоту,
Ваших счастий полноту,
Съединенный образ ваш!
Миг, оборванный пожаром,
Ангел, неусыпный страж,
Новым наполняет жаром.
Катарина! Иоган!
Чудом Божьим осиян,
Сяду я, седой пастух,
Подле милых агнцев двух.
Праздник, прерванный разбоем,
Кончим миром и покоем.
Не погубят речь мою
Адские валлоны эти –
Ваше здравие я пью,
Вас благословляю, дети.
О, восторга совершенство –
Миг, принесший в мир блаженство!
Слишком счастья полон ты,
Чтобы взвиться и летать
Меж других секунд веселых
Пылью в светлой полосе –
К гибели влечет их рок
От судьбы – пустыни голой.
Ты же не таков, как все,
Ты с небесной высоты
Возвратишься в мир опять,
Ты не совершишь измены,
Как других секунд поток.
Светлый миг, не будь жесток,
Длись, прекрасное мгновенье,
Будь, пока что мысль в движенье,
Сердце ж внемлет голосам,
Такт бесцельный отбивая…
О, покуда жив я сам
И могу скорбеть, рыдая,
В неизбывном наслажденье!
О, пока горит сознанье
И еще лучится взгляд
И безумные слова
(но прекрасен, чист и свят
смысл, как ангелов молва)
подступом тесня дыханье,
гасят голос естества.
Кажется, неслышный, душный
Ливень хлынул, горечь смыв,
Прорван долгих мук нарыв,
Сталактит стыда расколот,
На жестоких дум кристалл
С неба пала весть, как молот,
Стон несется, как разрыв
По безбрежности воздушной.
Горный кряж с земли восстал,
Чтоб из рук Небес Творенье
Взять – родившееся чадо:
В сырости, средь тьмы и хлада
Глубины своей рожденье
Вечно Вышний обновлял.
Господи, где взять мне речь,
Чтобы выразить желанья?
Где пространство для дыханья
И такой чудесный звук,
Веселящий и звенящий,
Чтобы мне в него облечь
Упоительный недуг?
Взор где взять мне как разящий
Обоюдоострый меч?
Разум где, чтоб охватить?
Память, чтобы сохранить?
Скала чувств подстать предмету?
Нервы прочные где столь,
Чтоб терпеть блаженства боль?
Кем бы мог я пренебречь?
Дать убить мою Маргрету?
Все – но без моей желанной?
Или Бенджамина с Анной?
Иль взрослеющего сына,
Что свои вверял мне сны?
Бет – колодезь глубины?
Вас – Нарцисса, Катарина?..
Вот залог, мне свыше данный.
Все, что предо мной растет,
Это вот и есть мой род –
Дивной прелести картина…
Ворон я, шатун лесной,
С каменной душою тать?
Или я отвык считать?
Не четыре вас, а пять
Дочерей – еще одной
Имя дал я на страданье.
Клара – грешное созданье!
Белой розы нежный дар,
В лепестках чуть-чуть румянца,
Но погубит жар багрянца
Страсти ядовитый пар,
Бледность осужденной муки,
Удушающий порок,
Облако ужасной пыли,
Известковой, вековой –
В добром сердце, где покой,
Скромность, знавшая свой срок,
И невинность трон делили!
Роза белая в тени,
Снова мне в глаза взгляни!
Грех прощен, и не судья
Любящему сердцу я.
Я огню сойти не дам
На кровоточащий шрам,
Ярости я не обрушу
На мятущуюся душу.
И тебе благословенье!
Я – отец, не ворон злой,
Взгляд мой – от скорбей забвенье,
Жар твой утолю слезой –
Венчик влагой окропи…
Трудной я вернул ценой
Выпавшую из цепи –
О, любовью цепь скрепи!
Живы, целы все и здравы,
Чтобы морока отравы
В свете правды я не зрел.
Я клянусь: никто не взят.
В цвете счастья, жизни, славы
Всех их принимает взгляд;
Молвить: блажь, виденье, грезы –
Как бы о цветах я смел?
Дескать, призраки – не сами!
Эти маки, эти розы
Могут быть лишь только вами!
Ваши взгляды, ваши позы,
Черт неповторимость милых,
Сердца и души портрет…
Тени – легкие ошибки,
Насекомых легкокрылых
Промельки меж вас – улыбки:
Мотылек вспорхнул – и нет!
Речь слышна мне в тишине,
Если я не в смертном сне,
Если пух могильной цвели
Не забил ушные щели.
Только же не весь я ухо,
Даже пусть лишен я слуха,
Форму, краски емлет зренье.
Все, что выросло, живет
Так же, как во дни былого –
Орошенная с высот
Дарит мне земля их снова.
В светлый обрученья миг
Счастья моего цветок
Возблагоухал чудесно,
Грешным посягнул лучом
Обвести блаженства дом.
И когда он превозмог
Заповедь, его настиг
Молнии удар отвесный.
Кара свыше в том была!
Сгинул он в недолгий срок
Там, где гром его настиг,
Уничтожен был дотла.
И теперь тот грозный миг
Жизнь мне подарила вновь,
Ты опять меня настиг,
Час, когда восторг хмельной
Канул в бездну страшных снов, -
Словно чаша круговая,
Заново ты познан мной!
В красных тучах завывая,
Демоны сужают круг.
Господи, спаси!.. И вдруг
Чудо явлено мне свыше:
Демонский ярится хор,
Не грозит уже позор
Тем, кто погребен под крышей.
Адмирал Энкуйзен – так
Назван этот вид тюльпана,
Высыпан золы посев
В огненно-багряный зев,
Этим намекая странно
На пожар… А этот мак,
Пламенеющий, как рана,
Мне напомнил шпиль сейчас –
Как он, страшно раскрутясь,
Свергся вниз, огнем пылая.
Этот гиацинт нарядный
(Адмирал ван Лифкеншек) –
Странного пейзажа часть:
Огнь пожара, смерть живая,
Жизнь убитая, жар хладный,
Немощь мощная – и страсть,
В путы взятая, - как демон,
Чью решимость боль сломила,
Мрачен, исступленно-нем он,
Милостивый, непреклонный
Сын Андалусии мрачной.
В страшный миг нашлась в нем сила
Быть иным, чем все валлоны,
Тьмы исчадия кромешной.
Кажется, добра желанья
В облике его сквозят…
Он прекрасным мне предстал:
В нем, казалось, пламень воли
Льдом студился вечной боли.
А еще невдалеке
Узнаю теперь другого –
Земляка его хмельного –
Я в тигровом том цветке.
Этому не жалок слабый.
Смерть, что с ним накоротке,
Справиться лишь с ним могла бы.
Свет огня со мною рядом,
Но огонь не тронет дом,
Ужас нас не устрашит,
Лютый враг не сокрушит!
С каменным стою лицом,
С ясным, неподвижным взглядом;
В эту медную золу,
В угольную эту мглу,
Где летают искры-пчелы,
Вот, смотрю – и не кружится
Голова, в глазах светло.
Мерю взглядом котловину,
В черное лечу жерло,
А потом на башню – птицей…
Снова этот взгляд тяжелый,
Из начертанного круга
Рвущаяся постоянно
Убежать душа испанца
(И за то, что нежен он,
Он навеки осужден).
Вот он, гиацинт багряный,
Вмешан в цвет его румянца
Жгуче-черный цвет недуга.
О, мне любо постигать
Смысл загадочной картины,
Быть не надо мудрецом,
Чтоб понять: тюльпан – мой дом,
У него из сердцевины
Рвутся молнии подстать
Кардинальским облаченьям.
Все наполнено значеньем!
Те цветы – навершье храма,
И передо мною прямо –
Он, страны враждебной житель,
Алчный, скорбный – но похоже,
Он явился как спаситель
Прежде, чем огонь, как мак,
Вспыхнул и его земляк,
Этот бес с душою черной…
О, тюльпан мой красно-черный!
Их мундиры и сутаны!
Наша ночь и наши раны!
Любы мне теперь они –
Этот раскаленный шар,
Молньям шаровым сродни,
Этот прячущийся жар…
Ужас красоты их зыбкой
Память мне не бередит –
Красит мертвый рот улыбкой,
Взгляд потухший веселит!
В них ожили времена –
Обещанием возврата –
Те, когда я верил свято…
Высочайшего блаженства
Вера та была полна!
В небе я парил душою,
Помыслы несовершенства
Ужас отметал, как прах;
Как я тесно в те мгновенья
Связан был с моей семьею!
Сплачивал нас ужас лютый,
Смерть звала нас в те минуты,
И, с молитвой на устах,
Жалкое презрев сомненье,
Свергли мы земные путы.
Боже! Чудо из чудес
Мне даровано. Однако
Ты ли, властелин небес,
Сам меня сподобил знака?
Дело ль это рук Твоих?
Сам ли чудо Ты навлек,
Кто от ангелов далек
Так же, как от бездн морских
Метеоры в млечном дыме?
Если ж это не Твоих
Дело рук, чье Тайна имя,
Чья краса – светил цветник,
Глубь – морских глубин тайник, -
Если чудо дал другой,
Некий дух превознесенный,
Властвующий над Землей,
Если, милостив и благ,
Этот дух устроил так,
Чтобы червь парил, спасенный,
Образ Твой приняв, о Боже,
Твой, чья воскрешает сила
Даже мертвые светила, -
Сделай, чтобы дух прекрасный,
Одному тебе подвластный,
Обликом с Тобою схожий,
Коль не дерзостно сравненье…
Дай ему благословенье!
Ибо он могущ и свят,
Ибо он – рожденье света
И любовью столь богат,
Что, молю… Тсс… Что же это?
Высокий, величавый человек с портретом Вильгельма Оранского на цепи поверх великолепного камзола, шитого из черного бархата, с бриллиантовым аграфом на берете, с ружьем, сверкающим золотом, и с кинжалом на боку в сопровождении мальчика, державшего полную цветов вазу, поднимался по песчаным ступенькам к кустам бузины, окаймлявшим надел старого Адриана. Их вид поразил старика.
!У. ЯН ВАН ХЕЙСУМ, ЖИВОПИСЕЦ ЦВЕТОВ
«Обрати внимание, Безымяныш, - говорит незнакомец, обращаясь к мальчику, - эти цветы, выросшие среди руин, более великолепны, чем те, что расцветают на могилах. Они взяли свои краски от крови и костей, превращенных в известь, и огонь подготовил для них почву.
Старик вздрагивает. Все же он не хочет встать с дерновой скамьи Маргариты и уйти. До сих пор мало кто имел обыкновение заглядывать к нему. Разве что журавли, которые вернулись назад и выглядывали из гнезда в заново возведенной башне, или те любопытные, простодушные совы, что высовывают головы из камней, или подпасок из ближнего селения, или цыган, или еще какой-нибудь подобный странник.
«Ха! – восклицает незнакомец. – Святые небеса! Когда видели мои очи подобные цветы? Вы их взрастили для меня, для меня одного. Послушай, дитя, выброси эти жалкие побеги, которые ты собрал по дороге. Вот оно, мое чудо, которое по небесному благословению совершилось на земле».
Адриан: «Ты прав, незнакомец. Они явились по благословению свыше». И он забормотал опять:
«О, вовек мне не простится!
Хуже, чем утрата зренья,
В Божьем чуде усомниться!»
Незнакомец: «Ты, должен уступить их мне, старик».
«Нет, нет, нет!»
«Ты должен. Я за них заплачу».
«Ты не сможешь. Поверь мне, ты не сможешь».
«Теперь веришь?» – и он бросает Адриану свой кошель с золотом.
«Но не твоими глазами, не кровью твоего сердца».
Лицо незнакомца багровеет. Глаза сверкают.
«Я сказал тебе, старик, что я должен. Вот, это принц Оранский и его подарок. И он бросает к ногам Адриана золотую цепь и бриллиантовый аграф. – Ты доволен?»
«Эти бриллианты не возместят ни единой капельки росы на моих цветах. Но не пугай меня. Твои глаза еще ужаснее, чем то, что ты говоришь. Ради Бога скажи, чего тебе нужно!»
Тогда незнакомец наставил на него кинжал:
«Не твоя жизнь, но эти цветы».
«В них жизнь. Безумие рвать их. Ради твоего и моего спасения! В них жизнь. Жизнь».
«Что ж! Сию же секунду я должен их заполучить. В следующее мгновение они уже не будут столь совершенны».
Он наклоняется над цветами. Старик вскакивает с окаменелым лицом. Незнакомец уже приложил лезвие к ветке с бутоном розы. И вот он срезал бутон. И в это самое мгновение мальчик вскрикнул и упал, сжимая рукою грудь.
«Бенджамин, Бенджамин, мой мальчик!» - кричит старик и падает в беспамятстве с печатью смерти на лице.
«Дитя мое, что случилось с тобой? Безымяныш, мой мальчик, ты не вынес слишком сильного запаха этих цветов? Или тебя ужалила змея?»
Веточка с бутоном отрезана, а мальчик мертв.
Боже правый! На надрезе,
Там, где я бутон отсек,
Крови пламенеет ток…
Кровь и на моем железе…
О дитя! Тебя мне жаль,
Страшно мучит боль потери.
Да, но возместил печаль
Дар чудесный в полной мере!
Неужели столь крепка
(Ужас есть в подобной вере!)
Связь ребенка и цветка?
Розовый бутон раскрылся!
Значит, мальчик жив пока.
Цвет окреп, одушевился,
Свежестью теперь двойною
Алый сок его налился!
Время спячки позади,
Пробудился дух для тела,
Речь устами овладела,
Пламень заиграл в груди!
Неразумно промедленье!
Начатое преступленье
Надо довершить, пока
Есть душа внутри цветка.
Надо действовать, покуда
Не погибло это чудо!
Незнакомец обнимает цветы дрожащими руками. «Мне страшно, но я должен торопиться, пока этот садовник, рехнувшийся от жадности и скрывающий в захолустье свои тайны, не может мне помешать.
Он смотрит на старика, впавшего в беспамятство, и говорит:
«Кто ты такой, чтобы отказать в букете Яну ван Хейсуму, живописцу цветов?»
Через несколько мгновений цветы Адриана красовались в принесенной художником вазе. Нет такой бешеной, бесстыдной, самовлюбленной страсти, как страсть Художника. Она не ведает ни границ, ни правил, ни понятия греха. Она захватывает свою цель рукою великана, ибо верит, что наделена сердцем божества.
И вот он с восторженным взглядом воздевает над собой сверкающую вазу и зовет старика.
«О, Боже мой! Боже мой! Они убиты», - приходя в себя, повторяет Адриан и закрывает руками глаза.
«Зато они будут жить вечно! – говорит гордый живописец, потрясая вазой. «Я, конечно, скорблю о мальчике. Я взял его на попечение, и, возможно, это был твой сын».
«Да, да, это мой Бенджамин, и ты убил его, убил их всех – его братьев и сестер, его мать и его отца, который проклинает тебя самым страшным из всех проклятий: твой единственный сын сделает то, из-за чего ты сойдешь с ума. Да, если Бог карает тысячью смертей за одну смерть, то вот: ты напрасно будешь умолять, чтобы Бог смилостивился, чтобы твой сын сжалился над тобой и чтобы твое гордое сердце разорвалось и ты мог умереть подобно мне!»
Старик рванулся к телу мальчика.
«Дьявол! – застонал он, - ты не ведал, что ты сотворил!»
Он вздохнул в последний раз и уже не дышал.
«Зато я знал, что я хочу сотворить и что могу сотворить!» – выкрикнул художник, погружая взор в великолепие букета. Но когда он увидел потухшие глаза старика и длинные пряди его седых волос, рассыпанные по бледному лицу мальчика, все его тело, большое и нервное, внезапно содрогнулось. И однако он продолжал твердить, удаляясь прочь с потупленным взором:
« Да, я знаю, что я могу сотворить. И кто ты такой, чтобы отказать в этих цветах Яну ван Хейсуму?»
Ян ван Хейсум писал цветы Адриана. Никогда еще не выходило из-под его кисти творение столь прекрасное. Угрызения совести или, может быть, еще нервное перенапряжение, вызванное страхом и подозрениями, подвигли его гений к высшему. Он работал с учащенно бьющимся сердцем и поспешностью, подобно новичку медику, когда он среди ночи анатомирует похищенный труп. В какие-то мгновения ему казалось, что он видит в цветах одухотворенные образы, и он думал тогда, что проклятие Адриана должно исполниться. С тех пор, как он поставил перед собой вазу и закрепил холст на подрамнике, он стал работать, запершись; он превратился в нелюдима и меланхолика, но его произведения были прекрасны, как никогда прежде.
Кто-то относил эти особенности на счет его необычного характера, иные рассуждали, что без этих чудачеств он не написал бы таких прекрасных натюрмортов с цветами и не стал бы тем, чем он стал.
Однако люди качали головами, пожимали плечами и переглядывались между собой, когда великий мастер захоронил цветы в заранее подготовленную землю, как только они увяли, и совершил над ними молитву.
Его негодный сын стоял возле, глумясь и насмехаясь над своим отцом. В нем проявились черты подлости, свидетельствующие о том, что проклятие Адриана исполнилось. Ведь Бог слышит умерших, и чувство, что он совершил преступление, а также подозрение, что он перерезал тайные природные нити, привязывавшие сердце старика к жизни, усиливали его мрачные настроения. Считается, что подлость сына привела его к безумию.
Были еще другие причины. Две скорби сразу овладевали его сердцем, когда он тихо бормотал вслух: «Бенджамин! Бенджамин!» Это были самые тяжелые периоды. Он находил облегчение, когда писал красками розовый бутон.
Он постоянно работал над композицией с цветами. Он никак не мог ее завершить. Ему все время припоминалась какая-то новая красота, он отрывал руку от картины, гладил себе лоб, словно желая протереть его до кости. Он никак не решался поставить на картине свой бессмертный вензель. Впрочем, кто еще мог написать это? Даже гениальный де Геемс, поэт цветов, создатель «Цветочного алтаря», был в сравнении с ван Хейсумом всего лишь тем, чем был Перейра рядом с Веласкесом и Алонсо де Тобар рядом с Мурильо. Каждый раз, когда он брал кисть, чтобы поставить свой вензель, он всякий раз вместо этого писал своих несравненных мух, улиток, птичьи гнезда, новые цветы – вещи, не несшие в себе тайного смысла; видимо, он бессознательно стремился завуалировать то значение, которое имела для него основная группа цветов; он обманывал себя заверением, что пишет именно то, что хочет написать, - природу в ее чистом воплощении.
Наконец настал счастливый миг: цветы наклонились к нему, а розовый бутон раскрылся и выговорил молитвенное слово. И тогда художник схватил кисть и поставил свой аграф: «Работа Яна ван Хейсума».
Придя на то самое место, где он похоронил цветы, художник вознес в воздух свою картину. Он улыбнулся. В это мгновение он пребывал в уверенности, что его дело завершено.
И тогда с ясного, безоблачного неба на картину упала капля. Она рассыпалась по всем цветам. О чудо! Как будто алмазы сверкали эти мелкие капли на розе Катарины и на других цветах, куда они упали.
«Ты сжалился надо мной, старик! - радостно провозгласил мастер. – Это была твоя слеза». Он завершил свой вензель, и с того мгновение покой возвратился в его сердце.
Никто не узнал, чьи духи предносились ему. Но люди с чувствительной душой время от времени отмечают присутствие этих духов: им кажется, что слезы пролились им в сердце.
Конечно же, это были слезы старого Адриана, упавшие с ясного, безоблачного неба. Слезы примирения и восхищения, пролитые Адрианом, воплотились в чудесных и прекрасных каплях на
цветочном натюрморте Яна ван Хейсума.
Прошло много лет. Даже море не распоряжается своей добычей столь странным образом, как распоряжается время творениями старых мастеров. Ибо люди признают божественное таковым лишь в случае, если могут постичь его с помощью своих чувств. Произведения живописи удовлетворяют этому условию и поэтому они передаются из рук в руки на протяжении веков, между тем как стихи умирают – либо в пыли на книжной полке, либо более позорной смертью: печатный станок превращает их, размножив, в общие места – как булыжники на мостовой. Эти стихи тоже умрут, умрут несмотря на то, что натюрморт ван Хейсума переживет века и обретет бессмертие.
*
Прошло много лет. В Лувре происходила выставка художественных трофеев Наполеона. Завоеватель принес в свое орлиное гнездо под высокой колоннадой творения испанских, итальянских, голландских мастеров. Среди них были «Обручение святой Катарины» Алонзо де Тобара, «Семья» Веласкеса, еще одна «Семья» кисти того же де Тобара и большой цветочный натюрморт Яна ван Хейсума.
Галерея ломилась от зрителей. Но казалось, что публика не столько восхищалась прекрасными работами мастеров, сколько насмехалась над одним молодым человеком, утверждавшим, что существует сходство – он чувствует, но не может объяснить – между одной из роз в композиции Яна ван Хейсума и Катариной на картине Алонзо де Тобара. Более того, он усматривал сходство между всеми цветами голландца и всеми персонажами картины последователя Веласкеса. Публика смеялась над ним, как некогда смеялись прохожие над старым Адрианом.
Но вдруг к фантазеру приблизился высокий, серьезный, одетый во все черное человек. Публика расступилась. «Пойдем со мной, - сказал он приветливо. – Ты художник».
Так Давид ввел учеником в свое ателье Гро – того Гро, который написал впоследствии картину «Амур и Психея».
И если Давид не прогневался на Гро, то и я осмелюсь, не страшась издевок со стороны публики и в соответствии с беспорядочным и беспокойным духом того круга людей, к которым принадлежал Ян ван Хейсум, написавший цветы, - я осмелюсь заявить свободно и во всеуслышание: мне кажется, что существует сходство между Амуром и Психеей у Гро и двумя розами в композиции
Яна ван Хейсума.
Вот какую сказку рассказал мне милый бутон розы о картине Яна ван Хейсума, пока я рассматривал эту картину.
Знаю я теперь, откуда
В мир явилось это чудо –
Собранные здесь цветы!
(С норвежского)