ФИЛИП СИДНИ
ПЕСНЯ АМФИАЛА
Когда небесный свод великое светило
Покинуло и в тьме полуночной светило
Немного тусклых звезд, чей свет бы день убил,
И всяк, кто искре сей усладою служил
(Сей искре имя жизнь), на отдых отправлялся,
И ей любезный взор от дремы закрывался,
И в тишь влюбленный слух молчаньем был объят
(Так музыка сладка тому, кто любит лад),
И мать земля, дыша под скорбною травою,
Смерть нашу целовать желала всей душою, —
Я, бедствующий, вдруг избавился от бед,
Жизнь обрела покой: ни скорбных мыслей нет,
Ни сердце не болит от всякого биенья,
И, здравый, естеству я воссылал хваленья;
Другим желанное меня уж не влекло,
Всему я цену знал, чем прикровенно зло;
Земные надо мной теряли власть тенеты,
Небесный дар прочь гнал нечистые заботы;
Уже в грехах не мог себя я обвинять,
И угрызения престали совесть мять;
Как стебель, что венца держать не может боле,
Надломленный, кладет тяжелый цвет на поле
Иль птица, для гнезда оставив высоту,
Об отдыхе одном хранит в душе мечту —
Так я, забыв и свет, и мысли, и обиды,
Под тяжесть век убрал пленительные виды
И сущее одной лишь мыслью постигал,
А чувства от трудов и нег оберегал.
Уплыл мечтаний сонм, что в прошлом был изведан,
Я, труп живой, во власть сна мертвого был предан.
Да, я был труп живой, но мысль во мне жила
(Ее, небесной, смерть похитить не могла);
Все плотское забыв, небесною стезею
Мысль устремлялась ввысь, одна владея мною.
Казалось мне, что я в могучий лес вступил,
То, думается мне, край Соматеи был,
Примером чести всем чьи жители служили
И в добродетели до лет преклонных жили.
Природы пастбище раскинулось у ног —
Пасомый, чувства я во здравии берег;
Я познавал ее, вникал в ее красоты,
Труждаясь, понимал закон ее работы:
Движеньям точным свет небесный обречен,
Миры летят, земля стоит веков спокон.
Бессмертные к земле откуда сходят души?
Что образует жизнь во влаге и на суше?
Создатель вне земли — или во мгле земной?
Всем этим занят был ум одинокий мой.
Насущное поправ, я в суть вещей вдавался,
И — чудо! — шум тогда чудовищный раздался,
Как будто стройный столп от бури пал во прах
Или свирепый гром раздался в высотах.
Расселась пополам луна, и из средины —
Как соколы на зов свергаются с вершины —
Карета дивная спустилась бурь быстрей,
Влекома воробьев чредой и голубей.
Я в изумленье стыл и думал: суд жестокий
Постиг ад, землю, рай и все земные сроки.
Тут из кареты вниз вдруг женщина сошла,
За ней другая вслед, и д е в а их ждала.
Одежда жен была не той, что подобала:
Одна из них подол, как нимфа, подбирала
До самых до колен и тщилась лук согнуть,
Нагими у нее была рука и грудь,
Но поступь женщины была такой тяжелой,
Что не вязался с ней охоты дух веселый.
Другая в мастерстве, пожалуй, превзошла
Искусниц, что соблазн творят из барахла:
Прелестницы лицо, кудрявыми узлами
Запутались власы, зато блестят, как пламя —
Художник ей помог... Под стать сестре сестра
В столь грозный вторглась мир: мышь родила гора.
«Пойдем, Венера!» — вдруг рекла полунагая.
«Пойдем, Диана!» — в такт произнесла другая.
Великие меня смутили имена
(Хоть слава сих имен теперь посрамлена).
Я продолжал следить. Диана подходила
К той деве, что красой своей превосходила
Все виденное — так жемчужина одна
Затмит и панцирь свой, и мелкий жемчуг дна.
Покой, гармонию и граций обаянье
В избытке ей дала природа в обладанье;
И одеяние владелице под стать:
Презрела б облик свой, но можно ль презирать?
Она пошла на зов, и в это же мгновенье
Открылась мне вполне краса — любви владенье.
И чудно опустив светило зренья — взгляд,
Смиренно слушала, что госпожи велят.
«Восторг души моей, пленительная Мира,
Кем подтверждается, что власть дала я миру, —
Диана начала, — тебе дано одной
Нас провождать сюда, к тому же в час такой.
Поэтому молчи теперь, и впредь — ни слова.
Все, что ты видишь здесь, не повторится снова...»
И Мира поклялась хранить молчанье впредь,
И образ Миры стал душой моей владеть.
И, гневный взор затем оборотив к Венере,
Диана молвила: «Сестра, мы в лунной сфере,
Здесь мой удел... Ты знаешь, с давних пор
Между тобой и мной непримирим раздор,
Что каждая из нас другую поносила
И против наших царств гнев смертных обратила,
И нами, наконец, совсем пренебрегли:
Имен умолкнул звук, и храмы спят в пыли.
Где жертвы? Где алтарь? Все попрано бесстыдно;
Прогнали всех жрецов, и тысячи в безвидной
Пустыне брошено прекрасных алтарей;
Мы имена планет, не боле, для людей;
Чему служили мы — краса и благородство —
Теперь в глазах людей распутство и уродство,
Служанки, говорят, мы глине и червям...
Раздор наш породил такую славу нам,
Покуда ревностью кипели мы враждебной.
Но то, что разорил раздор наш непотребный,
Согласье заключив, нам возродить пора —
Так возраст наш велит, любезная сестра!
Ведь колесо вращать уже устало время:
Воспомни, как Сатурн лет стариковских бремя
Не превозмог и пал — а небом правил он!
Пока научит нас премудрый Аполлон,
Как юность нам вернуть (горазд он, я слыхала),
Давай разделим мир между собой сначала...
Нет власти в двух руках, и должно рассудить,
Чья будет власть, а кто обязан уступить.
Пустое равенство — для новых распрь дорога,
Так победительница пусть стяжает много,
Владея чистотой и прелестью вполне:
Возобладаю я — ты дар отдашь твой мне,
Ты ль победишь — верши дела, что я вершила...
Но справедливость где ж, которая б решила,
Кто и державный скиптр и дар двойной возьмет...
А впрочем, посмотри, вон юноша идет,
Не истина ли с ним присутствует на небе?
Пусть здравый смысл решит, а не капризный жребий,
Кто на престол взойдет, из рук моих беря
Янтарный сей венец (венец из янтаря
Сверкал в ее перстах)». — «Да, что судьба решила,
Провозглашать ему», — Венера подтвердила.
Самонадеянно Венеры взор блистал,
Как в день, когда меж трех ее Парис избрал.
«Я спора не ищу, любезная Диана,
Не ненависть, любовь от века мне желанна.
За ветренность меня ты поделом коришь,
И чистоту твою я уважаю лишь...
Век любит доброту — а кто ж меня добрее?
Отпраздновать наш мир хотела б я скорее.
Пусть будет нам судьей, коль послан он судьбой...»
И стали убеждать меня наперебой
(Не так они легко друг дружке уступали),
Что клятву в этот миг они мгновенно дали,
Мой слыша приговор, обуздывать свой гнев.
Я ужас испытал, впервые их узрев,
Но, обольщенный тем, что честь мне оказали,
Иными их уже я видел, чем вначале.
И, клятву Стиксову с обеих взяв сперва,
Мой приговор облек в такие вот слова:
«Раздор ваш нехорош, но трудно отрешиться
От грусти, что даров одна из вас лишится.
Я нимфе молодой, той, что стоит вон там,
Янтарный сей венец поэтому отдам».
Тогда из уст богинь исторгся крик невольный:
«Фу! Что мы сделали! Мятежник своевольный!
Но мы уж поклялись — и уступаем ей,
Хоть в том, что решено, нет честности твоей...
Ты у нее в плену! — произнесла сурово
Венера, — судию избрали мы слепого!»
Диана же рекла: «Себе не изменю,
Останусь честной, жизнь тебе сохраню.
Но знай: за то, что суд ты совершил негодный,
Не будешь видеть ты сей девы благородной!»
И Миру каждая дарами наградя,
Рекли проклятье мне богини, уходя.
Что дальше, не скажу. Я в тот же миг очнулся,
Мучительно дрожа... Коль я от сна проснулся,
То страшное со мной соделал этот сон:
Незримое для глаз показывал мне он.
Сон, созданный нам быть лечебником, охраной,
Зачем ты вызвал то, что стало смертной раной?
Предатель Купидон! Бесчестен твой подвох:
Ты беззащитного меня застиг врасплох...