Шапка-везунчик, он же Всеволод Шарапов - продолжен

 
ИЗ КНИГИ ВСЕВОЛОДА ШАРАПОВА "МИГ МЕЖДУ ПРОШЛЫМ И БУДУЩИМ"

 Поезд по окружной дороге проследовал через Москву и потянулся на северо-запад.
     Через два дня мы уже выгружались на станции Паша, ближайшей в то время от городка Лодейное Поле.
     Разгрузка прошла организованно, батальоны вытянулись и пошли в направлении Лодейного Поля. Приняла походный порядок и наша батарея, но вдруг я увидел, что машина Маслова ведет себя как сильно подвыпивший индивид: ее кидало из стороны в сторону, и пушка вертелась за ней, угрожая размозжить голову первому подвернувшемуся. Внезапно машина остановилась, и я подскочил к Маслову.
     - В чем дело?
     - Товарищ гвардии лейтенант, - забормотал Маслов, -честно признаюсь: я впервые в жизни за рулем.
     - Как? Ты же предъявил права!
     - Я их купил, - последовал ответ. - Пожалуйста, не выдавайте меня! Я научусь, честное слово! Ради Бога! Я всю жизнь мечтал быть шофером.
     Тут мне пришлось подсесть к нему в кабину, и мы осторожно продолжили путь.
     Вскоре дорога сделала резкий поворот через мост, а наша машина продолжала движение прямо и весь ее экипаж очутился в холодной речной воде.
     Нельзя не отметить многие достоинства Маслова, в первую очередь его коммуникабельность - особенно с солдатами из техобслуживания.
     На сей раз эти ребята из техобслуживания в несколько минут вытащили нас из реки, и мы продолжали ехать в их
     сопровождении
     Затем Маслов наехал на 45-мм пехотную пушку. Из-за этого началась драка между пехотинцами и артиллеристами, которую я едва сумел прекратить.
     К вечеру мы прибыли в район Лодейного Поля. Улицы городка превращены были в траншеи и окопы. Я сказал «к вечеру» - но «вечер» - это условно: солнце в июне не заходило, а лишь спускалось ниже к горизонту, а затем поднималось вновь (в пасмурную погоду отличить ночь от дня было почти невозможно).
     Наша батарея заняла позиции, оборудованные находившимися там прежде атриллеристами - по-моему, это были поляки. Все здесь исполнено было добротно: и окопы для орудий, и ходы сообщения между ними, и укрытия для машин.
     Мы считали, что нам ужасно повезло. Быстро приведя в порядок технику и окопы, мы завалились спать.
     Но нет ни худа без добра, ни добра без худа.
     Оказывается, место расположения нашей батареи было давно пристреляно финнами.
     Только мы, как говорится, смежили очи, как послышалось фырканье тяжелых снарядов, рвавшихся то впереди , то позади. Один такой «поросенок» упал прямо возле нашего орудия, но, к нашему счастью, не разорвался. Второй упал правее первого орудия, закопавшись в болото, но от взрывной волны меня слегка контузило, изо рта потекла кровь. Уже через несколько минут я пришел в себя, такие мелкие травмы были обыденностью, никто не придавал им значения.
     Потерь мы после финского огня не понесли и лишь с хохотом откапывали самого старого и упитанного (лет 35) нашего солдата Хиталенко, втиснувшегося в узкую щель и не сумевшего выползти из нее.
     Обо всем случившемся я доложил батарейному командиру Сердюку, который вместе с гвардии лейтенантом Богатыревым (командиром взвода управления) находился на наблюдательном пункте - развалинах какого-то строения неподалеку от правого берега Свири.
     Дивизионная служба сопряженного наблюдения засекла финскую батарею, ведшую огонь по нашей позиции, и передала ее координаты нашей авиации, которая, по-видимому, отомстила за нас сполна, и мы с тех пор оставались в покое.
     Примерно через неделю после прибытия в Лодейное Поле весь старший офицерский состав приглашен был на встречу с командующим фронтом генералом армии Мерецковым.
     Я присутствовал на встрече неофициально, выполняя охранные функции при командующем нашей артиллерией полковнике Вержховским.
     Мерецков очаровал всех простотой и достоинством, четкостью и лаконичностью своих выкладок.
     Вскоре начались учения - подготовка к форсированию Свири силами нашей 100-й дивизии.
     Учения проходили на реке Ояти, похожей на Свирь, и они помогли провести форсирование Свири с минимальными потерями.
     Финны, конечно, понимали, что наше наступление неизбежно, и наивно старались разоружить нас идеологически, вещая через громкоговорители о приоритетах своей жизни, а иногда подбрасывая к нам в окопы листовки. Одна из них содержала изображение серпа и молота со следующей надписью:
    
     Молот, серп –
     Государственный герб.
     Хочешь жни, а хочешь куй,
     Все равно получишь ...
    
     Солдаты беззлобно хохотали, прочитывая такие частушки прежде чем уптребить бумагу по назначению.
     Прорыв финской обороны начался рано утром 22 июня 1944 года мощным ревом тяжелых реактивных установок, получивших у солдат прозвище «Лука Мудищев», и продолжился прицельным огнем артиллерии всех калибров и авиабомбежкой финских позиций.
     «Обработка» продолжалась больше двух часов, так что стволы наших пушек разогрелись до красного каления.
     Внезапно канонада смолкла, и с правого берега Свири, имеющей в районе Лодейного Поля ширину более 500 м при семиметровой глубине, отчалили первые надувные плоты с пехотой. Туман еще не рассеялся, но плоты все же были видны, и финны начали по ним стрелять. Однако это был ложный десант: на каждом плоту находилось всего по
     одному бойцу, остальные пассажиры были искусно выполненные куклы.
     Обман удался. Уцелевшие финские огневые точки были тотчас засечены и моментально уничтожены либо подавлены нашим артиллерийским и снайперским огнем.
     Я получил команду подтянуть батарею к реке и начать переправу на левый берег.
     Со своим первым орудием и автомашиной я погрузился на понтон и переправился, а в это время орудия второго взвода, подстраховывая, охраняли нас.
     Как только первый взвод развернулся на левом берегу, тут же последовала переправа второго взвода.
     Наша артподготовка была настолько мощной, что хладнокровные финны не выдержали натиска. Некоторые из них потеряли рассудок в самом неметафорическом смысле.
     Как только батарея закончила переправу, я получил приказ следовать по заранее определенному для нас маршруту.
     Дороги были густо нашпигованы как противопехотными, так и противотанковыми минами.
     Я ехал, стоя на правом крыле передней машины: так я мог лучше рассмотреть все подозрительные неровности на дороге.
     Как только мы тронулись, на крыло машины бросилась огромная, совершенно обезумевшая овчарка. Вероятно, она потеряла хозяина. Я приласкал ее и подкормил колбасным фаршем из НЗ. Так я обрел расположение этого прекрасного животного, сопровождавшего меня с тех пор везде и всюду вплоть до своей гибели, о чем я расскажу в свой черед.
     Прорвав довольно легко первую и главную оборонную линию финнов, примерно через 20 км мы уперлись во второй эшелон финской обороны.
     Я получил команду занять огневую позицию вправо от Дороги.
     Среди сплошных озер, болот и лесов Карелии весьма трудно было отыскать огневую позицию для пушек с их настильной траекторией. Каждый раз это сопровождалось лошадиным трудом - вырубкой леса. У минометчиков и тут были преимущества.
     Но на сей раз нам как будто бы наконец повезло. Мы обнаружили довольно большое пространство, от которого, как только батарея расположилась, потянулись на КП телефонные провода.
     Уже все было закончено, как вдруг явился откуда-то пехотный майор и весьма грубо стал требовать, чтобы мы убирались с позиции.
     Я, разумеется, послал майора куда подальше. Тогда он выхватил пистолет, однако увидев направленные на него стволы автоматов моих солдат и ощеренную пасть Рекса (так я назвал овчарку), сразу охладел и ретировался.
     Мы начали пристрелку первого орудия, и тут ко мне подошел полковник и, отозвав от батареи, вежливо мне объяснил, что мы «сели на нос» наблюдательного пункта Мерецкова.
     Я понял, что был неправ, и дал команду отбоя. Пришлось занимать не слишком выгодную огневую позицию гораздо правее и дальше от командного пункта Мерецкова.
     Полоса наступления, назначенная для 100-й дивизии, шла от Лодейного Поля до города Олонца на северовосточном побережье Ладожского озера.
     За почти четырехлетний срок оккупации Карельской АССР командующий финнами Маннергейм, несомненно талантливый генерал бывшей царской армии, задумал построить новую линию долговременной обороны между Ладожским и Онежским озерами.
     Умело используя рельеф, сочетания озер с болотами, финны построили на всех ключевых позициях обороны долговременные огневые сооружения, соединенные между собой ходами сообщения. Такая полоса оказывалась практически неприступной.
     Особенно большие потери наши батальоны стали нести возле укрепленного пункта Самбатукса, окруженного почти непроходимыми болотами.
     И здесь отличился капитан Хабеков, черкес по национальности, знакомый нашего Богатырева.
     Набрав добровольцев и проводников из местного населения, он под прикрытием тумана пробрался в тыл Самба-туксы и спокойно, пешим строем подвел своих людей к укреплению. Финны и предвидеть не могли такого нахальства; они, конечно, решили, что подошло их подкрепление.
     И грозная Самбатукса, с которой ничего не могли сделать даже налеты пикирующих бомбардировщиков, была захвачена хабековцами почти без потерь.
     Хабеков был представлен к званию Героя Советского Союза, однако получил лишь орден Александра Невского -впрочем, это была в то время весьма почетная награда.
     После взятия Самбатуксы дела наши пошли веселее. Мой 1-ый взвод был придан батальону капитана Лисицы. Батальон вошел в населенный пункт, названия которого я не помню, и должен был там остаться на кратковременный отдых.
     Пушки расположились, не доходя полутора километров до села. Расставив орудия с возможностью кругового обстрела, я направился к батальону. Едва я вошел в село, как началась контратака финнов, сопровождаемая плотнейшим минометным огнем.
     Я кинулся назад к своим орудиям, понимая, что в такой момент мне нельзя отходить от огневой позиции.
     Бегал я тогда быстро, но на сей раз безусловно поставил свой личный рекорд в беге. Помогал мне в этом финский пулеметчик, старавшийся в меня попасть.
     За время моего кросса я успел приметить дома, откуда финны вели огонь, и на месте отдал приказ направить < огонь пушек на них.
     Наша отступающая пехота группировалась сначала около пушек, но затем, опомнившись, пошла в атаку и сумела вернуться на прежние рубежи.
     Хочу сказать несколько слов об особенностях финской армии
     У финнов все мужчины проходят боевые сборы ежегодно. Личное оружие хранится у командиров отделений, либо взводов, и по сигналу этих командиров буквально через несколько часов подразделения бывают готовы к действию. Таким образом, финская армия может быть приведена в состояние боевой готовности в течение суток.
     Финские стрелки могли действовать самостоятельно, в одиночку, т.к. их воинский устав начинается с подготовки одиночного бойца ( у нас - с отделения).
     Прекрасно зная местные условия, одиночный финн может нанести значительный урон противнику, и мы это почувствовали с первых же дней.
     Знаменитые финские «кукушки» устраивались на деревьях, оснащенных лестничными перекладинами и помостами (гнездами).
     С помоста посредством оптического прицела прорезались сквозь ветви и хвою смотровые коридоры, позволявшие обстреливать несколько точек близлежащей дороги.
     Дороги в Карелии, как правило, извилистые, обходящие то озера, то болота, поэтому с одной точки можно обстрелять гораздо большую протяженность, чем на прямолинейном отрезке пути.
     Финн-снайпер сначала снимал несколько человек в голове наших колонн, затем в хвосте, наконец в центре.
     Стрельба велась запрещенными на основании международных соглашений разрывными пулями, и поэтому расслышать, в каком направлении снайпер ведет огонь, было почти невозможно.
     Пока мы возились с убитыми и ранеными, «кукушка» спокойно покидала одно гнездо и «перелетала» в другое.
     Создавалось впечатление, что целое отделение, если не взвод воюет против нас.
     Через 10 или 15 дней мы выработали ответную тактику. Идущая колонна вела массированный огонь по верхушкам деревьев. Тогда большая площадь охватывалась огнем, и потерь у нас стало гораздо меньше.
     Финны владели ножами специальной конструкции. У финки легкая рукоять из бересты, и центр тяжести приходится на конец лезвия. Финку можно метать на большое расстояние, она летит всегда острием вперед и, попадая в цель, наносит жертве тяжелое, зачастую смертельное ранение.
     Наши десантники оценили преимущество финских ножей и переделали собственные ножи по их образцу, сточив часть металла у лезвия и заменив плексиглазовую рукоять на берестяную.
     Пехотное оружие и пушки у финнов были в основном те же, что у нас, поскольку достались в наследство от царской армии.
     Исключение составлял автомат «суоми», имевший значительную прицельную дальность (около 700 м) и позволявший вести огонь как очередями так и одиночными прицельными выстрелами.
     Новое финское оружие изготавливалось из нержавеющей стали и не покрывалось ржавчиной как наше.
     Приобретая опыт, наши пехотные подразделения стали нести меньшие потери, и все-таки к концу августа наш численный состав уменьшился наполовину.
     К этому времени мы находились недалеко от государственной границы, а в некоторых местах и пере секли ее.
     Бессонные белые ночи, обилие комаров, постоянно переносимое физическое напряжение, неважное питание (наши тыловые службы не поспевали за передвижением войска) выводили из строя и тех, кто не был ранен. Так и у меня на левой ноге образовалась сплошная мокрая экзема, из-за которой я не мог даже надеть сапог.
     После одного тяжелого боя вся батарея, кроме дежурных, погрузилась в непробудный сон. Разбуженный дежурным, я узнал, что в расположение явился проверяющий. Это оказался подполковник, проходящий практику во время учебы в военной академии. Заплетающимся языком я Доложил ему, что батарея отдыхает после боя.
     Вид небритого и в одном сапоге офицера привел одетого с иголочки подполковника в ярость, и он в резкой форме стал выговаривать мне.
     Боевые офицеры всегда не жалуют штабных, а тут еще и проверяющий, еще и практикант. Короче говоря, ответная грубость не заставила себя ждать.
     Совершенно уже взбешенный подполковник потребовал соединить его с командиром 298-го полка, т.е. нашим высшим командиром, полковником Долговым.
     Выслушав проверяющего, полковник потребовал к телефону меня и строгим голосом (а слышимость была такова, что голос достигал ушей рядом стоящих в комнате) объявил мне выговор с приказом об отправке на передовую (а передовая была в пятистах метрах от места разговора).
     Подполковник победоносно удалился, а мы долго и от души хохотали по поводу мудрого решения нашего командира.
     Постепенно, по мере продвижения на запад, расстояние между тыловыми службами и передовой все увеличивалось, и мои шоферы, в том числе Маслов, ставший уже настоящим, хорошим водителем, выбивались из сил, постоянно недосыпая. Поэтому я решил создать им в помощь дополнительную группу водителей, в которую вошел и сам.
     Примерно раз в неделю мы, помощники, заменяли одного шофера, давая ему возможность отоспаться.
     Во время одной из таких поездок я задремал за рулем, а когда опомнился, увидел метрах в пяти идущий в лоб ЗИС-5.
     ЗИС был сильно искарёжен при столкновении, а меня выручил мощный бампер «шевроле» (в войну они поступали к нам из Америки).
     На мое счастье, дорожный патруль признал виновным водителя ЗИСа, который был пьян.
     Офицерам Карельского фронта покровительствовала жена У.Черчилля (она, хитрая бестия, тайно помогала и финнам), каждому из нас она подарила прекрасную летнюю форму и отрез для пошивки зимней.
     Мы были глупые мальчишки. Я первый сгорал от нетерпения пощеголять в обновке.
     Слева от нас располагалась минометная батарея, старшим над которой был младший лейтенант Ручкин.
     Отрабатывая командирский голос, он решил поразвлечься и открыл внеплановый огонь по финнам.
     Левее, ноль-ноль один!.. Правее, ноль-ноль пять! - доносились его по сути бессмысленные для минометной точности команды.
     Финны быстро засекли Ручкина, и значительная часть ответного шквала обрушилась на артиллерию.
     Появились раненые, и, пока мы возились с ними, отправляя в медсанбат, надвинулись сумерки (белые ночи закончились), и я уснул в кабине автомобиля.
     Утром я пошел проверять состояние орудий и настроение личного состава. Увидел веселые, смеющиеся лица.
     - Чему радуетесь?
     Да уж больно форма у вас хороша! - отвечали мои артиллеристы.
     Я снял гимнастерку - сзади зияла огромная дыра.
     Оказывается, когда во время артобстрела я спрятался под машину, осколок снаряда попал в аккумулятор и вся жидкость из него вылилась мне на гимнастерку.
     Плакала моя летняя английская форма!
     Впрочем, судьба ко мне благоволила и подарила взамен утраченной гимнастерки добротную английскую шинель.
     Вот как я приобрел этот подарок.
     Наша батарея и пехота получили приказ двигаться дальше. Пехота погрузилась в машины, а мы подцепили к автомобилям свои орудия.
     А наше расположение заняли бойцы УРа (укрепрайона). Это были солидного возраста солдаты (от 40 до 50 лет), их сопровождало немало служащих женского пола - санитарки, связистки, поварихи.
     Уровцы были народ обстоятельный. Первым долгом они натянули колючую проволоку и стали вешать на нее консервные банки, издававшие шум от прикосновений к проволоке, устанавливать минные ловушки, словом, устраивать разные хитрости.
     Но когда мы отъехали от позиции километров на сорок или пятьдесят, поступил приказ, чтобы мы возвращались назад: финны быстро сообразили, что наше место занял небоевой контингент, и пошли в наступление.
     Вернувшись на прежнее место, мы застали весьма комичную сцену - драпающих в одном нижнем белье уров-цев.
     Драпали они для своих лет довольно лихо. Впрочем, впереди бежали девицы, легко опередившие задыхающихся стариков.
     Когда мы выбили финнов с нашей позиции и стали заново обустраиваться, я обнаружил в кустах прекрасную, почти новую шинель, сшитую примерно по моей фигуре, но только женского покроя.
     Бог весть, что сталось с хозяйкой. И, как говаривали, Бог не микитка.
     Оказавшись в обороне, мы получили возможность заняться рыбной ловлей и утиной охотой, за счет чего посыт-нел наш небогатый стол.
     Я уже говорил, что у финнов было по существу наше оружие, и поэтому мы не испытывали нужды в снарядах, используя трофейные.
     Незадолго до обороны мы захватили четыре 76-миллиметровых орудия образца 1912 года. И вот, устав от затишья, мы решили испытать их в деле.
     Двумя километрами правее нашей позиции мы оборудовали вторую и установили там финские орудия.
     Командовал этой трофейной техникой младший лейтенант Барабуля. Из трофейных орудий открывали огонь по финским позициям и населенным пунктам. Затем личный состав уходил с этой ложной батареи, а финны остервенело вели ответный огонь.
     На следующий день приводили трофейные орудия в порядок и дуэль возобновлялась.
     Я, со своей стороны, вспомнил теорию полной артподготовки и с помощью имеющихся у нас карт определял цель на финской стороне на расстоянии 5-6 км и, отведя одно или два наших орудия на расчетную точку, палил по какому-нибудь населенному пункту, не жалея трофейных снарядов. Затем мы возвращали пушку на постоянные огневые позиции, а финны давали ответный огонь по участку, откуда их обстреляли.
     Минометчики жили тоже неплохо. Однажды они пригласили нас на обед с изобильными мясными блюдами, по которым мы изрядно стосковались.
     Добыты эти мясные продукты были вот как.
     Оттащив один 120-миллиметровый миномет километров на пять в тыл, минометчики (а весь их расчет набирался из бывших зэков) дожидались, когда пойдут машины с продовольствием.
     Миномет вытащили на дорогу, и солдаты просили водителя подвезти «отремонтированные» минометы к линии фронта. Отказать в такой просьбе было по существу невозможно.
     Машины с продовольствием сопровождал Кусевицкий -один из трех евреев в нашем полку. Он разрешил подцепить миномет к машине, а солдат посадил в кузов машины с продуктами.
     На полном ходу «пассажиры» ухитрились наполнить ствол миномета банками с тушенкой и другим содержимым и зачехлить их.
     Вот этими трофеями угощали нас минометчики, рассуждая попутно о еще одном преимуществе миномета перед пушкой.
     Я упоминал выше о наших соседках по дому на 42-м километре.
     Если у Сердюка любовь с Верой была почти открытой, то у Барабули все ограничивалось вздохами по Элеоноре. Увы, эта красивая дама не собиралась отвечать ему взаимностью.
     На фронте страсть Барабули вспыхнула с новой силой. Он посылал Элеоноре уйму писем, начинавшихся все с одной фразы: «Добрый день, веселый час - что ты делаешь сейчас?». Далее шли признания в чувствах на фоне перечисления фронтовых событий. Заканчивались письма тривиальнее некуда: «Жду ответа, как соловей лета»!
     По всей вероятности, качество этой эпистолярной продукции Элеонору не устраивало, и ответы не обнадеживали.
     И вот Барабуля пришел за советом и помощью ко мне. Понимая, что у него «безнадега», я стал его уговаривать выбрать другой предмет для обожания.
     - Она ведь, Норка-то, старше тебя, - говорил я.
     - Ну и что?
     - Живот у нее великоват.
     - Да это от картошки. У нас на Украине стройнее всех будет, когда питание салом обеспечим.
     Исчерпав все аргументы, я сел писать письма от Барабулиного имени, но в ином ключе.
     Незадолго перед этим вышел указ Президиума Верховного Совета за подписью М.И.Калинина об отмене алиментов для лиц, не состоящих в браке, а также о введении наград для многодетных женщин.
     Мы развернули перед Элеонорой радужную перспективу семейной жизни со ссылками на новый правительственный указ.
     Из текста явствовало, что лишь Барабуля и никто другой обеспечит Элеоноре радостное материнство, так что после десяти лет их совместной жизни портреты Элеоноры будут красоваться на первой полосе «Правды» и других печатных органов.
     Элеонора догадалась о моем участии в этом эпистолярном выпаде и ответ на него, тоже в юмористическом ключе, адресовала лично мне. Это письмо я от Барабули скрыл, дабы не расстраивать его надежд.
     Как-то в расположении батареи появился дивизионный старшина Ширяев. Был он в сильном подпитии, а что, как говорится, у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
     Ругая отборным матом всех и вся, он подскочил вдруг ко мне и моим солдатам:
     - Ага, пришел и для вас час расплаты! С этими словами он поднял автомат.
     Но тут раздался выстрел. Старшина замертво ткнулся головой в землю.
     Стрелял гвардии лейтенант Богатырев, ставший свидетелем этой сцены и принявший единственно правильное в такой ситуации решение.
     Как выяснили потом работники СМЕРШа, Ширяев был сыном кулака и таил злобу на советскую власть.
     Вспоминается ещё такой случай. Наводчик Кундышев подбежал ко мне и шепотом сообщил, что солдат Дубинин переметнулся к финнам. Я не поверил в предательство Дубинина, поэтому просил Кундышева пока молчать и сам тянул с докладом.
     Поздно вечером Дубинин появился в расположении. Будучи хорошим художником и очарованный суровой красотой карельских пейзажей, он так залюбовался природой, что обо всем забыл ради воспроизведения ее красот. Как не заметили его финны, для меня по сей день остается загадкой. Конечно, для порядка я отчитал Дубинина и дал ему наряд вне очереди на кухонные работы.
     Во время предыдущих боев нам приходилось дважды или трижды попадать под огонь своих «катюш», расчеты которых допускали ошибки, так что стаи реактивных снарядов рвались в нашем расположении. Ощущение то еще! Были и потери.
     А однажды, во время наступления нашей пехоты, которую мы поддерживали огнем, нас принялся бомбить «ИЛ». Ему давали сигнальными ракетами предупреждения, но «ас» вошел в раж и все возобновлял свои заходы.
     Раздалась команда о залповом огне. Самолет задымился, и под ним раскрылся парашют. Разгневанные солдаты подбежали к спустившемуся летчику, но его простая, добродушная улыбка обезоружила их. Дело в том, что летчик получил задание бомбить эту высоту, а наши ребята взяли ее досрочно.
     - Я ведь, - говорил летчик, - только тогда и понял, что своих бомблю, когда вы огонь открыли: финны такого плотного огня сделать не в состоянии.
     В конце августа с финской стороны прозвучал призыв: «Не стреляйте: наши поехали в Москву подписывать мир».
     Это была правда.
     Измученные, грязные, полуголодные, мы вновь оказались в теперь уже тыловом Лодейном Поле.
     На железнодорожных путях обосновался поезд-баня. Был роздан график - время помывки для каждого батальона. Очередь нашей батареи подходила только через пять или шесть дней.
     Погода стала прохладной, и тела наши были грязными, чесались от вшей (удивительные это паразиты: всегда появляются в критические дни).
     Солдаты уговаривали меня пролезть в баню без очереди, и мы подтянулись к банным вагонам. Однако охрана при каждом из них была неподкупна.
     Наконец я облюбовал один вагон, охраняемый молодой санитаркой. Но и тут дипломатия не принесла плодов. Вдруг меня осенило. Я отдал приказ:
     - Маслов, раздевайся!
     - Догола?
     - Догола!
     Дело в том, что размер масловского полового члена был до анекдотичности громадным. И вот поигрывая своим божьим даром, Маслов пошел в наступление на санитарку.
     Девчонка при виде такого оружия смутилась, закрыла лицо руками, отвернулась.
     Так мы овладели вагоном.
     Побежденную санитарку мы потом отблагодарили, все окончилось мирно. А переодетые в чистое белье и обмундированные солдаты уже благодарили Бога, что среди них воевал такой Маслов.
     Ну, а Маслов ходил в героях.
     По случаю окончания финской кампании Москва дважды салютовала нашим войскам, а Сотой присвоено было звание Свирской, и на ее знамени появился орден Кутузова.
     Я был награжден медалью «За отвагу», а Сердюк получил Орден Красной Звезды.
     Богатырева и Барабулю наградили медалями «За боевые заслуги».
     Вскоре эшелоны довезли нас до Калинина, откуда пришлось топать четырнадцать километров до Комсомольской рощи: там надлежало расположиться потрепанным полкам Сотой дивизии.
     Потери убитыми и ранеными составляли у нас более 60 процентов личного состава. К нам начало поступать пополнение, пошли реорганизации.
     До этого было несколько дней, посвященных окончанию карельской кампании - с неизбежными выпивками и посещениями развлекательных заведений Калинина.
     Примерно через две недели после этого меня подозвал к себе комбат и доверительно сообщил невеселую новость: он подхватил сифилис. Само по себе это не так уж страшно -сифилис у мужчин вылечиваем. Ужас был в том, что Сердюк успел побывать на 42 км и заразить уже беременную Веру.
     Со слезами на глазах Сердюк просил меня исполнить тяжелую миссию - довести новость до Веры.
     И вот я вечером появился на 42 км в знакомом мне доме. Верочка встретила меня как родного, бросилась накрывать на стол, что-то беззаботно щебетала об уже недалеком мирном времени, и только когда был потушен свет и мы стали укладываться, я передал ей страшную весть.
     К чести Веры, она не проронила в ответ ни слова, а утром сказала, что обязательно встанет на учет в вендиспансер. Как мы потом узнали, ребенок родился мертвым.
     Это было мое последнее свидание с поселком научных работников на 42-м километре Рязанской дороги.
     После всех реорганизаций я остался вместе с немногими ребятами в составе 100-й дивизии. Богатырева и Барабулю направили в другие части. Сердюк попал в госпиталь.
     Я со своим взводом вошел в состав батареи старшего лейтенанта Конника - болтливого украинца, умеющего делать себе рекламу (после войны даже улицу в его родном городе назвали улицей Конника).
     Вторым взводом командовал Вова Животов - мой однокашник по артучилищу и 191-му ИПТАП.
     Экзема на моей ноге не проходила, но наши эскулапы, подбирая различные мази, сумели немного смягчить боль, так что я мог, хотя с трудом, надевать сапог.
     С Рексом возникли проблемы. В Карелии он сам находил себе пропитание, да еще с кухни я получал на него
     пайку.
     В тыловой же дивизионной столовой мы сами ели не досыта, и если уж случались остатки, то их доедали работники питания. Пес начал голодать.
     Как-то мы проводили занятия невдалеке от села, и Рекс, увидев домашних кур, вопросительно на меня уставился. Я потихоньку шепнул: «фас!», и Рекс, быстро придушив одну курицу, принес ее нам. Мы быстро ощипали добычу, приготовили ее с сухарями и картошкой, попробовали чуть-чуть сами, а большую часть отдали Рексу.
     С тех пор Рекс частенько притаскивал кур на батарею, за что получал вознаграждение.
     Однажды раздался звонок: меня вызывали к Мокшину, новому командиру нашего 298-го полка.
     В кабинете у командира сидел какой-то колхозник.
     - У вас собака? - спросил Мокшин. Пришлось ответить утвердительно.
     - Так это она кур ворует?
     - Вполне возможно. Кормить-то ее нечем. Извинившись перед жалобщиком, Мокшин просил рассказать про собаку подробнее. Я знал, что Мокшин любит
     98
     животных. Он везде таскал за собой верблюда, подаренного ему еще в 1939 году благодарными монголами за бои на Халхин-голе.
     Подумав, Мокшин вызвал начальника продснабжения капитана Кусевицкого. Рекса определили охранять склад и поставили на довольствие.
     Теперь я каждый вечер отводил моего друга к месту его новой службы, а утром снимал с поста, так что в дневное время Рекс обретался в расположении нашей батареи.
     Часовые того склада, куда определили Рекса, быстро осознали свою ненужность и вместо дежурств уходили на отдых.
     Склад этот представлял собой большое, полузаглубленное в землю хранилище.
     Однажды ночью дежурный по гарнизону обнаружил отсутствие часового у этого склада.
     Войдя под навес, проверяющий стал ковыряться в замке, дабы получить на часового компромат.
     Сорвав пломбу, он пошел было назад, но увидел перед собой Рекса в отнюдь не дружелюбной позе.
     Проверяющий выхватил пистолет и совершил тем самым серьезную ошибку: Рекс тут же ухватил его за кисть руки.
     На его крик прибежал часовой, и тут же послали за мной, так как ни от кого другого Рекс не принял бы команды.
     Инцидент стал достоянием гласности. Мокшин снова вызвал меня к себе и попросил отдать ему Рекса. При всем уважении к командиру я не подчинился.
     - Вы полковник - вам верблюд, а мне по чину как раз подобает пес.
     - Так ведь мой дармоед, а у тебя работяга! - отшутился полковник, однако похвалил меня, что не предаю друзей. Вдогонку мне он еще крикнул:
     - Разгильдяй!
     Дело в том, что у полковника Мокшина была, в отличие от пятибалльной школьной, четырехбалльная система оценки «успеваемости» его подчиненных.
     Высшая оценка - разгильдяй. Хорошая - размандяй. Удовлетворительная - рас****яй. Неуду соответствовал просто х...
     Мокшин, имевший контузию со времен боев при Хал-хин-голе, при возбуждении начинал заикаться, нервно двигал скулами и не мог сразу выразить степень своего отношения к подчиненному.
     Последний же, скорее с интересом нежели со страхом, ждал оценки, каковой он в данный момент удостоился.
     Вообще человек Мокшин был удивительно добрый и ни на кого не держал зла.
     В Калинине функционировал в то время ресторан «Селигер» с коммерческими ценами. Соответствующими деньгами мы, разумеется, не располагали, а побывать там уж очень хотелось.
     Выход нашел начфин полка. Он подобрал группу офицеров, которые добывали деньги прыжками с парашютом.
     Тогда офицеру после 25 прыжков за каждый последующий выплачивалось 100 рублей.
     В эту группу вошел и я. Мы отправлялись на аэродром, где каждый совершал прыжок (кое-кто и два). В конце нам выдали ведомости на получение денег, и мы шли в «Селигер».
     Там за 100 рублей можно было выпить 150 грамм водки, закусив их винегретом и хорошей котлетой. Завершалась трапеза стаканом компота.
     Этого заряда нам вполне хватало для хорошего настроения, так что на этой радостной волне мы еще совершали поход в кино или в цирк. Я в то время неразлучно дружил с Колей Черновым и мы отправлялись вместе в эти походы.
     После одного из очередных посещений ресторана «Селигер» мы решили сходить в цирк. Там в тот день гастролировал Юрий Дуров со своими дрессированными братьями меньшими.
     Мы расположились в одном из секторов трибуны, где большинство зрителей были наши десантники.
     Представление началось. Звери и зверюшки исправно выполняли незамысловатые трюки, сопровождаемые теплыми аплодисментами с трибун. Как водится, паузы между номерами заполняли коверные клоуны.
     И вот в одну из таких пауз на арене появился светловолосый с черными усиками старший лейтенант Цыбулько в изрядно подпитом состоянии. Заметив в нашем секторе своих, он направился туда напрямую через арену.
     Клоун решил сымпровизировать. Подойдя к Цыбулько, он громогласно скомандовал:
     - На конюшню!
     Цыбулько не сразу «врубился» и недоуменно уставился на клоуна.
     - На конюшню! - повторил клоун.
     Как только до Цыбулько дошел смысл команды, он спокойно вытащил пистолет и направил его на клоуна со словами:
     - Это кого ты, тыловой лицедей, посылаешь на конюшню? Меня? Боевого офицера? А ну, бегом марш по арене на ту самую конюшню!
     Опешивший клоун ринулся в партер, ища сочувствия у зрителей. Но сочувствие было явно не на его стороне. И клоуну пришлось несколько кругов пробежать по арене под команды Цыбулько.
     Успокоившись, Цыбулько спокойно проследовал в сектор. А клоун и Юрий Дуров получили урок. Нечего шутить с фронтовиками.
     Теперь несколько слов о старшине Маслове. В Комсомольской роще он буквально расцвел: в форме капитана (он надевал ее незаконно) наш Лука Мудищев был неотразим для тверитянок.
     Но это длилось, к сожалению, недолго.
     Маслов, попавший ко мне перед выездом на фронт, не имел прыжков с парашютом. Пребывание же в 100-й дивизии было дозволено только десантникам.
     На первых же учениях Маслов подошел ко мне после моего прыжка и попросил, уложить для него мой парашют, чтобы он смог прыгнуть дважды.
     - Ты однажды прыгни. А там я для тебя второй парашют уложу, - ответил я.
     И вот кабина аэростата с четырьмя пассажирами начала подниматься над аэродромом. Из четырех один был инструктором ПДС, «вышибалой», как называли его десантники, а троим предстояло прыгать, в том числе Маслову.
     Подъем аэростата должен был достичь высоты 300 м и осуществлялся с небольшой скоростью. Скорость ограничивалась при помощи лебедки.
     Люди, машины - всё уменьшалось, кабину раскачивало ветром, резинки шлепали по поверхности аэрос тата.
     Все это изрядно давило на психику, а тут еще и прыгать надо.
     Мы с нетерпением ждали, когда прыгнет наш Маслов. Вот от кабины отделился один парашютист, потом другой, затем мы заметили в кабине какую-то возню. В бинокль мы разглядели, как «вышибала» пытается вытолкнуть Масло-ва, а тот оказывает отчаянное сопротивление. Борьба длилась минут пять, и дело дошло до мордобоя. Верх взял «вышибала», имевший в этих делах опыта побольше масловского.
     Маслов вывалился из кабины, однако успел уцепиться руками за порожец кабины.
     Тогда «вышибала» каблуками наступил на пальцы Мас-лова, и тот наконец «отделился».
     Вытяжная фала раскрыла парашют, и Маслов, как мешок, свалился на землю, хватившись о нее своим большим носом, из которого пошла кровь.
     С трудом поднявшись, Маслов изрек, что он видел в гробу наши десантные войска, и вскоре навсегда распрощался с нами.
     Перед ноябрьскими праздниками намечалось провести показательные учения со сбрасыванием пушек, мягких контейнеров с боеприпасами, легких автомашин и другой техники.
     По правилам в каждом самолете находилось два орудийных расчета, то есть артиллерийский взвод, и командиру надлежало прыгать первым.
     Я всегда прыгал поэтому первым, но приземлялся чуть ли не последним по причине моего малого веса (парашют рассчитан на 100 кг, а я не весил и пятидесяти).
     И на этот раз я как положено покинул самолет, вытяжная фала раскрыла парашют, я пошел вниз, но в какой-то момент понял, что вместо снижения меня начинает поднимать восходящим потоком воздуха. Я впервые оказался в таком положении и не мог сообразить, что же мне делать. Когда я понял, что нужно выбирать стропы для уменьшения площади парашюта, то подо мной проплывали уже калининские окраины с перепутанными проводами ЛЭП и связи.
     Потом меня быстро понесло вдоль шоссе в направлении Ленинграда.
     Вскоре я заметил на шоссе машину скорой помощи, всегда дежурившую на аэродроме во время прыжков.
     При виде машины я успокоился и начал выбирать стропы. Однако падение пошло не отвесно, а под значительным углом. И вдруг я увидел ЛЭП высокого напряжения. В голове промелькнуло, что если меня туда нанесет, то я попаду на два провода и сгорю как воробей.
     Я стал еще лихорадочнее выбирать стропы и совершенно не заметил линию связи, шедшую параллельно ЛЭП.
     Меня нанесло на линию связи, я ударился о провод левой ногой (там была экзема) и свалился примерно с четырехметровой высоты на землю.
     Сгоряча я встал было на ноги, но тут же упал от сильной боли в ноге, переломанной при ударе о провод.
     Санитары вскоре обнаружили меня, погрузили в машину и доставили в гарнизонный госпиталь.
     Тамошние эскулапы, увидев экзему на левой сломанной ноге, отказались дальше возиться со мной и отправили в Подмосковье, в центральный госпиталь ВДВ, находившийся в современном городке летчиков Жуковском. Там повторилось то же самое. Оттуда повезли меня в Москву на Госпитальную площадь... В конце концов я попал на Большую Пироговскую в спецгоспиталь для старшего комсостава.
     Нога моя распухла, боль ни на минуту не утихала. И тут мне была сделана пенициллиновая блокада (английским пенициллином), действие которой было по сути волшебным.
     Утром я проснулся почти без ощущения боли. Это было какое-то блаженство.
     Отделение, куда я попал, возглавлял полковник мед-службы по фамилии тоже Маслов, удивительно добрый человек, переживавший за каждого пациента.
     Со мной в палате лежало четверо, еще пятеро больных было в соседней смежной палате. Из этой десятки я был самый молодой по возрасту и младший по званию. У остальных звания были от майора до полковника.
     Через некоторое время я стал ходить, и полковник Маслов определил меня старшим по палате.
     Я должен был назначать дневальных и докладывать при обходе врачей о самочувствии больных и о происшествиях, если таковые были.
     Дневальный следил за чистотой в комнатах и светомаскировкой, т.е. должен был опускать и поднимать тяжелые темные шторы.
     Как правило, дневальный был объектом беззлобных шуток со стороны контингента, вроде:
     - Дневальный! Подать станок ****ьный!
     Такого же рода шутками сопровождался и акт светомаскировки.
     104
     Те, кому не нравились подобные шутки, умоляли меня не назначать их дневальными, но я таким просьбам не потакал: закон есть закон.
     Кормили в госпитале превосходно. Я был прямо-таки ошарашен, когда утром мне принесли полстакана кагора и хорошую порцию зернистой икры.
     Курящим выдавалась пачка отличных папирос на два дня.
     Чтобы срослись сломанные кости, мне вводили хлористый калий. Но ни я ни медики не заметили, что, помимо переломов, было еще смещение позвонков.
     Перелом заживал быстро, позвонки зафиксировались, а вот с экземой дело обстояло гораздо хуже. Полковник обод рял меня и уговаривал не торопиться с возвратом на батарею. Однажды он вызвал меня к себе в кабинет и сказал, что возложит на меня весьма щепетильные обязанности.
     Дело в том, что выше этажом проходили курс лечения жены старшего и высшего комсостава, получившие от своих мужей подарки в виде той или иной венерической болезни.
     Я должен был передавать бедняжкам от мужей письма и пакеты со снедью, а иногда вести от имени мужей дипломатические переговоры.
     Поначалу жены встречали меня как фурии, но потом сменили гнев на милость и даже делились со мной гостинцами.
     В большинстве случаев примирение состоялось, и Маслов был доволен моей дипломатической деятельностью.
     Потом Маслов стал отпускать меня на побывку к московским тетушкам и даже на театральные представления. Так, удалось мне побывать на концерте Вертинского, недавно вернувшегося на родину из эмиграции.
     Во время этих отлучек я разыскал одного из моих арка-дакских друзей Гришу Шнеерова, который учился на 1-ом курсе Института Цветных металлов и золота. После ранения в голову он был уволен из армии.
     Однажды мы вместе с ним пошли в общежитие Института связи. Там училась наша аркадакская однокашница Роза Розина, тепло относившаяся к Гришке и, возможно, питавшая какие-то надежды.
     В комнате Розы я увидел стройную миловидную девушку, которая демонстрировала подругам обнову - белые фетровые ботики.
     Я в шутку попросил девушку забраться на стол, чтобы обнову видели все.
     Она тотчас выполнила просьбу: вспрыгнула на стол и завращалась на нем, как на демонстрационном подиуме.
     Taк началось мое знакомство с Тамарой Тороповой, будущей моей женой.
     Перед новым годом меня навестила мама, ехавшая ко мне с самыми тяжелыми предчувствиями и страшно обрадованная моим видом и состоянием. Вскоре прибыли и однополчане, известившие меня, что через несколько дней дивизия будет снова отправлена на фронт.
     С большим трудом уговорил я Маслова отпустить меня. После долгих пререканий он дал согласие, однако предупредил, что экзема еще не прошла и поэтому я должен воздерживаться от спиртного.
     Я дал слово не пить, горячо поблагодарил полковника и к вечеру уже был в Калинине, в своей батарее.
     На вечерней пирушке я не принял ни грамма - только закусывал.
     Через несколько дней мы уже тряслись в теплушке воинского состава, следовавшего на юго-запад в сторону Одессы и далее в Молдавию.
     В Молдавии на первой же станции ребята, ошарашенные дешевизной виноградных вин, наполнили вином всю тару, какая у нас нашлась.
     Культуры пития виноградных вин ни у кого не было, и через час весь эшелон был уже пьян. Меня начальство отметило как приятное исключение.
     Миновав Молдавию, мы оказались в Румынии. Большинство населения там страшно бедствовало. Матери выводили на панель дочерей и расхваливали во всеуслышание их сексуальные достоинства.
     В Бухаресте мы застали повсеместную толкучку. Торговали все и всем - как теперь на московских рынках.
     Там опять отличился старший лейтенант Цыбулько: он забрел по пьянке во дворец короля Михая, и тот пригласил нашего друга дополнить меру.
     Королевский пир продолжался до прихода наших патрульных, вышвырнувших вон самозванного парламентера.
     В северной части Югославии жили тоже бедно, но с большей независимостью, чем румыны, и как-то чище. К нам югославы относились с особой симпатией и дружелюбием.
     Правда, вышло одно забавное недоразумение: нашего солдата выбранили за то, что он у кого-то попросил спичку.
     - Мы вас так ждали, а вы все равно что немцы.
     Солдат выразил недоумение, начали разбираться. Наконец все расхохотались. Дело в том, что «пичка» по-сербски означает женский половой орган.
     Солдата провели в дом, угостили вином и брынзой.
     Наконец мы добрались до Кечкемета - города в Венгрии, где нам приказано было временно раздислоци-роваться.
     Это был чистенький, уютный городок 86 км восточнее Будапешта.
     Наш полк разместили в производственном помещении какого-то завода.
     Вино в Кечкемете было по цене газированной воды. Понятно, что солдаты отдавали вину предпочтение перед газированной водой, и офицеры не отличались в этом от солдат.
     Пьянка приняла затяжной характер. Командир Сотой генерал-майор Макаренко ввел осадное положение, и наш полк был заперт внутри заводского двора. Попытки проникновения в город не дали результата. Полковник Мок-шин повел себя еще круче, нежели Макаренко. Солдаты вяло занимались строевой подготовкой и изучением материальной части.
     Мой взвод обосновался в одном помещении со взводом полковой разведки, и солдаты взводов подружились.
     Разведчики обнаружили за заводской стеной склад винной продукции какого-то предпринимателя. Кто и как повел с ним переговоры, я не знаю, но вскоре в наше распоряжение стало поступать вино.
     В стене сделали небольшой пролом и сквозь него протащили резиновый шланг, подсоединенный к трехсотлитровой бочке с вином. А другой конец был скрыт висевшей на стене плащ-палаткой. Всякий желающий выпить поднимал плащ-палатку и вынимал один кирпич, за которым прятался шланг с зажимом. Зажим снимался, шланг вставлялся в рот, и после подсоса можно было сливать вино в солдатскую фляжку.
     Разведчиков и моих артиллеристов тем и отличали от пехотинцев, что наши всегда были немножко навеселе. Скрыть этого не удавалось, и меня вызвал на ковер майор Мартихин - начальник артиллерии нашего полка. Поскольку я ввиду своей экземы упорно соблюдал московские предписания, придраться лично ко мне Мартихин не мог. И он решил сделать повальный обыск в помещении.
     Злые трезвые солдаты, подчиненные Мартихину, вели шмон с пристрастием. Вещмешки, барахло - все было просмотрено до нитки. Безрезультатно. Под плащ-палатку, несшую функции настенного ковра, никто заглянуть не догадался.
     - Откуда запах вина? - вопрошал Мартихин.
     - Это у нас с прошлого перепоя никак не выветрится! - с невинным видом объясняли солдаты.
     Некоторое время спустя начались полевые учения с целью приспособления к специфике местных условий. Больше всего им радовался Рекс, получивший полную свободу передвижения и возможность ухаживать за местными «дамами». Хозяева сук относились к его заискиваниям положительно и даже оплачивали нам его услуги вином, курами и прочей снедью.
     В начале марта 1945 года генерал Макаренко собрал весь личный состав и поздравил всех с началом боевых действий. Закончил он свое обращение такими словами:
     - Гвардейцы, я поведу вас на Вену, на Мюнхен!
     На следующий день наш полк двигался уже в направлении Будапешта.
     Все были навеселе, настроение боевое и даже радостное.
     И тут мне пришла в голову одна простая мысль. Ведь судьба есть судьба. Не застрахован и я от пули, от осколка, а кому я нужен на том свете с моей трезвостью?
     После этого я включился в процесс потребления превосходного венгерского вина различных марок - и чудо!
     Экзема, мучившая меня девять месяцев, стала постепенно исчезать, и вскоре нога была в полном порядке. Видимо, болезнь была просто следствием авитаминоза, ведь в Карелии мы питались главным образом финскими галетами, основной ингредиент которых - бумага. Венгерские же вина, изготовленные из лучших сортов винограда, содержали полный набор витаминов, и отсюда ошеломляющий эффект.
     На окраине Будапешта произошел трагический случай: погиб наводчик 2-го орудия Кундышев. Кто-то из солдат повесил автомат на электровыключатель. Дверь открылась, автомат упал, и от удара произошел роковой выстрел, оборвавший жизнь гвардии сержанта Кундышева.
     Мы более или менее свыклись с потерями в боевой обстановке. Но эта нелепая смерть всех нас глубоко потрясла.
     Кундышев был похоронен на окраине Будапешта, и мы сопроводили его последний путь орудийным залпом.
     Части 3-го Украинского фронта, штурмом взявшие Будапешт, ушли от него далеко на запад, за город Секеш-фехервар.
     Местность, где происходили бои, с населенными пунктами, переходившими несколько раз от немцев к нам и наоборот, была практически безжизненной: все там было либо разрушено, либо сожжено. Не находилось и подножных продуктов. Снабженцы наши едва успевали обеспечить батальоны боеприпасами, продовольствие же почти не поступало. Начался голод.
     Генерал Макаренко сам выходил на дорогу, останавливал изредка появлявшиеся повозки местных жителей, реквизировал половину волов и давал при этом расписку. Только это и спасало нас от голодного существования.
     С командиром батареи Конником отношения у меня не сложились. Его неумолкаемый треп и вечное желание выслужиться были мне противны. Зная об этом, Мокшин давал мне такие задания, выполняя которые я оставался практически самостоятелен.
     После боя за Секешфехервар (переименованный солдатами так: Секель - ваш, Хер - наш) советские батальоны заняли оборону и начали приводить в порядок матчасть. Поступало пополнение, потек скудный продовольственный ручеек. Солдаты недоедали, но все же могли существовать.
     Мой взвод остановился в селе Барачки, западную сторону которого занимал глубокий овраг - за ним были немцы.
     Я поставил орудия на расстоянии ста метров одно от другого. Одно орудие находилось на окраине села в средней части оврага, а второе - под углом 90 градусов к первому в конце оврага. Таким образом, в случае подхода немецких танков какому-то из орудий предоставлялась возможность вести огонь по бортовой части танка. У немцев были почти на сто процентов - «тигры» и «пантеры», лобовая броня которых недоступна для наших 76-мм пушек.
     Я забыл сказать, что, в отличие от карельской кампании, где нас вооружали пушками ЗИС-42 с довольно большой дальностью стрельбы и большой скоростью снарядов, в этой, европейской кампании нам дали десантные пушки, у которых сочетались лафет 45-мм пушки с укороченным 76-мм стволом. Начальная скорость снаряда была значительно меньше, чем у ЗИС-42.
     Поэтому для борьбы с танками у нас были комплекты кумулятивных и подкалиберных снарядов.
     Кумулятивный снаряд под наружным колпаком имел вогнутую поверхность, так что сфокусированный поток тепла прожигал броню. Подкалиберный же снаряд имел сердечник из твердого сплава, благодаря которому броня прошибалась всей массой снаряда.
     Эти пушки были легкоманевренными и хорошо поддавались маскировке.
     Средством их доставки была конская тяга. Вот тут-то и пригодились мне навыки верховой езды.
     Конская тяга, казавшаяся нам поначалу несуразной, в данном деле возымела ряд преимуществ, так как бои шли не на шоссе, а на пересеченной местности. Особенно оправдали себя лошади в Альпах.
     Как-то ранним туманным утром до нас донесся грохот немецких танков и мы приготовились к бою.
     Головной «тигр» подошел к оврагу и начал разворачиваться влево. Этого было достаточно, чтобы наводчик первого орудия Меньшиков одним выстрелом поразил танк. Этот Меньшиков был до войны охотником и поражал белку в глаз, чтобы не портить шкурку. И теперь попадание было в самое уязвимое для танка место - чуть ниже башни.
     Танк загорелся, а остальные машины отступили назад.
     Мы, конечно, радовались этой маленькой удаче, но к радости примешалась боль из-за потери всем полюбившегося Рекса.
     Во время немецкой танковой атаки он выскочил на бруствер и и был убит пулеметной очередью из танка.
     Мы хоронили Рекса у села Барачки, прощались с ним как с большим, истинным другом.
     Удаче нашей больше даже, нежели мы сами, радовались пехотинцы и наши друзья - разведчики. Всегда умевшие находить выход из критических положений, они в этот голодный промежуток времени раздобыли где-то муку и растительное масло.
     Вечером они напекли оладьев, и мы устроили нехитрый пир. В это время в нашем расположении появился Конник, изображая из себя проверщика более важного, чем сам командир нашей батареи.
     Ребята мои, как и я, недолюбливали Конника и «не догадались» угостить оладьями.
     Покрутив голодным носом, комбат поблагодарил нас за подбитый танк и сказал, что отзовет нас с передовой на отдых. Это сообщение повергло нас в уныние, поскольку в тылу с питанием дела обстояли куда хуже, чем на передовой. Пригорюнились и дружественные нам пехота и разведчики.
     Утром следующего дня меня разбудил Харитонов, наблюдавший в стереотрубу за противником.
     - Едет наша смена, - угрюмо сообщил он и пригласил меня посмотреть в трубу на продвижение сменяющих.
     Это подходил взвод Ручкина, сменившего к тому времени минометное искусство на артиллерийское. По натуре своей Ручкин был службист, и с Конником они, что называется, спелись.
     Я приник к стереотрубе и не поверил своим глазам, увидев летящими в воздухе орудие и зарядный ящик.
     Этот дурак Ручкин решил сократить путь и вместо дороги двинулся напрямик через поле.
     Поле было заминировано, и результат действия мины я увидел в окуляр стереотрубы.
     Мы поспешили на помощь. Ручкин и еще несколько солдат были ранены, двое погибли. Мы вывезли уцелевшие второе орудие и людей на дорогу, вызвали «скорую». Убитых похоронили, раненых отправили в госпиталь.
     Сменить нас и отправить на отдых не удалось.
     Через несколько дней утром заговорили наши тяжелые орудия, а затем пошла в атаку пехота, обратившая немцев в бегство.
     Мы в артподготовке не участвовали: я берег снаряды, скрывая от начальства истинное количество нашего снарядного запаса.
     В первую ночь после прорыва мы испытали на себе немецкую «новинку» - стрельбу по ночному прицелу. У нас ночные прицелы появились позже, в японской кампании.
     Вскоре наша пехота овладела городом Папп и пошла дальше. Вдруг невдалеке от нас раздался ликующий возглас, больше всего похожий на клич ирокезов:
     - Братцы! Овцы!
     А потом еще более радостный:
     - Братцы! Это же свиньи!
     Свиньи венгерских пород имели кудрявую темной окраски щетину и издали впрямь походили на овец.
     После голодного поста наступила солдатская пасха. С этого дня нам больше не приходилось испытывать чувство голода.
     Нашу Сотую после прорыва перевели во второй эшелон, и мы быстро продвигались к австрийской границе, километрах в тридцати от которой встретились нам пленные мадьяры, отправляемый в тыл.
     Мы обратились к часовым с вопросом, как идут дела. И вдруг один из мадьяр сказал радостно:
     - Наши бьют врага!
     Венгров мы считали, в отличие от румын, союзниками немцев и решили, что враг вновь одерживает победы.
     Но оказалось, что к тому времени венгры перешли на сторону Советской Армии, а мы пропустили это известие.
     В последних числах марта наша Сотая пересекла австро-венгерскую границу. В Венгрии многие солдаты овладели наскоро мадьярским языком, но местные жители не понимали их. Почему? Другой, что ли, диалект?
     Вскоре подошла моя очередь быть начальником квартирьерского разъезда. Мне предстояло подыскивать и распределять места для ночлега и отдыха полка, следующего в походной колонне.
     Разъезд должен был опередить основные силы полка часа на три-четыре и указать каждому батальону район его ночлега. Первым делом подыскивалось здание для командира полка и его штаба, затем для каждого батальона и других подразделений.
     Представители батальонов оставались в каменных домах и постройках и, в свою очередь, определяли местоположение рот и взводов.
     Я по долгу начальника разъезда встречал первую колонну полка, и каждый представитель батальона разводил своих по домам, я же обязан был встречать командира полка и быть при нем, пока он меня не отпускал, т.е. до окончании ночлега.
     Разумеется, для командира полка и его штаба выбирались самые лучшие дома.
     Я облюбовал очень удобный и просторный дом, где жили австрийский бауэр со своей фрау.
     Бауэру было лет пятьдесят, но нам он казался глубоким стариком.
     Фрау была моложе его лет на семь и выглядела чистоплотной, доброжелательной хозяйкой.
     Наш Мокшин галантно представился хозяевам и сразу покорил фрау.
     Начали накрывать стол, появились спиртное, закуски. Хозяева тоже были приглашены к трапезе. Как всегда, выпили за скорую победу, за здоровье присутствующих - хозяев, а как и все австрийцы, оболваненные геббельсовскими враками, были потрясены встречей с простыми, доброжелательно настроенными русскими.
     Бауэр принял изрядную долю русской водки, захмелел и вышел из дому - по малой нужде, как мы потом узнали.
     Вернулся он через несколько минут с криком и непонятными нам причитаниями, бледный как стенка, с трясущимися руками и выпученными глазами. Фрау, увидев его, запричитала.
     Мы ничего не могли понять.
     Я выскочил во двор, думая, что хозяина обидел кто-нибудь из охраны. Но, кроме мокшинского верблюда, я никого не увидел. Однако оказалось, что он-то, верблюд, и был причиной страшного испуга хозяина.
     Выйдя помочиться в благодушном настроении и расслабленном состоянии, наш герой в темноте столкнулся нос в нос с лежащим верблюдом. Австриец никогда в жизни не видел этих экзотических животных и решил, что перед ним какой-то дракон-людоед - секретное оружие русских.
     Утром поглазеть на «секретное оружие» вышло все село, а наш хозяин ходил в героях, пересказывая всем историю появления этого добродушного чудища в русских полках.
     Вскоре нашу Сотую перевели в первый эшелон, и мы подошли к Венским Воротам - так называется довольно узкая равнина между отрогами Карпатов и Альп.
     Немец застроил это ровное пространство большим набором оборонных сооружений: дотов, столбов с несколькими рядами колючей проволоки, танками, по башни врытыми в землю, большим числом орудийных позиций - в основном зениток для стрельбы по наземным целям. Наши войска начали нести значительные потери при взятии каждого населенного пункта.
     Во время этих боев мой взвод бросали от одного батальона к другому в зависимости от обстановки.
     Пехота встречала наше прибытие с большим одобрением, указывая на те или иные цели, засеченные ими в обороне противника.
     Переезжая из одного батальона в другой, мы, конечно, двигались не вдоль линии фронта, а удалялись в тыл, а оттуда возвращались в другое подразделение. При этом мы не забывали пополнить наши пищевые и винные запасы, которыми делились с пехотой.
     Как-то я получил приказ поддержать батальон капитана Лисицы (у него было прозвище Хитрая фамилия). Это был любимый мною комбат.
     Встреча наша была, как всегда, теплая и дружеская.
     По плану батальон Лисицы должен был овладеть близлежащим населенным пунктом, от которого местоположение батальона отделяли река и примерно трехкилометровое
     расстояние.
     Лисица то ли от усталости, то ли ради нашей встречи решил перенести взятие населенного пункта на следующее . утро. Поэтому он дал солдатам команду отдохнуть, а сам, воспользовавшись моей рацией, доложил в штаб полка, что батальон находится на краю села и просит отдыха, на что и получил согласие.
     Мы крепко заснули, однако были - как мне показалось -тут же, разбужены часовыми.
     Протерев глаза, мы увидели такую картину: по дороге походным строем двигалось какое-то подразделение, не входившее в состав нашей дивизии.
     Солдаты этого подразделения были экипированы в новенькие шинели и ушанки, и оружие было хорошо смазанным, прямо-таки блистало в лучах восходящего солнца.
     Лисица тут же оценил всю трагичность внезапного появления пехоты, направлявшейся к тому самому населенному пункту, о взятии которого он доложил вчера
     Мокшину.
     В те времена за ложные донесения наказывали со всей
     строгостью.
     Теперь нам надо было во что бы то ни стало обогнать новичков и первыми войти в «наш» пункт. Десантники Лисицы начали обтекать движущуюся колонну и мелкими группами пробежали по мосту через небольшую речку. Я поднял по тревоге взвод и с первым орудием также успел проскочить по мосту перед спокойно марширующей пехотой. Второе орудие не сумело этого сделать и пристроилось в хвосте у колонны.
     Проскочив мост, я увидел цепь десантников Лисицы справа и повернул орудийную упряжку за ними.
     В это время авангард колонны пересек мост и спокойно, походным строем продолжал движение по дороге.
     Но буквально через несколько минут раздался мощный взрыв. Невольно оглянувшись, я увидел в воздухе повозку из обоза пехоты, подброшенную взрывом вместе с возницей. Тут же с трех сторон заговорили немецкие пулеметы и зенитные орудия.
     Это была хорошо продуманная немцами засада. Пехотное подразделение было уничтожено почти полностью.
     Понес потери и наш десант: убило взрывом лошадей, тащивших первое орудие.
     Пехота Лисицы отошла к реке. Лисица по нашей рации доложил командиру полка, что немцы большими силами контратаковали его батальон и у нас большие потери.
     Мокшин дал добро на отступление. Пехота вплавь перебралась на другой берег. Но мы, артиллеристы, не могли последовать их примеру, так как не вправе были потерять орудие.
     На наше счастье, под рекой оказалось какое-то сооружение в виде мощного кирпичного свода, под которым текла небольшая речушка перпендикулярно к большей реке -своеобразная речная развязка в двух уровнях.
     Мы затащили орудие под каменный свод, образовав тем самым подобие долговременной огневой точки. Орудие удалось привести к бою, хотя колеса находились сантиметров на двадцать в воде.
     Итак, примерно к десяти утра мы остались одни против немцев без поддержки пехоты.
     Немцы не лезли пока на рожон, понимая, что могут получить сдачу, и дожидались, по-видимому, вечерних сумерек.
     Часы тянулись томительно долго. Но жизнь есть жизнь. Нам страшно захотелось есть. А съестные припасы, так же как и второе орудие, остались на том берегу.
     По совету Харитонова один наш боец пополз в сторону моста - пошарить в вещмешках убитых пехотинцев и заодно проверить, что представляет собой мост. Это был рядовой Орешин - юркий вологодский парень. «Наверно, консервы» - обрадовано докладывал он, подползая к нам с тяжеленным вещмешком. Мы развязали мешок, и оттуда посыпались разные драгоценности: кольца, броши, кулоны, ожерелья.
     Убитый был мародером. Таких презирали даже мои бывшие зэки. Голод еще увеличил нашу злость, и мы с отвращением побросали краденое золото в речку.
     Следующая вылазка оказалась удачнее, так что мы заморили червячка хлебом и салом.
     Было начало апреля. Погода стояла, по нашим меркам, довольно жаркая, а я и мои солдаты были одеты в авизен-товые куртки на меху. Мех мы, правда, отпороли еще раньше, но все равно в этих робах было жарко, многие жаловались на потницу и потертости.
     Чувствуя приближение победы, каждый из нас запасся гражданским костюмом, бережно хранимым в вещмешке. Как-то у меня выдался спокойный день, и я заказал у австрийцев-портных новую военную форму из отреза, подаренного Клементиной Черчилль. Вещь вышла великолепная. Я расплатился с главой семьи, и, кажется, он остался доволен.
     И вот теперь Харитонов от имени всего расчета обратился ко мне с просьбой:
     - Вряд ли мы выберемся отсюда, а так хочется одеться в гражданское!
     И я эту просьбу исполнил, приказав из всей формы сохранить только солдатские шапки со звездой.
     С восторгом солдаты стали скидывать с себя опостылевшую форму, и речка понесла наше «шмутье» к немецким позициям. Переодевался вместе с другими и Сафонов, татарин по национальности и заряжающий по роду службы.
     А по натуре Сафонов был разведчик. Всегда оказывался он у нас первооткрывателем. Это он обнаружил, где у венгерских хуторян хранятся яблоки и виноград (а хранились они на чердаках под полуметровым слоем опилок, сохраняя такую свежесть, как будто их только сорвали с ветки).
     Сафонов питал слабость к зажигалкам. У него собралась за годы войны изумительная коллекция. И вот, пока мы переодевались и любовались друг другом, он обнаружил пропажу любимой своей зажигалки: она была в форме снаряда и с солидным запасом бензина.
     Поняв, что никто не украл зажигалку и она скорее всего потонула в реке, Сафонов вдруг бросился бежать вдоль речушки в сторону немцев.
     Немцы молчали, полагая, должно быть, что «русс» бежит сдаваться. Но когда он, отыскав в воде свою робу, побежал назад, по нему открыли огонь, и мы тогда пальнули по ним в ответ двумя снарядами.
     Сафонов, добежав до нас, стал шарить по мокрым карманам своей формы, но зажигалку не нашел и снова бросил одежду в речку.
     Солдаты хохотали. Кто-то вдруг спросил Сафонова:
     - А в кармашке для медальона смерти ты посмотрел? Сафонов опять бросился догонять свои брюки, снова
     вернулся благополучно и вновь не обнаружил зажигалки.
     Я обругал его как следует, тогда он успокоился и, тщательно перебрав оставшиеся у него вещи, к великой своей радости обнаружил пропажу.
     Время перевалило за полдень. И вот в небе появились «черные смерти» - такое прозвище дали немцы нашим «и лам».
     Это было спасение.
     - На колеса! - скомандовал я.
     В критические моменты человек начинает действовать с утроенной энергией. Это великая загадка нашей природы. За считанные секунды солдаты выволокли opyдиe из-под свода, подкатили к остаткам разрушенного моста и на руках по сохранившимся прогонам перетащили на наш берег.
     Мы остались живы. Великое спасибо нашим летчикам и конструктору Илюшину!
     Наше появление на батарее вызвало, конечно, радость, но вместе и некоторое смущение - дело в том, что расчет второго орудия доложил начальству, что первое вместе с лейтенантом погибли.
     Как я упоминал выше, этот случай произошел в первых числах апреля, когда в штабе полка заканчивался квартальный отчет о потерях. О потерях докладывали с запозданием, чтобы получить дополнительное вооружение и продовольствие: мертвые как бы подкармливали и вооружали оставшихся живыми. Для меня это не являлось секретом, и я со страхом думал о том, что будет с мамой, когда она получит похоронку.
     Я вскочил на коня и галопом помчался в расположение штаба к полковым писарчукам. Радости мое появление у них не вызвало, так как им пришлось корректировать отчет...
     Взять Венские ворота «в лоб» нашим войскам не удалось. Потери наши росли, особенно с тех пор, как немцы приняли на вооружение фауст-патроны.
     Наша пехота залегла в окопах и приуныла, наткнувшись на вражескую оборону с массированным огнем фаустпатронов.
     Вероятно, ради того, чтобы поднять боевой дух солдат, меня послали на прямую наводку. Вдоль насыпи, за которой залегла наша пехота, шел канал с водой. Через этот канал шли мостовые переходы с невысокими каменными ограждениями с обеих сторон.
     С первым орудием мы въехали на мостовой переход. Лежа за бортом мостика, я через перископ выслеживал цели, благодаря чему мы действовали довольно успешно.
     Вскоре я получил по телефону команду уничтожить немецкий наблюдательный пункт. Он помещался на чердаке того здания, где судя по флагу с красным крестом, находился их госпиталь.
     Задача поставлена была сложная, так как попадание снаряда в палату с больными и ранеными принесло бы ненужные потери.
     Наводчик Меньшиков справился с задачей отлично. Осколочный снаряд попал прямо в чердачное окно.
     Однако следующая команда комбата Конника была поистине иезуитской.
     - Сменить позицию! Вперед! - орал в телефоне его голос.
     Едва только мы оказались вне защищавшего нас мостового ограждения, немецкие снайперы открыли по нам огонь. Двое ребят были убиты наповал, еще двое ранены. Остались невредимыми Меньшиков, Харитонов и я.
     Я вызвал по телефону второе орудие, оно заняло покинутую нами позицию и повело огонь по немцам - это и спасло нас.
     При виде артиллерийской дуэли пехота наконец поднялась в атаку и вышибла немцев из городка. Я присоединился к пехоте, желая посмотреть на результаты нашего огня. В ближайшем немецком окопе, по которому мы вели огонь, я разглядел тела мальчишек 15-16 лет - новобранцев из «гитлер-югенда».
     На память о нашем успехе я взял у одного из убитых карманные часы марки «Юнгганс», которые долго и исправно служили мне, удивительно точно показывая время.
     Несколько слов о военных хитростях.
     Поскольку наша артиллерия относилась к полковой и следовала при атаках вместе с пехотой, никогда нельзя было отставать от ее цепей. Пока мы двигались вместе с пехотой, внимание немцев было направлено на идущих в цепи бойцов. Мы же, прикрытые щитом орудий, были в большей безопасности. Но только стоило нам отстать, как тут же мы становились хорошей мишенью для врага.
     Как-то нам предстояло вести огонь по транспортным средствам противника, передвигающимся по дороге. Здесь нас выручила немецкая пунктуальность.
     Деревья вдоль дороги были посажены точно через пять метров. Зная это и располагая секундомером, нетрудно было определить скорость той или иной машины или повозки.
     Стрельба по таким движущимся целям была как правило успешной.
     Ну, а главная «военная хитрость» заключалась в хорошей физической подготовке и умении быстро ориентироваться во время боя.
     По мере приближения к Вене сопротивление немцев возрастало, и командование корпуса решило осуществить глубокий обходной маневр для выхода к Вене с запада, со стороны альпийских гор.
     Ночью началось движение нашей дивизии по альпийским дорогам в обход Вены. Если в долине было тепло, то в горах ночная температура приближалась к нулю, так что нам, расставшимся с теплым обмундированием пришлось очень несладко среди холода и густого тумана.
     Движение наших солдат по горным дорогам было медленным, путаным, бестолковым, и я решив, что незачем больше истязать бойцов и лошадей, дал приказ остановиться в первом попавшемся доме в горах, невдалеке от дороги.
     Солдаты разожгли на одной половине дома камин и, отогревшись, заснули. Проснувшись рано утром, я услышал за стеной немецкую речь. Тут же я дал расчету первого орудия команду развернуть пушку к бою и направить ствол на дом, где мы остановились на ночлег.
     Команда была немедленно исполнена. Немцы, решившие, как и мы, скоротать ночь в тепле, молчали. Не ввязываясь в бой, мы вышли на дорогу и вскоре догнали пехоту нашего 298 сп.
     Об этом происшествии мы, разумеется, не стали докладывать начальству.
     После ночного перехода наша дивизия вышла в долину, расположенную западнее австрийской столицы, и мы пошли в обратном направлении - т.е. с запада на восток, в сторону Вены.
     Здесь у немцев не было серьезных оборонительных сооружений. Сопротивление нам оказывали, как правило, в населенных пунктах: в каждом австрийском селе были добротные каменные дома, а каждый дом обнесен был фигурной металлической решеткой. Ворота и калитки также были металлическими и запирались с помощью сложной системы замков. Перебираться от дома к дому дворами было нельзя, и в селах и городках потери были особенно тяжелыми.
     Не знаю, у кого, но возникла такая идея: сбросить на населенные пункты листовки со строгим приказом держать ворота и калитки открытыми.
     Дисциплинированные австрийцы выполнили наш приказ беспрекословно - даже дома стояли незапертые. Потери наши сократились до минимума.
     Запомнилось освобождение заключенных из концлагерей. В связи с этим памятны два эпизода.
     Как-то ранним туманным утром мы подошли к баракам, оцепленным двойным рядом колючей проволоки, с наблюдательными вышками.
     За проволочным ограждением заметно было некоторое
     движение.
     Лезть напролом на эти заграждения пехота не решалась, стрелять из пушек тоже не стали - было какое-то предчувствие, что не нужно.
     В какой-то момент от лагеря отделилась небольшая группа. Мы разглядели сперва белый флаг, потом и полосатые формы. Впереди шел огромного роста серб. Началось братание. Слезы радости катились из глаз благодарных нам заключенных.
     Освободив этот лагерь, мы двинулись дальше, по направлению к Вене и наткнулись вскоре на «филиал» печально знаменитого Маутхаузена.
     И вот здесь произошла запомнившаяся мне на всю
     жизнь сцена.
     Один из наших бойцов повстречался со своей сестрой. Молодая истощенная женщина узнала своего брата, с рыданиями и причитаниями бросилась ему на шею. Одарив ее и других женщин всем, что у нас было, мы двинулись дальше и ночью 10 апреля подошли к дворцу Франца-Иосифа, находящемуся западнее Вены.
     Вена оттуда видна была как на ладони. Немцы спокойно расхаживали по улицам, не ожидая нашего появления.
     Утром наша дивизия буквально скатилась с гор в еще толком не проснувшуюся столицу.
     Немцы не ожидали штурма с западной стороны и быстро отошли за дунайский канал, делящий Вену на две части.
     Мосты через канал были немцами заранее заминированы, и теперь, перебравшись в северо-восточную часть, они все их взорвали.
     Одетые как попало, мы только по шапкам могли различать своих.
     Ночью я по приказу начальника артиллерийского полка Мартихина должен был переправиться через канал, разумеется, вместе с пушками. Приказ, пусть и дурацкий, все же остается приказом.
     Двигаясь вдоль канала, я наткнулся на группу саперов, пытавшихся восстановить один из подорванных мостов. Мне пришло в голову заключить с ними договор. Я обещал им помощь в подноске бревен и всего прочего, что необходимо для строительства. Они же в свою очередь, обещали первым пропустить наш взвод. Работа началась и была уже близка к завершению, как вдруг послышался звук, похожий на сирену, а затем мощный взрыв, сведший все усилия саперов на нет.
     Но в этот момент началось движение пехоты по соседнему восстановленному мост}'. Пехотинцы сразу согласились пропустить вперед наши пушки, и вскоре я очутился в объятиях капитана Лисицы, к которому я был придан по приказу Мокшина.
     Захватив здание железнодорожного вокзала, батальон Лисицы должен был пройти по путям, очистить от немцев склады и другие станционные постройки и двигаться дальше на север.
     Лисица определил на карте место нашей встречи, так как мне продвигаться с орудиями по путям было невозможно.
     124
     Пехота двинулась к ближайшему складу, а я, наметив маршрут по улицам Вены, дал команду к движению. И в этот момент мы стали свидетелями страшной картины.
     Склад, в который вошла наша пехота, взлетел на воздух, солдаты, выбежавшие из него, были по сути живыми факелами.
     Так погиб мой любимый комбат Лисица вместе со своим батальоном.
     Почти в тот же час пришла весть о том, что погиб герой Карелин капитан Хабеков.
     Обоим - Хабекову и Лисице - было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
     Я доложил по рации в штаб полка о гибели Лисицы и получил приказ поддерживать другой батальон, вместе с которым мы овладел немецким складом продовольствия.
     Температура в складе была минус двадцать, так что мы в нашей летней новенькой форме мгновенно пообрастали инеем, а сама форма превращалась в подобие средневековых доспехов.
     Освободив склад от немцев, мы очутились на окраине Вены застроенной коттеджами и особняками. В одном из таких особняков наткнулись на труп застрелившегося немецкого генерала. Выстрел снес ему половину черепа, а рука сжимала заряженный разрывными пулями револьвер.
     Я вытянул револьвер из его руки и, пошарив в ящике письменного стола, за которым сидел убитый, нашел пачку патронов с красными головками.
     Все время кружившийся около меня Харитонов попросил у меня разрешения чуть-чуть задержаться в особняке, уверив, что догонит нас через двадцать минут.
     Но ни через час, ни через два Харитонов не появился. Понятно, что я озабочен был его отсутствием, но временем на поиски просто не располагал.
     К вечеру мне позвонили полковые штабисты и сообщили, что Харитонов у них.
     С ним произошла вот какая история Увидав висевшую в шкафу генеральскую форму, он не преминул в нее облачиться. Подошел к зеркалу, стал прихорашивать свои рыжие усы, любуясь собой...
     Внезапно он потерял сознание от крепкого удара по голове.
     Вошедшие в особняк наши пехотинцы увидели немецкого генерала и решили взять его живым.
     Связанного, с кляпом во рту Харитонова доставили в штаб соседнего подразделения.
     Солдаты, взявшие его в плен, ожидали за это если не награды, то благодарности. Но пленник окатил их таким отборным русским матом, что даже видавшие виды пехотинцы не могли опомниться от смеха.
     С тех пор дружок Харитонова Богданов обращался к нему не иначе, как «хер генерал».
     14 апреля бои за Вену были завершены, у нас оставалось два-три дня для знакомства с городом.
     У меня пришли в полную негодность сапоги, а получить в установленном порядке новые не было никакой надежды.
     И вот меня осенила шальная мысль - пойти подыскать себе сапоги в Венском оперном театре.
     Я вошел в здание и попросил первого встречного служащего проводить меня в бутафорский гардероб. Австриец очень неплохо говорил по-русски: в Первую мировую он отбывал плен в Новосибирском театре.
     Я поведал ему про свою беду и, покопавшись в актерском барахле, мы подыскали что-то похожее на наши сапоги (немецкая обувь нам не подходила из-за низкого подъема и широких голенищ). Я поблагодарил австрийца, предложил плату. От денег он отказался, но сказал, что актеры голодают.
     Я вспомнил про склад, который брали утром, и мы вместе отправились туда на повозке. Охрана пропустила меня, а когда узнали, что голодают артисты оперы, повозку нашу загрузили доверху говяжьими и свиными тушами. Словом, я расплатился за сапоги.
     Когда я отбывал, меня провожали с благодарностью артисты Венского оперного театра.
     Запомнилось еще взятие Австрийского национального банка. После настойчивого стука в массивную дверь, она отворилась и на пороге предстал с трясущимися руками то ли охранник, то ли другое должностное лицо. В здание нас пропустили беспрепятственно, но через несколько минут вслед за нами туда проникли офицеры «смерша» и выставили нас на улицу. Все же вездесущий Сафонов успел захватить несколько австрийских золотых монет и одарить ими всех, включая меня.
     Расскажу еще про наш завтрак в штабе немецкой армии. Как только мы спустились от дворца Франца-Иосифа в город, то заняли здание, в котором размещался штаб немецкой обороны. О том, что нас не ждали, свидетельствовал накрытый для завтрака немецких офицеров стол. К нашему удивлению, обслуживали немцев украинские девицы. Теперь с деланными улыбками и радостью они обслуживали нас.
     Здесь я в первый и последний раз в жизни попробовал устриц, заглушая их во рту коньяком.
     После взятия Вены, 15 или 16 апреля, мы потянулись в сторону Альп. Нам предстояло теперь взять Мюнхен.
     В горах движение наше на запад было не столь стремительным, как по равнине. Нашему 298-му полку (бывшей Девятой бригаде ВДВ) противостояла бригада под руководством давнего нашего противника полковника Риббентропа (сына известного Иоахима Риббентропа).
     Однажды под вечер к нам поступил приказ обстрелять здание, в котором располагался штаб Риббентропа. Минометчики попасть в здание не смогли, поэтому задачу переложили на артиллерию, то есть на меня. Горы, разделявшие нас с немцами, были неприступны для пушек и мы двинулись на более пологий склон горы, параллельной той, где мы расположились сперва.
     К двум пушкам подцепили всех лошадей батареи и с трудом смогли подняться на высоту, позволявшую вести прицельный огонь по немецкому штабу. Корректировку производил Конник - связь с ним шла по телефону.
     Артобстрел застал немцев врасплох, они покинули здание и попали под огонь нашей пехоты.
     Наступили вечерние сумерки. Спуститься с горы ночью не представлялось возможным, и мы заночевали в горах.
     Проснувшись я чуть отошел от пушек, чтобы справить нужду, и заметил вблизи, в кустах шевеление и шорох. Первая мысль была, что это немец. Обученный в свое время финской стрельбе по звуку, я сделал два выстрела и услышал шум чьего-то падения.
     Я подошел к цели и, к своему удивлению, увидел пораженную в голову козу.
     Подбежавшие на выстрелы солдаты быстро освежевали трофей, и через полчаса мы лакомились мясом, изумительно свежим и отличавшимся превосходным ароматом.
     Примерно через неделю после продвижения в Альпах нас неожиданно отозвали назад и направили к чехословацкой границе.
     По территории Чехословакии мы двигались стремительно, почти не встречая сопротивления немцев. Движение шло днем и ночью. Спали на ходу, уцепившись за пушку или повозку со снарядами.
     Местные жители встречали нас с неподдельной радостью. Но времени для знакомств не было. Вперед и только вперед - в сторону Праги.
     Из этого времени запомнился такой эпизод.
     В первой на нашем пути чехословацкой деревушке нас с Вовой Животовым сфотографировал местный житель -вместе с деревенскими детьми.
     Каково же было наше удивление, когда через несколько дней он нашел нас и вручил фотокарточку. Как ему это удалось, мне до сих пор непонятно.
     После недельного нашего наступления по дорогам Чехословакии наш 298 СП встретился с передовыми частями американской армии.
    
     По случаю встречи состоялся банкет, на который был приглашен весь офицерский состав нашего полка и американской бригады.
     Проходил банкет на открытом воздухе. В торце П-образного стола восседал высший командный состав, а далее - по убывающей степени воинских званий - располагались офицеры.
     Мое звание определяло мне место в самом конце, подальше от начальства.
     Вскоре состоялось мое знакомство с ближайшим соседом:
     - Джон - Калифорния!
     - Всеволод - Волга!
     Продолжили мы беседу на смеси немецкого и азбуки для глухонемых. Джон спросил меня о потерях в нашей батарее за время войны. Я ответил, что мы потеряли пятерых убитыми и 12 ранеными.
     - О! А в нашей бригаде убили двоих и ранили троих.
     - Как же вы наступаете, если почти не имеете потерь?
     - Как? Вот, к примеру, нам нужно взять город. Сперва город бомбит авиация, потом мы пускаем танки. Если сопротивления нет, тогда за танками вступает уже пехота.
     - Ну, а если по танкам стреляют?
     - Тогда все начинается сначала.
     Я вспомнил этот разговор, анализируя тактику наших действий в Чечне (1999 год). Уж очень похоже...
     Застолье было в разгаре, когда Джон предложил мне оторваться от стола: при начальстве много не выпьешь.
     Мы отошли от столов, и по сигналу Джона к нам подъехал «виллис», управляемый огромным негром. Я понимал, что несколько безрассудно мне разъезжать одному с двумя американцами и попросил взять в нашу компанию одного из моих солдат. Как только в машине воцарился Харитонов, я сразу успокоился: надежнее охраны нельзя было придумать.
     Управляемый негром «виллис» рванулся, как взбесившаяся лошадь, и через полчаса ворвался в какой-то чешский городок.
     Как правило, в таких городках главное место встреч -корчма. Корчма представляет собой нечто среднее между рестораном и пивной. По выходным в корчме старики обычно попивали пиво, а молодежь танцевала под присмотром старших.
     Корчма находилась в самом центре городка, куда ворвался наш «десант». К ней вела каменная лестница - широкая и пологая. Наш водитель, не сбавляя скорости, скатился вниз, а потом, нажав на тормоза и вывернув руль, заставил машину юзом по лестнице подкатиться к корчме. Такой прием у американских водителей считается вершиной искусства.
     Ошарашенные чешские обыватели пребывали некоторое время в оцепенении, а затем, придя в себя, с криками радости бросились к нам и на руках внесли в корчму. Американцы похватили девушек и пустились танцевать, мы же с Харитоновым примкнули к старикам, которые поднесли нам по стопке чего-то, напоминающего водку.
     Харитонов возмутился ничтожностью дозы, потребовал себе пивную кружку, влил в нее все содержимое бутылки и с тостом «за Сталина!» осушил ее.
     В корчме воцарилась тишина, взорвавшаяся аплодисментами и здравицами в честь России, Сталина, а потом уже Америки и Рузвельта.
     Проведя у чехов около часа, мы вернулись к бывшему уже на исходе армейскому застолью.
     Подошло время расставаться, и Джон попросил у меня в качестве сувенира орден Красной Звезды. Разумеется, отдать правительственную награду я не мог и предложил сторублевую купюру с моим автографом. В ответ Джон подарил мне стодолларовую ассигнацию - тоже с автографом. Мы расстались друзьями.
     Вечером седьмого мая я неожиданно повстречал младшего лейтенанта Барабулю. Он стал адъютантом у какого-то генерала или полковника - не помню точно. Обнялись, расцеловались, и, разумеется, решили обмыть встречу. Сколько выпили, не помню, но заснул я как убитый. Проснулся от плотного стрелкового огня. Немцы! Но, открыв глаза, увидел радостные лица палящих в воздух наших солдат. «Победа! Победа!» - неслось отовсюду.
     Барабуля дал в мое распоряжение «виллис» своего начальника, и я за какие-нибудь сорок минут нагнал свою батарею.
     Радость победы омрачилась для нас тянувшимися несколько дней боями с теми из немецких частей, которые не признали капитуляции. Их поддерживали некоторые подразделения власовцев (большая их часть старалась либо уйти на запад, либо, переодевшись, примкнуть к возвращавшимся на родину беженцам).
     Бои закончились примерно через неделю после 9 мая, и наша батарея расположилась на отдых 18 км восточнее Праги.
     Местные жители взяли над нами шефство, заключавшееся в том, что по воскресным дням всех нас звали на домашние обеды. Истосковавшиеся по мирной жизни, мы с благодарностью принимали их гостеприимство.
     Начались, конечно, и выпивки по случаю победы. Порой спиртного не хватало, и вот наши солдаты пронюхали, что у сдавшегося в плен немецкого подразделения автомобили заправлены чем-то вроде спирта.
     Представьте себе такую картину. Едет колонна пленных на грузовиках. Дорогу ей преграждает какой-нибудь Иван. Машина останавливается - солдат поднимает капот, сливает из фильтра часть горючего, выпивает его на глазах у изумленных немцев и дает добро на дальнейшее движение. Да, таких солдат нельзя победить!
     Вскоре меня вызвал к себе начальник артиллерии полка майор Мартихин и сообщил, что по решению командира полка Мокшина я отряжаюсь в команду нашей дивизии, направляемую на парад победы в Москву.
     Возглавлял эту команду Герой Советского Союза Воронцов (впрочем, я не уверен, что правильно называю фамилию).
     Мы прибыли в расположение штаба Второго Украинского фронта, и наш предводитель пошел на доклад к Л.И.Брежневу, формировавшему сводные подразделения фронта для парада победы. Последний произнес примерно такую рацею:
     - Ребята, вы все бои провели в составе Третьего Украинского, а у нас оказались под занавеску боевых действий, поэтому извольте - как возвратиться в Вену, в штаб своего фронта.
     И вот наша кавалькада на двух грузовиках отправилась к месту назначения.
     Дорога даже по тем временам была на порядок лучше наших, так что через несколько часов мы были в Вене.
     Там руководитель сборного батальона 3-го Украинского фронта повторил примерно то же, что говорил Брежнев -ваше место в составе Второго украинского.
     Наш старшой, обругав на чем свет стоит всю эту послевоенную дипломатию, предложил нам отметить Победу самостоятельно. Чего нам заниматься шагистикой в Москве? «Оккупировали» городок на границе между Австрией и Чехословакией и неделю праздновали конец войны обильными обедами и возлияниями. Местные жители только радовались нашей «оккупации», поскольку весь денежный запас мы оставили у них.
     Когда все было пропито, явились в свою сотку и наш предводитель объяснил, что победить штабных крыс нам не удалось.
     Вскоре наша дивизия начала пеший переход в тот самый город Кечкемет, из которого мы отправлялись на боевые действия.
     Переход был нетрудным. Мы проходили в сутки 40 км, а в субботу н воскресенье отдыхали - отсыпались, потом
     приводили в порядок снаряжение и собственную военную форму.
     По вечерам завязывались долгие беседы, воспоминания о родных местах и неизменные солдатские песни. Особенно задушевно пели бывшие заключенные. Тут даже у таких твердокаменных, как наш Мокшин, слезы наворачивались на глаза.
     А еще пели скабрезные блатные романсы типа:
    
     Зануда Сонька, що ты задаесси!
     Подлец я буду - я тебя узнал.
     Я знаю, сука все, кому ты отдаесси:
     Косой по по пьянке все мне рассказал.
     Вернись, с тобой я примирюся,
     С Косым тебе недолго боговать!
     Ты знаешь: если Филька разойдется,
     Шпану пойдет ножой полосовать...
    
     На привалах мы разбивали палатки. Со мной в палатке были Коля Чернов и Веня Ермолов.
     Последний был страстным любителем женщин и шахмат. Ночами его в палатке почти никогда не было: он приходил к утру, отсыпался до обеда, а потом уговаривал меня сыграть с ним партию.
     Играли «на интерес», положив под доску марки или пенги. Выигравший как правило угощал проигравшего и болельщиков.
     Незаметно мы дошли до Будапешта. Город начинал жить по мирным капиталистическим стандартам: открылись рестораны, кафе, кинотеатры. Нам очень хотелось попировать в роскошных ресторанах, но денег для этого не было. Впрочем... Мои друзья вспомнили о ста долларах, подаренных мне американцем на память о встрече в ЧехоСловакии.
     И вот мы впятером отправились в знаменитый Розовый отель.
     Хозяин, увидев стодолларовую купюру, задрожал от Жадности, и мы договорились, что за эту сумму он продержит нас в отеле три дня с полным обеспечением. Он сдержал данное слово, и мне до сих пор приятно вспоминать об этих трех днях.
     76 км от Будапешта до Кечкемета мы прошли за два дня и на рассвете третьего вошли парадным строем в Кечкемет.
     Этим парадом окончилась для нас война.
     Что сказать о ней?
     Это почти повседневный тяжелый труд.
     Это кровь, грязь, недоедание, недосыпание.
     Это величайшая радость победы после удачного боя и страшное горе после неудачи.
     Но всегда после Сталинградской битвы - высокий моральный дух, уверенность в окончательной победе.
     Я рассуждал по ходу моего повествования об отдельных причинах наших неудач в первые месяцы войны. Теперь, глядя с высоты прожитых лет, я прихожу к убеждению, что все-таки основной причиной поражений было наше отставание в области техники связи и особенно радиосвязи. По этой причине очень часто наши части оказывались без управления, а неуправляемое войско - это не войско.
     Ответственность за обеспечение армии связью лежала на генеральном штабе РККА, а командовал им в предвоенные годы Г.К.Жуков. И когда в первые дни войны Сталин посетил штаб, желая ознакомиться с положением на фронтах, он увидел полное отсутствие связи с войсками.
     К чести Жукова, он сам осознал свой просчет и на глазах у всех разрыдался. Его искренность подкупила Сталина.
     Если бы в свое время руководство РККА обратило внимание политбюро на это, то Сталин продал бы последние штаны, лишь бы закупить необходимое для армии радиооборудование. А уж капиталист за доллар да золото мать родную продаст.
     В подтверждение этой мысли приведу один случай.
     В конце шестидесятых я лежал в больнице по поводу обострения радикулита, заработанного после неудачного приземления с парашютом (смещение позвонков).
     К нам в палату (она была трехместной) поместили тяжело больного пациента, страдавшего полным расстройством нервной системы и бессонницей.
     Через пару недель он стал приходить в себя и разговорился с нами. Оказалось, что он был советником посла в Японии в годы войны. Он превосходно знал Восток, вообще собеседник был интереснейший.
     В последние годы своей деятельности, будучи уже больным человеком, он осуществлял функции консула в Сан-Франциско.
     Слышимость советских радиовещательных станций в Америке по ординарным приемникам была тогда отвратительной. Ну, а консулу, разумеется, хотелось слышать Родину. И вот он пошел в радиомагазин и попросил хозяина подобрать ему подходящий для этих целей радиоприемник. Ни один из выставленных на витрине аппаратов не обеспечивал однако хорошей слышимости наших программ.
     Расстроенный, что теряет покупателя, хозяин попросил консула оставить номер телефона и уже через неделю доставил ему новейший приемник с передатчиком, взятый... с атомной подводной лодки армии США. Передатчик наш друг попросил забрать назад, а приемник с благодарностью приобрел.
     Мы тогда засомневались, возможно ли такое. Но теперешние «новые русские» дадут 100 очков вперед тому предпринимателю в части распродажи любых отечественных технологий и государственных секретов.
     Плохая радиосвязь в воздушном флоте (у большей части самолетов ее просто не было) резко снижала эффективность действий нашей авиации. В первые месяцы и даже годы войны вылеты наших самолетов носили хаотичный характер. У немцев же в составе наземных войск были мощные радиостанции, оперативно указывающие самолетам наземные цели либо регистрирующие появление в небе наших самолетов.
     Эти радиостанции, так же как зенитная артиллерия, подчинялись единому авиационному командованию и выполняли задачу уничтожения живой силы противника - в зависимости от обстановки либо бомбежкой, либо огнем зениток.
     А у нас был тот самый принцип лампочки с двумя выключателями: зенитная артиллерия подчинялась войскам ПВО, а команду на вылет самолетов могли дать и командующий ВВС армии, и командующий ВВС фронта.
     В Кечкеметском параде нас приветствовали местные жители и наши бойцы, лечившиеся в госпиталях. Начались незатейливые армейские будни: подъем, зарядка, линейки, учеба, обеды, ужины, отбой.
     Все это начинало нам порядком надоедать.
     Меня назначили командиром учебного взвода в школе младших командиров, организованной в составе 37-го корпуса. Стало интереснее. По штату мне полагался теперь ординарец, и я подобрал на эту должность одного из прежних моих солдат Ваню Зимина. Жили мы с таким же как я по должности и роду занятий москвичом Махиным в четырехкомнатном особняке.
     Занятия проходили увлекательно, так как для слушателей теоретические основы артиллерии были в новинку.
     Но через три недели из-за нехватки слушателей школа прекратила свое существование. Началась поспешная демобилизация.
     Меня вернули на прежнюю должность, придав мне вдобавок роту шоферов. Ротой это подразделение было лишь на бумаге, так как от прежнего его состава едва ли осталось 40 процентов.
     Водители в армии имеют репутацию «отпетых», к дисциплине у них нескрываемое отвращение. Но все же я нашел с ними общий язык, никаких «чп» не было.
     Фактически распоряжался ротой подполковник Фидлер (зам. командира полка по МТО). Шоферы его люто ненавидели за трофейную болезнь. Как-то они поведали мне, что Фидлер снаряжает три машины со шмутьем в Одессу, куда из эвакуации вернулась его жена.
     Совместно мы приняли решение: шмутье на дороге к Одессе не жалеть, при каждом удобном случае менять на вино и продукты. На границе между СССР и Румынией найти таможню, сдать туда все, что еще останется на трех машинах, получить документы об изъятии и с этим «подарком» вернуться к Фидлеру.
     Ребята этот план воплотили в жизнь блестяще. А Фидлер, увидев документ, чуть не грохнулся в обморок - сперва побелел как стенка, потом побагровел как помидор.
     После этого инцидента роту вывели из моего подчинения , но дружба с шоферами у меня сохранилась.
     В Кечкемете офицерам разрешили снимать частные комнаты у местных жителей. Я снял комнату у профессора музыки Летановского, предки которого жили в России. В Большой Венгерской энциклопедии есть о Летановском статья с портретом. Жил он с женой и двумя сыновьями лет семи или восьми.
     После войны венгерская интеллигенция бедствовала, и я как мог помогал моим хозяевам, принося трофеи от ночных набегов моих солдат на зажиточных крестьян (бедные люди и батраки наводили на них).
     Хозяин говорил немного по-русски, я по-немецки, это позволяло нам вести нехитрые беседы за бутылкой хорошего вина и скромной закуской. За несколько дней мне удалось убедить Летановского в преимуществе нашего социалистического строя перед их капиталистическим. Хозяйка и мальчики относились ко мне и моим товарищам почти по-дружески.
     По воскресным дням офицерская компания собиралась в доме, где хозяйничали две сестры - Валя и Илонка. Мы подбрасывали им продукты, из которых они ухитрялись приготовить прекрасные обеды и закуску. Накануне этих вечеринок жена моего хозяина начищала и выглаживала мой гражданский костюм, так что я не позорил своим видом войско российское. Да и другие офицеры приходили одетые с иголочки.
     Однако вскоре произошел трагический случай, давший нам лишний раз убедиться в превосходстве нашего строя над капитализмом.
     В урочное время придя к нашим кормилицам, мы застали Валю в слезах. Илонка умерла от воспаления аппендицита.
     - Почему же не вызвали врача?
     - Не нашла денег.
     - Да прибежала бы к нам, у нас врачам после фронта делать нечего!
     - Ну, нет, я не могла просить о таком большом одолжении.
     С тех самых пор прекратились наши вечеринки в этом когда-то радостном доме.
     Вскоре в Венгрии началась предвыборная компания для формирования правительства. В выборах участвовало несколько партий: Кишь Газада (мелких хозяев), коммунисты и партия крупных промышленников .
     У каждой из этих партий были свои центры и при них клубы, выполнявшие функции наших агитпунктов.
     Самым богатым и комфортабельным был клуб промышленной партии, а самым влиятельным - партии мелких хозяев.
     Коммунисты были самыми эмоциональными, одевались они как правило в красные рубашки, говорили с трибун горячо и подолгу.
     Предвыборные митинги проходили на одной площади, в разных концах которой стояли трибуны, и каждый оратор призывал голосовать только за его партию.
     Избиратели, как стадо баранов, шарахались от одной трибуны к другой, после нескольких часов такого времяпрепровождения в головах образовывалась полная мешанина. Содержание уже ускользало от внимания, и предпочтение отдавалось внешнему, показному.
     По вечерам происходили факельные шествия: ходили по улицам с портретами кандидатов, пели, плясали, выкрикивали лозунги.
     Все это было для нас ново и интересно. Разумеется, мы старались помогать коммунистам, обеспечивали их митинги духовым оркестром, подключали к агитации наших подружек.
     На первых выборах осенью 1945 года одержала победу партия мелких хозяев, так как она пользовалась поддержкой сельского населения - в то время значительного большинства жителей Венгрии.
     Мой товарищ по училищу Вова Животов был страстным охотником. В походах по Европе он приобрел несколько хороших охотничьих ружей.
     Дичи и зайцев было в Венгрии полно, но мало проку охотиться без собаки.
     Впрочем, был выход - охотиться группами. Кто-то вспугивал зайцев, и это давало возможность другим видеть цель.
     Вова все время уговаривал меня пойти с ним на охоту. Я соглашался без особого энтузиазма и только ради зайчатины.
     Как-то мы ушли с ним в поля, и уже через полчаса у каждого из нас в сумке было по зайцу. Этого было довольно для хорошего ужина, но мало для удовлетворения охотничьей страсти моего приятеля.
     Когда Вова вспугнул очередного зайца, я нарочно выстрелил мимо - жаль было его убивать. Заяц унесся вдаль, а за спиной я услышал отборный русский мат.
     - Так-перетак, ты зачем убил моего гуся? Повернувшись, я увидел солидного мадьяра в черной
     шляпе и жилете.
     - Где это ты научился так ругаться? - удивленно спросил я.
     - А я, чай, русский, мы тут с Первой мировой живем. Я сказал, что заплачу за гуся, пусть только уж хозяйка
     сейчас же его приготовит.
     139
     Через час мы сидели у него в хате. На столе множество закусок, доброе вино, а посредине гусятница.
     - Почему же ты не вернулся домой? - спросил я хозяина.
     - Я ведь самарский, а ты погляди, какая тут з я м л я, а какая у нас! Мог ли я от такой земли уйти? А бабы, они везде одинаковые. Вон моя скольких мне нарожала!
     - Кто же тебе дал землю-то?
     - А я работаю на хозяина, он в Будапеште живет. Я ему туда посылаю деньги, продукты. Хватает ему и мне. Тут, возле Кечкемата, больше сотни русских осело.
     - И все батрачат?
     - По-разному. Один вот заводчиком заделался, ликерами торгует, ромом...
     К осени сорок пятого в Венгрии началась денежная инфляция. Деньги обесценивались буквально с каждым часом. Если утром плата парикмахеру составляла сто пенгов, то к вечеру уже надо было выкладывать 150.
     На нашу зарплату уже ничего нельзя было купить. Кормились мы теперь только в офицерской столовой, где питание резко ухудшилось. А уж о вине и думать забывали.
     Но однажды я вспомнил, что есть русский винозаводчик под Кечкеметом. И вот я пошел к нему на прием.
     В кабинете встречал превосходно одетый господин с золотыми часами, в сверкающей белизной накрахмаленной рубашке, с сигарой во рту.
     - Чем могу быть обязан?
     - Да вот, с деньгами-то плохо - инфляция.
     - А у вас имеется золото?
     - Нет, откуда?
     - Может быть, русские купюры?
     - И их нет - нам платят пенгами.
     - Так чем же я могу вам помочь? А впрочем... Не поможете ли вы мне добыть кафель?
     - Вот это уже деловой разговор! - ответил я, с радостью припомнив, что во дворе, где располагалась моя знакомая шоферня, лежал бесхозно целый штабель оного отделочного материала.
     Вечером того же дня две грузовые машины (их заняли у того самого Фидлера), груженные кафелем, остановились перед заводом крепких напитков.
     На следующий день хозяин провел меня по всему заводу, объясняя технологию производства ликеров, сливянки, рома и всяких других спиртных напитков.
     Из всего ассортимента я отдал предпочтение ямайскому рому и черешневому ликеру.
     - Сколько у вас друзей - хороших, самых близких? -спросил хозяин.
     - Человек пять-шесть.

 - Ну, так вот. Вплоть до вашего отбытия из Кечкемета вы будете иметь каждый день по бутылке на брата. Довольно?
     С тех пор каждое утро мне на квартиру приносили ящик с десятью бутылками ликера и рома.
     Идиллия, к сожалению, быстро была нарушена, так как через месяц, в начале января 1946 года, нам было приказано покинуть Венгрию.
     На прощанье хозяин доставил мне прямо в вагон три ящика ликеров, и мы распрощались друзьями. Да, у русского купца слово - закон.
     Через неделю произошла наша встреча с родиной. Мы отпраздновали ее в Белой Церкви.
     Пришлось распрощаться с венгерскими ликерами и ромами и перейти на коньяк «МД» (Мария Демченко) - то есть на свекольный самогон.
     В феврале 1946 года проходили выборы в Верховный Совет СССР.
     Это были первые послевоенные мирные выборы. Они, конечно, не походили на венгерские, но они были нам более понятны, к тому же тогда правительственные обещания не были куском бумаги.
     В марте я стал испытывать усталость и недомогание, однако поначалу не придавал этому значения.
     Полковник Мокшин вызвал меня к себе с предложением послать на учебу в артиллерийскую академию. Я не возражал. Офицеров со средним образованием было тогда совсем не много, а у меня с теорией стрельб дела обстояли хорошо.
     До поступления в Академию мне полагался месячный отпуск.
     Наконец-то, я мог поехать на родину, повидать маму, отца, бабушку, теток, всех моих родных и близких.
     В начале апреля папа встретил меня на станции Ново-узенск. Мама ждала дома. Бабушки, к сожалению, уже не было в живых.
     Хорошее домашнее питание, отдых быстро восстановили мои силы.
     Перед отъездом из части кто-то из бывалых посоветовал мне пройти во время отпуска медкомиссию, чтобы по приезде в Ленинград сэкономить время на подготовку к экзаменам. Я последовал этому совету и поехал в Красный Кут, где находилась ближайшая воинская часть с медкомиссией.
     И тут меня постиг удар: у меня обнаружили туберкулез легких в закрытой форме. Комиссовали, дали вторую группу инвалидности.
     Так рухнули все мои надежды на воинскую карьеру. Домой я вернулся в самом паршивом настроении.
     Слухи о моей болезни быстро разлетелись по городу, и вот однажды к нам пришел знакомый по довоенным временам казах Адыл Бергенов. Он стал уверять меня, что через три месяца я буду здоров как бык.
     Со следующей недели нам стали через день приносить четверть отличного кумыса от кобылицы, пасшейся на целинных землях.
     Следует сказать о том, что в дореволюционном Ново-узенске действовала кумысолечебница, пользовавшаяся всеевропейской известностью. Лечебницу посещали больные из Англии, Франции и других стран. К сожалению, после гражданской войны это замечательное заведение не было восстановлено.
     Кроме кумыса, меня поили еще соком редьки, смешанным с медом.
     Когда через три месяца я снова пошел на медкомиссию, то врачи не поверили своим глазам, глядя на мой снимок: каверна зарубцевалась, заизвестковалась и уже не представляла опасности. Все же снять меня с инвалидности не решились и оставили третью группу.
     Осенью 1946 года я поехал в Москву поступать в институт. Кто-то порекомендовал мне МЭИ - Московский энергетический.
     Поскольку я окончил школу с отличием, меня могли принять без экзаменов. Пройдя формальное собеседование, я был зачислен на первый курс теплоэнергетического факультета.
     МЭИ располагался в Лефортове, вблизи известной тюрьмы, невдалеке от немецкого кладбища и дангауеров-ского рынка.
     В этом районе на Ухтомке проживал мой фронтовой друг Коля Чернов. Я быстро разыскал его, радости не было конца.
     Первым делом был исполнен наш давний обет.
     Как-то в слякотную мартовскую ночь 1945 года, уставшие, продрогшие, голодные, мы отдыхали на фронтовой дороге, держа ноги на обочине кювета.
     Настроение у меня было тогда паршивое, И все Колины попытки как-то меня приободрить успеха не имели. Тогда Колька произнес мечтательно, нараспев:
     - Вот бы нам сюда с тобой халу!
     И я сразу вспомнил о довоенной московской хале, румяной, воздушной, усыпанной маком... Появление ее в нашей окопной грязи показалось настолько невероятным, что я расхохотался.
     И тогда мы дали друг другу обещание, что если останемся живы и встретимся после войны, то первым делом купим халу и разделим на двоих.
     И вот мы пришли в Колину квартиру, где он жил с мамой, братом и сестрой, отдали его братишке последние деньги, и он принес нам из коммерческого магазина свежую халу. Надо сказать, что даже в военное время московский хлеб был превосходной выпечки. Это во времена Хрущева добрые традиции хлебопечения были нарушены, и с тех пор рядовому жителю почти не приходится отведать настоящего хлеба.
     Всей молодой и голодной оравой мы мгновенно уничтожили халу.
     моим родным вместе с дочуркой в Энгельс. В 1950 году она закончила институт и получила направление в Саратов, в Управление юго-восточной железной дороги. Она стала работать оператором на машино-счетной фабрике.
     Эта станция была прообразом нынешних вычислительных центров, и специальность Тамары оказалась необычайно модной. Уже через год Тамара стала заместителем начальника фабрики механического учета.
     Сам я закончил институт в 1952 году, и моя специальность тоже была нарасхват. Мне предложили на выбор три места: одно в Москве без жилья, два других в Электростали и Подольске с общежитием и дальнейшим предоставлением
     жилья.

Я выбрал тогда Подольский завод им. Орджоникидзе Минтяжмаша СССР и начал работать конструктором в Специальном конструкторском бюро. Тамара приехала ко мне, и руководство завода пообещало ей хорошую долж- ность с окладом выше, чем был у нее в Саратове. Обещана была и комната - по тем временам предел мечтаний. Одна­ко МПС категорически отказался отпустить Тамару с рабо­ты, мотивируя отказ тем, что она уже перспективный эко­номист, занимающий солидную должность, а ее муж пока всего лишь молодой специалист
     Пытаясь обжаловать решение, мы бегали из министерства в министерство в подавленном настроении, где-то на ходу покупали немытые фрукты.
     Мое министерство все-таки победило, и Тамара радостная уехала в Саратов, сказав, чтобы через неделю я встречал ее на Павелецком вокзале.
     В назначенное время я подошел к поезду. В мягком вагоне, которым она любила ездить, Тамары не было. Все пассажиры прошли мимо меня - я понял, что что-то случилось.
     Дал телеграмму домой - и скоро получил ответную: Тамара больна.
     Болела она часто, я подумал, что дело в очередной простуде, но пришла новая телеграмма: Тамара тяжело больна, срочно приезжай.
     На заводе с пониманием отнеслись к моему положению и оформили срочную командировку в Саратов.
     По приезде в Энгельс я узнал, что у Тамары очень тяжелая форма брюшного тифа. Одолеть эту болезнь ее организм не смог, и осенью 1952 года Тамары не стало.
     Аллочка осталась у моих родителей, а я вернулся к себе на завод и вскоре тяжело заболел.
     Меня определили в заводскую больницу; товарищи по работе навещали меня, а персонал сделал все возможное, чтобы поставить на ноги.
     Руководил специальным конструкторским бюро лауреат Сталинской премии А.И.Брауде, который решил использовать мои миитовские знания для разработки чертежей по креплению негабаритных грузов для их транспортировки железнодорожным транспортом.
     Конфигурация негабаритных грузов была самой различной. Это и атмосферные колонны, и барабаны котлов высокого давления, и вакуумные колонны, и воздуходувные аппараты и прочее.
     Начиналась разработка с нахождения центра тяжести груза, далее определялись силы, воздействующие на груз, возникающие при ускорении и торможении, на поворотах и т.н. силы, галопирования подвижного состава. И уже после этих расчетов определялись сечения поясов крепления либо пучка проволочных растяжек. Все мои расчеты брошюровались и переплетались в красивый том с золотым тиснением.
     «По одежке встречают!» - говорил Брауде, дававший распоряжения на такое оформление.
     С этим томом расчетов и чертежей я отправлялся в Москву, получал сначала одобрение в своем министерстве, а затем шел на защиту в отделение и управление Курской железной дороги.
     Штаты управления железных дорог были укомплектованы в основном специалистами по движению, и они смотрели в мои расчеты как в афишу коза.
     Попросив меня поставить для подстраховки дополнительные проволочные крепления, они утверждали чертежи.
     Начальство дороги заприметило меня и предложило включать мою фамилию в состав комиссии по определению причин аварий на железной дороге - как независимого лица.
     И примерно раз в месяц я участвовал в разборках причин той или иной аварии, получая за это соответствовавшее денежное вознаграждение.
     6 марта 1953 года я как раз находился в министерстве, располагавшемся на Садовом кольце, и услышал по радио о допуске граждан в Дом Союзов для прощания с И.В.Сталиным.
     Не теряя ни минуты, я направился к Дому Союзов. Будучи еще студентом МИИТа, я входил в состав так называемого «парадно-похоронного расчета», т.е. представлял простых граждан, участвующих либо в торжественных, либо в траурных процессиях.
     В 1949 году при похоронах Георгия Димитрова нас инструктировали, как кратчайшим путем можно подойти к Дому Союзов проходными дворами со стороны проезда Художественного театра.
     Теперь я воспользовался своими знаниями и одним из первых оказался возле Дома Союзов.
     Горе провожающих Сталина в последний путь было неподдельным. Плакали почти все.
     Проходя мимо гроба, я обратил внимание на отдельно стоящих Берию с Маленковым, как бы выделяющихся среди остальных членов Президиума ЦК КПСС.
     Похороны тщательно снимались кинооператорами, однако результатов этой съемки на экранах страны не появилось.
     Вскоре я стал заместителем начальника транспортного цеха с окладом 1300 рублей. К этому окладу добавлялись различные премии, так что в общем получалось около двух тысяч - по тем временам не так уж плохо («Москвич» тогда стоил 9 тысяч).
     Завод имени Орджоникидзе был основным изготовителем и поставщиком оборудования для строящейся тогда первой в мире атомной электростанции в городе Обнинске.
     Шефство над строительством осуществлял Лаврентий Берия, и дважды я был свидетелем его посещений завода. Следует отдать должное его оперативности при решении возникающих вопросов.
     Помню, что по предложению старого рабочего потребовался расточной станок какой-то английской фирмы. Этот станок был закуплен в Англии и доставлен на завод в течение двух недель.
     Место строительства атомной станции тогда было строго засекречено, и я был в числе узкого круга лиц, знавших станцию назначения наших грузов.
     Работая в транспортном цехе, я постоянно поддерживал связь с работниками МПС. Железнодорожники традиционно увлекаются водкой, так что они все время провоцировали на выпивку. Не отставало от них и мое прямое начальство - выпивки становились печальной повседневностью. Я чувствовал, что добром все это не кончится, и просил под любым предлогом перевести меня в Саратов.
     Мою просьбу министерство удовлетворило, однако на саратовском заводе, куда меня направили, руководство отказывалось дать мне жилье. Естественно, я попросил увольнения, так как не мог тратить ежедневно четыре часа на дорогу из Энгельса и обратно.
     Таком образом, я стал свободным гражданином и мог дальше выбирать работу по своему вкусу.
     Друг моего отца Пичугин был в то время первым секретарем Саратовского горкома. Он предложил мне должность заместителя главного инженера подшипникового завода. Но я в технологии производства подшипников ничего не понимал и отказался.
     Погостив еще немного у родителей, наглядевшись на дочкины проказы, я снова вернулся в Москву и там быстро устроился на должность старшего инженера в Проектном институте Минстанкопрома со скромным окладом 1200 рублей. Хотя я потерял в заработке, но получил более интересную, инженерную работу.
     Потом вскоре по предложению Ильи Георгиевича Саж-нева, директора филиала института, я согласился переехать в Воронеж. Там мне дали вначале комнату, а потом и квартиру, так что я взял к себе родителей и дочку.
     Шел 1957 год, а Воронеж еще не восстановили после военных бомбардировок - много оставалось разрушенных домов. Нуждались в восстановлении и промышленные предприятия. В городе создавался центр по производству прессового оборудования с технологическим научным институтом - ЭНИКМАШ.
     Город жил бурной жизнью. Рынок был завален сельскохозяйственными продуктами по ценам ниже государственных.
     Жители соседних с Воронежем деревень и населенных пунктов рвались к городскому рынку тяжело нагруженные сельскохозяйственными продуктами.
     Первое мое жилье в Воронеже было на его северовосточной окраине, на улице Торпедо. Единственным средством транспорта был трамвай, делавший на нашей улице конечный поворот.
     Помню первую свою поездку на работу. Трамвай с бою берется тяжело нагруженными колхозницами, лишь в самый последний момент втискиваюсь в вагон и я.
     Садились, естественно, и с передней, и с задней площадок вагона.
     Наконец, пассажиры успокаиваются, и начинается такой диалог между вошедшими с передней и задней площадки.
     - Манька, ты где? - это голос с задней площадки.
     - Тута я! - это Манька отвечает с передней.
     - Где будем сходить-та?
     - У рынку.
     - Знаю, дура, что у рынку, а где?
     Дело в том, что расстояние от рынка было одинаковое от двух трамвайных остановок.
     - Да там, где лягушки ссуть!
     Манька имела в виду фонтан с группой детворы, на которую извергалась вода из пастей лягушек.
     Таким было первое мое знакомство с песенным городом.
     В городе много было молодежи, в том числе студентов Университета, строительного, сельскохозяйственного и других институтов. Открыты были драматический и музыкальный театры, строился оперный. Широко выступал знаменитый хор Массалитинова с Мардасовой во главе.
     Работали мы с напряжением, не замечая, как проходит время.
     В январе в Воронеж приехал В.М.Молотов для вручения городу ордена Ленина.
     По этому случаю состоялся митинг на главной площади.
     Хотя мороз был не ниже двадцати градусов, площадь переполнена была народом, люди стремились поймать каждое слово товарища Молотова.
     Говорил он не по бумажке, очень ярко, убедительно. Конкретно обрисовал перспективы развития страны, города и области.
     По окончании речи раздались бурные аплодисменты, и народ долго не расходился, несмотря на крепчавший мороз.
     Как известно, в том же 1957 году Н.С.Хрущев предал «старую гвардию», объявив Молотова, Маленкова, Кагановича «антипартийной группой», чуть ли не врагами. В начале лета он выступал на той же самой площади, учил народ, как надо сажать кукурузу, промелькнула уже и «кузькина мать». Народ про себя посмеивался, контраст с предыдущим оратором был разительный - не в пользу последнего...