ГЭРИ ЭБЕРЛИ. СВЯЩЕННОЕ ВРЕМЯ
ГЛАВА 4. ЧАСОСЛОВ
Рассчитывая свою жизнь по часам и давая возможность повседневному, бытовому, бездуховному времени распоряжаться собой, мы все легче забываем, что время и вечность не так уж далеко отстоят от каждого из нас. А между тем они порой исполняют сообща весьма причудливый танец. Сегодня, когда мы одержимы идеей жестко расписанного дня мы чувствуем, что ни на что святое у нас нет времени. И если мы надеемся обрести чувство священного времени, то нам следует уяснить для себя, как и когда священное время разошлось со временем на часах. Это – феномен сравнительно недавнего происхождения.
Тридцать с небольшим лет тому назад одна моя приятельница стала монахиней Римско-католической церкви. Ей дали красивую книжку в кожаном переплете с расписанием молитв на каждый день. Куда бы она ни шла, с ней была эта книжка, и в предписанные часы они расстегивала замочек, находила нужную страницу и читала молитвы текущего часа. Тогда у всех людей духовного звания были такие книжки. Она и теперь является монахиней, но в то же время она профессор колледжа и носит с собой другую книжку, где расписаны ее ежедневные планы. Как и первая книжка канонических часов, она изящно переплетена и снабжена причудливым замочком, но этим и исчерпывается их сходство.
Ее прежняя книжка ежедневных молитв призывает несколько раз в день отвращать мысли от здешней «юдоли слез» и обращаться к той части своей жизни, которая не связана со временем. А новый ежедневник – всего лишь расписание занятий, обязанностей, собраний, встреч. Первая книжка – источник мира и спокойствия, вторая – душевных мук и треволнений.
Когда-то давно процветающие и наделенные властью люди носили при себе часословы. Они хвастались ими перед другими людьми как знаком положения, престижа и почета. Когда знатные люди Средневековья и Возрождения заказывали художникам свои портреты, они любили позировать с этими книгами: рука всё ещё покоится на странице, словно художник прервал задушевную беседу с Богом. Наряду с драгоценностями, оружием и одеянием, часословы были знаками их положения в обществе и, кроме того, символами посвященности Богу. Теперь лица облеченные властью не ходят с молитвенником, но без современного «часослова» они чувствуют себя «раздетыми». Эти записные книжки или портативные компьютеры посылают своим владельцам отчасти те же сигналы, что их прототипы и предки в Средние века.
Деловые люди обращаются со своими ноутбуками так же, как монахи и монахини с молитвенниками. Их всегда держат при себе. С миссионерским рвением их расстегивают и раскрывают в ходе собраний. Намечая дела на дни или месяцы вперед, мы планируем своего рода эсхатологию рабочего места. Ежедневник сегодня – атрибут духовной власти, забыть его – греховная оплошность. Как в средние века выставляли на показ свое благочестие, так наши ноутбуки свидетельствуют миру, что наши жизни и время представляют собой некую ценность. Украшенные драгоценными камнями переплеты средневековой Псалтири или орнаменты на страницах Ветхого и Нового Заветов заранее предупреждали о важности и ценности содержания этих книг. Скромная искусственная кожа наших ежедневников, бедная, как Библия короля Якова, содержит перечень занятий, не менее ценных для нас, чем Слово Божие для наших предков.
Сравнение религиозных часословов с их современными аналогами свидетельствует об изменении шкалы ценностей. Если хитроумные кельтские узлы Евангелия из Келлса приглашают нас к раздумьям над связью мира Времени с миром Вечности, то различные подразделения современного ежедневника отражают лишь взаимосвязь различных распорядков, составляющих сеть нашей современной жизни. Библия содержит пророчества об отдаленных временах, а еженедельник лишь повествует о делах текущей недели, и скрупулезные карандашные пометки всего-навсего регистрируют осуществление намеченного на прошлой неделе: был там-то, встретился с теми-то и теми-то. Алфавитные списки телефонных номеров и адресов электронной почты схожи по виду с генеалогическими ветвями старейшин Сиона; календарики и таблицы пересчета подобно синоптическим текстам сопровождают наше странствие в тени долин международного бизнеса; а в конце нашего «часослова», словно Откровение Иоанна, громоздится апокалиптическое видение пятилетки. Нигде однако не намечается переход из горизонтального времени в вертикальное, тоже относящееся к нашей жизни.
Есть своеобразная ирония в том, что наши современные «часословы» берут свое начало в жизни первых монастырей. Весь этот распорядок, который теперь как будто бы отдаляет нас от реалий священной жизни, на самом деле является подражанием раннехристианскому монашескому уставу, строившему дни из смен трудов и молитв, отмечаемых колокольным звоном. Строгий распорядок дня происходил из желания сосредоточить внимание людей на вечном и лишь постепенно он превращался в самоцель. Путь этот был долгим и сложным, однако нам стоит проследить его в деталях: это поможет нам понять, как мы упустили из рук чувство священного времени. В средневековом чувстве времени мы можем даже найти модель для себя, так как в этих до-современных взглядах мы можем обнаружить глубинное взаимодействие начального (сакрального) и исторического (профанного) времени, скрупулезное уравновешивание Времени и Вечности. Ведь история как раз и начинается с тех людей, которые, как и мы теперь, хотели в своей занятой жизни урвать время для молитвы.
В первые годы христианской эры Римская империя пребывала в упадке. С севера наступали варварские племена, и жизнь казалась хаотичной в сравнении с прежним выверенным распорядком имперской жизни Рима, дни которого уже были сочтены. Поскольку христианская религия возникала на месте классической мифологии, она перенимала некоторые старые формы, провозглашая аскетический образ жизни. Святой Игнатий Антиохийский отмечает, что около 110 г. н.э. в Смирне появилась группа людей, по собственной воле отошедших от мира во имя целомудрия и воздержания. Они практиковали молитвенное правило у себя дома или в домах родителей и родственников. Это была личная практика, включавшая два дня поста в неделю и молитвы третьего, шестого и девятого часа в знак почитания часов осуждения, распятия и смерти Христа. Каждую неделю эти отшельники собирались на всенощное бдение, чтениями, песнопениями и гимнами приветствуя приближение Субботы. Такой жизненный распорядок дневных молитв и мирских собраний был, по всей видимости, ранней ступенью того, что вылилось позднее в институт монашества.
Отцом монашества принято считать святого Антония, который родился около 251 г. в Египте. Этот подвижник и отшельник удалился в пустыню и посвятил себя одинокой молитвенной жизни. Вскоре однако молва о нем стала распространяться в округе, так что в пустыню притекло множество народа и жилище святого окружили небольшие поселения. Последователи святого Антония не жили ни в одиночку, ни общиной. В их укладе проявился парадоксальный анархизм: это были одиночки, поселившиеся, как мы бы теперь сказали, кварталом. Каждый проводил свой день по-своему, связывало их лишь нахождение вблизи святого Антония. Жизнь этих святых может показаться нам весьма хаотичной: это были именно одиночки, не связанные друг с другом и не образовывавшие общины. Но, видимо, постепенно там сложился некий порядок, позволявший этим людям сосредоточивать все свое внимание на Боге.
Первая в полном смысле слова монашеская община (слово монах вообще-то происходит от греческого mono, что означало одиноко живущего человека) была основана римским воином, принявшим в аскезе имя Пахомий (286–346 н.э.). В маленьком сообществе, обустроившемся на берегах Нила, Пахомий собрал вокруг себя группу людей, живших по уставу общины. Кроме нестяжания и целомудрия, соблюдаемых аскетами и ранее, последователи Пахомия приняли также обет послушания, возможно, подсказанный Пахомию его воинским прошлым. Кажется, именно Пахомий высказал идею подчинения общины каждодневному распорядку. Монахам надлежало совершать молитвы на заре, в полдень, перед закатом и в полночь, и кроме того, дважды в неделю они собирались, чтобы выслушивать духовные наставления своего главы. После смерти Пахомия в 346 году н.э. открылся еще ряд монастырей, действующих по тому же принципу, а к началу пятого столетия монашество распространилось уже в Италии, Галлии ( в Туре и Лерине) и Ирландии (там обосновался около 420 – 430 гг. н.э. святой Патрик).
В те неблагополучные времена монашеская жизнь должна была привлекать людей. Римская империя гибла, ее сотрясали кровавые битвы. Конец Римской империи положил германец Одоакр, принявший власть над Римом в 476 г. Готский вождь Теодорих предпринял в 493-526 г.г. кровавую, однако безуспешную попытку заново объединить империю под предводительством императора Юстиниана. Это было время исторических сдвигов и колебаний.
Среди всей этой сумятицы Бенедикт Нурсийский (ок. 480-ок. 547) придал монашеству окончательные формы, и составленные им «Правила» явились прямым прототипом современных еженедельников и ноутбуков(1). Как и святой Антоний до него, Бенедикт стремился уйти от современного ему общественного хаоса. Он удалился в пещеру Субьяко, чтобы предаться подвигу аскезы, но его, как и святого Антония, не оставили в покое последователи. Бенедикт покинул Субьяко и основал свою резиденцию при Монте-Кассино, возле города Кассиум, разоренного конфликтами первой половины века, но и это уединенное место через некоторое время оказалось наводнено последователями. Бенедикт однако не ушел отсюда и принял компромиссное решение основать монастырскую общину, для которой написал знаменитое «Регула Монахорум», ныне известное как «Правило святого Бенедикта». Этот замечательный документ разъяснял монахам в течение пятнадцати минувших столетий, как жить, работать, есть и молиться, и в нём Бенедикт утверждал путь, на котором достигается равновесие между священным и повседневным, бытовым (бездуховным) временем.
В центр всего ставился регулярный распорядок ор, или часов, когда монахи делали разную работу, ели и, что особенно важно, творили молитвы. Жизнь они вели суровую. Среди ночи начинал звонить колокол, и монахи, спавшие одетыми на соломенных циновках в общей спальне, вставали беспрекословно на девяностоминутную молитву, называемую Вигилией. Вслед за этим, еще в сумерках, практиковали медитацию, заучивание псалмов и различные уроки. Потом, без всякого отдыха, переходили к утренней службе, состоявшей из получасового чтения Писаний и молитв. Далее они проводили три часа за божественными чтениями, изучая Библию и Жития отцов церкви. В утреннее время, на заре (время это называлось Примой), пели псалмы. Далее следовала Терция, третий час по восходе солнца. По прошествии Терции монахи уделяли время мирским нуждам, занимаясь полевыми работами (позднее к ним прибавлялась еще работа переписчиков в скриптории). Среди дня они еще вызывались на Сексту, а в середине вечера на Нону. После Ноны, девятого часа по восходе солнца, монахи в первый раз на дню вкушали пищу, в безмолвии слушая чтение священных текстов. После обеда монахи читали до самого Веспера, который начинался за полтора часа до захода солнца. Затем назначался краткий срок свободного времени, возможно, для отдыха, и день завершался Комплином, после чего монахи засыпали ненадолго на своих соломенных циновках в общей спальне, пока вновь не раздавался колокол Вигилии и цикл не возобновлялся.
Итак, правила, предписываемые Бенедиктом монахам, касались буквально каждой минуты их времени. Несмотря на жесткость и строгость, они во многом напоминают наш современный распорядок дня, с некоторой, впрочем, разницей. Начнем с того, что Правило было удивительно гибким. Часы, о которых писал Бенедикт, horae canonicae (часы канонические), не были регулярными шестидесятиминутными часами, поэтому у них в ту пору не было нашего чувства, что интервалы времени надвигаются на нас, как пустые бутыли на поточной линии. В дни раннего монашества не существовало приборов для точного измерения времени. Продолжительность часов варьировалась, дневное и ночное время делилось каждое приблизительно на двенадцать частей, такая система бытовала в древнем Египте и Риме.
Итак, часы не были ни механическими, ни регламентированными. Они попадали на разное время суток в зависимости от времени года. Сами названия канонических часов связаны с мерой их отстояния от момента восхода солнца, они сохраняли тесную связь с природным циклом дня и ночи. Прима приходилась на восход солнца, терция – три часа спустя восхода, секста – через шесть, нона – через девять. (2) Поскольку время света и темноты делилось каждое на двенадцать, час летний для монаха был гораздо длиннее часа зимнего. Фактически, шестидесятиминутный час был только два дня в году – в равноденствие. Итак, на молитвы отводилось всегда разное время. Точно так же, время отправления ко сну и пробуждения связывались с закатом и восходом. Живя более по солнцу, нежели по расписанию, монах проживал то более длинные, то более короткие дни, в зависимости от времени года. Правило святого Бенедикта учитывает это, трижды в год меняя распорядок монастырской жизни: существовали зимний, летний и великопостный распорядки. Зимой при долгих ночах монахам доставало ночного времени, чтобы выспаться, а летом, когда ночи коротки, предписывался двухчасовой дневной отдых.
Наш современный час, напротив, лишен гибкости, часовой механизм всегда, независимо от времени года, отстукивает всё те же шестьдесят минут. Наш рабочий день, лишенный гибкости и чувствительности древних часов, всегда имеет одну продолжительность. В результате любая работа начинает казаться механической, жизнь втиснута во временнОе прокрустово ложе.
Словом, Правило святого Бенедикта обеспечивало монахам известный комфорт. Хотя каждый момент времени был на учете, все же отсутствовало чувство погони за временем. Мы можем уже почувствовать разницу ритмов жизни монастыря, и Средневековья в целом – и нашего современного мира. Тогда и ритмы литургии и психология индивидуального времени были согласованы со временем года. Мы можем различать эти гибкие ритмы в текучих мелодиях распевов, которые пели еще древние монахи. Правильно исполняемый григорианский распев не является размеренным или ритмически строгим. Современная ударная музыка ориентирована на метроном, каждый ритмический интервал укладывается в строго определенный промежуток времени. Распев же, если передавать его должным образом, имеет неровную ритмическую динамику (когда григорианские распевы пробуют исполнять современные певцы, они привносят в них подобие современных ритмов, создавая впечатление унылого однообразия). Когда мы слушаем монахов, скажем, обители Санто-Доминго де Силос, которые поддерживают живую традицию древнего пения (и которые выпустили сногсшибательный двойной CD-альбом несколько лет назад), мы слышим ритмическую неровность, преднамеренно заданную. Темп то замедляется, то убыстряется, неуловимо подчеркивая текст и динамику музыкальной фразы. Группа певцов, ведущих совместную жизнь в послушании, чувствуют не столько механику, сколько органику изменяющихся ритмов. И мастерство их вытекает не столько из навыка, сколько из живого опыта. Монахи сходным образом чувствуют время, и это сказывается как в распорядке их дня, так и в музыке.
Как варьируется темп в монашеской музыке, так же варьировалась и продолжительность молитвенного часа в древнем бенедиктинском монастыре. Часов не было, и условный час определялся временем, в течение которого прочитывались установленные на ту или иную часть литургического года молитвы. Например, один час терции соответствовал времени, в течение которого пропевались пять псалмов по умершему. И час этот мог быть длиннее или короче, в зависимости от темпа певцов, а также количества и длины предписанных текстов.
И сам дневной распорядок не был таким жестким, как может показаться на первый взгляд. Он следовал ритму литургического года и менялся в зависимости от времени года. Динамическая форма литургического года в зависимости от особенностей года календарного становилась то замедленной, то ускоренной. Подчиняясь динамике литургического года, отдельный человек и общество настраивались на более продолжительные циклы времен года и, что еще более важно, на вечный ритм спасения. Четыре Воскресения Рождественского поста с его светлыми ветхозаветными пророчествами и самим рождением Иисуса приходились на дни зимнего солнцестояния и поворота года к весне. Поскольку часы примы и весперов приходились соответственно на восход и заход солнца, монахи не могли не ощущать на всех уровнях своего бытия совпадения литургических и природных часов с временами года. После Рождества наступали близкие друг к другу по времени праздники Обрезания Господня (1 января), Богоявления (6 января) и Сретения (2 февраля), а затем следовали долгие дни Великого поста, сорокадневное воздержание, совпадающее с проводами зимы. Во время Великого Поста, самых темных и тоскливых дней года, монашеские песнопения и псалмы проникнуты мотивом духовной оставленности: «Из бездны воззвах». Но на обновляющейся земле высокая литургическая драма завершающей Великий Пост седмицы помогает монахам исцелиться душой и начать праздновать главное таинство Веры - Светлое Воскресение Христово. Интенсивнейший временной этап проходит от Страстной Недели через Великую пятницу, предпасхальную Субботу, самое Пасху и последующие пятьдесят дней вплоть до Пятидесятницы. Итак, от Рождественского Поста до Пятидесятницы идет нагнетание времени, стремительной поступью следуют один за другим дни великих празднеств, подобно мощным пассажам песнопений. А затем литургический год переходит в обыденное время, поступь его замедляется, но в то же время на протяжении долгих лета и осени каждый из дней посвящен какому-нибудь святому или празднику христианской Веры, и в средневековой литературе мы встречаем названия ныне почти забытых праздников – Михайлов день, Духов день, Праздник урожая (1 авг.), Канун дня святого Иоанна (Ночь на Ивана Купалу), которые в ту пору отмечались широко и торжественно.
Гениальность составленного Бенедиктом распорядка, возможно, была главной причиной столь широкого и быстрого распространения предписанного им жизнеустройства. Распорядок этот чудесным образом уравновешивает Время и Вечность. План каждого дня, изложенный в Правиле, позволял послушнику сосредоточивать все свое внимание на Боге и не заботиться о том, что надо делать потом. День разворачивался перед человеком в скрупулезно, но не жестко расписанной форме, проводя его через круги смерти и возрождения года. И это размеренное чередование дней и лет призвано было успокаивать душу.
Такой распорядок не оставлял ни единой минуты для праздности, но зато весь день представлялся сведенным к идее надвременного, вечного. Регулярные песнопения литургических часов приковывали внимание послушников к Богу, и даже в периоды труда и молчания они призваны были часть своего сознания обращать к вечности. Laborare et orare . Бенедикт поощрял деятельность и порицал праздность. Мы теперь применяем характеристику монашеский к образу жизни очень занятого человека. Однако, в отличие от деятельности настоящего монаха, наша –представляется духовно бессодержательной.
В Средние века повседневные мирские обязанности находились в неразрывной связи с духовным контекстом. Завершением и целью всех жизненных деяний являлось вечное блаженство на Небесах.
Проистекавшее из этой веры отношение средневекового человека ко времени в корне отличается от нашего сегодняшнего отношения. Как бы ни была перегружена обязанностями повседневная жизнь бенедиктинского монаха, все же он, говоря словами известного филолога Рикардо Кинонеса, пребывал в безразличии ко времени. Хотя жизнь наших предков в средние века была гораздо короче нашей, они были мало озабочены тем, как протекает их время. Кинонес писал: «В Средние века люди чувствовали изобилие времени, ибо за случайностями и сменой внешних событий они усматривали высший направляющий порядок... Концы и начала жизней были в руках провидения и вверялись Богу. Вследствие своей веры они относились легко, даже небрежно ко времени». (3) Относились легко, небрежно ко времени... Как это отличается от нашей жадности в погоне за временем! В ту пору люди начинали строить храмы, трезво сознавая, что ни один из начавших строительство не доживет до его окончания. И в то же время они были убеждены, что два или три века, необходимых на сооружение храма, всего лишь мгновение в сравнении с вечной жизнью, дарованной каждому из них.
Это равновесие впоследствии, разумеется, нарушилось, но тогда, в Средние века, оно было достигнуто.
Роскошно изукрашенные часословы, предмет гордости средневековой знати, возможно были последними отсветами того изумительного чувства времени, которое было у людей эпохи позднего Средневековья. Они еще отражали то отношение человека ко Времени, которое мы окончательно утратили среди нашей безумной спешки. Средневековые часословы не были ежедневниками, с распланированной по часам и минутам жизнью, какие существуют сегодня. Это были индивидуальные молитвенные книги, облегченные аналоги тех, которыми пользовалось духовенство. Эти часословы по содержанию, объему, числу иллюстраций могли весьма отличаться одна от другой, но каждая из них непременно включала календарь с перечнем священных дней и праздников. Для средневекового сознания праздники эти были чрезвычайно важны. Каждый день календаря посвящался тем или иным святым, а особые даты выделялись красным цветом. И, как правило, присутствовали в этих книгах фрагменты Евангелий, различные службы Богородице, молитвы за умерших, псалмы и литании святым, которых народ почитал надлежащим образом.
Теперь мы можем увидеть эти книги только под стеклом – в музеях или отделах редких книг, как, например, в библиотеке Ватикана. Но в свое время это были живые документы. Календари, молитвы и духовные раздумья оформляли динамику взаимодействия Времени и Вечности. К ним надо будет присмотреться повнимательнее, если мы хотим приблизиться к пониманию священного времени: ведь они были руководителями душ, спутниками своих владельцев в духовном странствии через всю жизнь и проводниками в Вечность.
Средневековые часословы нельзя читать так, как мы обычно читаем книги в наш век информации, наскоро пролистывая их насквозь и отрывочно усваивая кое-какие полезные для нас сведения. Прежде всего, они были написаны от руки превосходным почерком, с изукрашенными прописными буквицами, живописными заставками и виньетками. Усвоение текста требует времени. Часто яркие иллюстрации в книгах взаимодействуют с текстом. Одни занимают целую страницу, другие украшают поля. Одни услаждают взгляд, другие носят гротесковый характер. Иногда они относятся к тексту данной страницы, но чаще всего нет. Сложный состав книг показывает, что наши средневековые предки изобрели интертекстуальность задолго до того, как постмодернисты осмыслили этот термин. В результате читатель должен был вести беседу со страницей. Чтение текста заставляло читателя постоянно возвращаться к уже прочитанному, взгляд читателя или читательницы путешествовал по странице, надо было поразмыслить над игрой слова и образа, текста и иллюстрации, священного и исторического. Надо было поломать голову и над символикой замысловатых виньеток на полях, и над архаическими шрифтами, разгадать, как сочетаются рисованные изображения сцен страданий и смерти Христа с содержанием текстов. Что означало, например, расположение сцен со святыми таинствами в центре страницы, а персонажей - на полях, (таких же людей, как мы, которые ладили как-то с волнообразным, спиралевидным и, в конце концов, обычным стилем жизни?) Перед их глазами представали сложные взаимоотношения между Временем и Вечностью.
Проведя час или два наедине с многоцветным роскошеством, явленным на страницах средневековых книг, мы выносим ощущение, названное кем-то переполненность временем. Род удивительного и уравновешенного смешения священного с историческим (порой это выглядело даже непристойно), что позднее приводило в неописуемую ярость пуритан и твердолобых баптистов. Но для Средних веков такой стиль был естественен. Между священным и повседневным, бытовым временем не существовало очевидных противоречий, было лишь сложное их взаимодействие.
В прекрасном «Часослове Жанны д’Эвре», созданном в 1326 г. художником Жаном Пюселем для жены короля Франции Карла V, священные тексты окружены прихотливыми бытовыми сценками. Два парня поят из бочки козлов, на которых они едут верхом. Нищенка в углу присела на корточки. Слуги несут воду для ванны. Уродцы играют на тростниковых дудочках. Рыцари в тяжелой броне пытаются догнать убегающих кроликов. Акробаты и танцующие собаки изображены на полях прямо под картиной Рождества. Обезьяны взбираются вверх, как по лестнице, по строчкам молитвы. Люди ведут войну с чудовищами. И так до конца, до слова аминь, по бокам которого нарисованы уже знакомые нам уродец и кролик. Время и Вечность участвуют вместе в увлекательной игре.
«У средневекового человека было время, чтобы поиграть и позабавиться, – пишет во вступлении к факсимильному изданию «Часослова Жанны д’Эвре» бывший директор музея Искусств Метрополитен Джеймс Роример. – Если полагалось быть отдушине для юмора, то остроумный художник мог поозорничать прямо на страницах молитвенной книги». (4)
Читать часослов значило наслаждаться сполна и миром времени, и миром вечности. Тогда не читали так, как мы, страницу за страницей. Читатель мог прочесть предустановленные на день и час молитвы, мог поразмышлять над рисунками чудес святого Льва, исцеляющего слепца и дающего пищу прокаженному, – а мог следить за приключениями горбуна на майской странице календаря святых праздников или за четырьмя женщинами, участвующими в популярной тогда игре «лягушка в кругу» (играющие женщины изображены прямо под картинкой Благовещения).
Листая эти книги, мы проникаемся ощущением, что люди в Средние века находили время наслаждаться жизнью. Просто у них было для этого время. «Ах, если бы у нас было время нюхать розы!» – как часто мы слышим подобное от современных людей. В часослове, созданном для Энгельберта из Нассау во второй половине XIV века художником, известным ныне как «мастер Марии Бургундской», мы видим воочию, чем занимались люди во времена не столь напряженные, как наше. Великолепные миниатюры trompe l’oeil усыпают цветами золоченые страницы книги. Пчелы и бабочки, одурманенные благоуханием, пьют нектар анютиных глазок и водосбора, и жизнь людей течет так же непринужденно, имея в центре ядро святого таинства. Natur naturans (в согласии с естеством), – это понятие постоянно прилагали люди Средних веков к жизни, проходящей в занятиях неспешных, в спокойном ритме, в полноте времени. Нам бы так!
Правда, впрочем, и то, что книги эти создавались для знати, для тех, у кого, как мы теперь говорим, руки были не заняты, поскольку за них всё делали слуги. Но однако я постараюсь показать в последующих главах, что чувство безразличия ко времени ведомо было и людям низших слоев общества, включая и так называемое трудящееся сословие.
Знакомство со средневековыми часословами дает представление об ином чувстве времени, и, пожалуй, лучший источник в этом отношении – «Роскошный часослов герцога Беррийского». Этот незавершенный труд XV века известен благодаря украшениям и рисункам трех талантливейших художников из Лимбурга, братьев Жеаннекена, Эрманна и Поля. Подобно ранним готическим соборам, это было коллективное творение братьев Лимбургских и других, менее известных мастеров, которые расписывали тимпаны на верхах страниц, разрабатывали каллиграфию и рубрики, а также малых художников цеха и, наконец, позднейшего живописца Жана Коломба, который возобновил работу над книгой через шестьдесят девять лет после братьев Лимбургских и, так же как они, оставил ее незавершенной. (5)
Книга заслуживает того, чтобы ее пролистали насквозь. Богатейший Часослов представляет собой большой и многосоставный фолиант из 206 страниц размером 300 на 215 миллиметров, разделенных на 31 печатный лист. Единственная в своем роде, это, по утверждениям некоторых, самая ценная книга в мире. Хранится она во Франции, в Шантильи, в библиотеке Музея Конде. (6) Это изящное произведение изобразительного искусства, но реальное ее содержание сводится ко Времени и Вечности. В каком-то смысле это визуальная сумма средневековых представлений о возможных взаимоотношениях между Временем и Вечностью.
Начальная (и наиболее известная) часть книги состоит из календаря месяцев года и сопровождающих календарь иллюстраций. Первое крупное изображение – рассказ в картинках о грехопадении Адама и Евы. Оно отображает начало Времени, как мы его понимаем. Читая слева направо, мы видим, как Змей искушает Еву, как Ева дает Адаму яблоко, как Бог изгоняет их из Райского сада и херувим препровождает за врата, прикрытых фиговыми листками. Поскольку «Роскошный часослов» представляет собой и тщательно разработанный календарь, и книгу часов, мы можем воспринимать это рисованное повествование как рассказ о нашем падении из вневременного райского мира в мир Времени, где мы живем и поныне. Мы все знаем Библию: Адам и Ева изгнаны в мир страданий. Когда мы переворачиваем страницу и попадаем на лист, изображающий Январь, мы, тем не менее, встречаем не сцену гибели и наказания, а картину великолепного зимнего пиршества под председательством самого герцога Беррийского. Этот удивительный образ мира после Грехопадения и Изгнания из Рая представляет собой некое подобие Эдема, созданного не Богом, но человеческим искусством. Фиговые листья Адама и Евы стали роскошными одеяниями придворных, и среди зимы на пиру у герцога отмечается праздник изобилия природы. За стенами холодно, но в зале затоплен камин, нас окружают друзья, и по залу расхаживают экзотические собаки, ловя на лету пищу из наших рук. Счастлив тот грех, в наказание за который мы сосланы в такой мир!
Нам, однако, не положено забывать, что время проходит. От этой картины земного изобилия мы переходим к вызолоченной и многокрасочной странице январского календаря. Каждый день посвящен своим святым или праздникам, а особые дни, как например 6 января, выделены красным цветом. Их так и называют – красными днями. Кроме того, календарные страницы «Роскошного Часослова» содержат немало сведений относительно мира времени. На каждой странице отмечены солнечные и лунные дни, а в довершение к ним еще «золотое число», которое согласует между собой солнечные и лунные годы относительно девятнадцатилетнего метонова цикла. На каждом листке указана продолжительность дня от восхода до заката на широте Парижа и приведено древнеримское деление месяца на ноны, иды и календы. На верху каждой страницы выведен синий тимпан — полукруг, в котором помещаются тридцать градусов Зодиака, видимых в этом месяце, и концентрическая лента в восходящей последовательности, тут же арабская цифра, обозначающая число месяца, буква алфавита, которая сочетается с «золотым числом», указатели лунных фаз и название месяца, а также изображения зодиакальных созвездий, видимых в данный месяц на небе. В центре каждого тимпана помещается изображение бога солнца, держащего в руке пылающий солнечный диск и восседающего на колеснице, влекомой парой огненных коней.
Одним словом, к иллюстрациям каждого месяца добавляется огромное множество календарных сведений. Все это наряду с характеристиками священных дней и праздников, должно напомнить, что этот мир проходящего времени, во всей его сложности, существует в контексте Вечности. Каждая из этих страниц должна была быть своего рода напоминанием о смерти, но никакого неуважения или презрения к жизни здесь нет. Более того, листая календарь от месяца к месяцу, восторгаешься красотой и упорядоченностью мира времени, где каждое время года предписывает свои обязанности, дарит свои наслаждения и чарует своей прелестью и где дни, посвященные святым, и духовные праздники существуют в ярко выраженной согласованности. И теперь, спустя четыреста лет, книга не перестает удивлять и восхищать образами красоты, культурной организованности и временной упорядоченности.
На февральской странице женщины, задрав подолы, греют ноги у огня, рядом мужчина рубит дерево и пчелиный улей зимует под снежным сугробом. Черные грачи клюют зерна на пашне, возле фермы толпятся овцы. Всему этому положено быть в самое холодное время года.
В марте упрямая земля покоряется плугу и быку. Работники обрезают виноградные стебли, побитые морозами, убирают последние корнеплоды. Овцы, дрожавшие от холода на ферме, возвращаются теперь на поля. На заднем плане мы видим замок Шато-Лусиньен, одно из владений герцога, и над башней парящего дракона. (7)
Апрельские иллюстрации показывают, что время приближается к настоящей весне. Вот восхитительная картина появления молодой зелени. Какое важное место занимает в средневековой поэзии тема пробуждения земли! Возможно, это попытка выразить средствами живописи первые восемнадцать строк «Кентерберийских рассказов» Чосера, где апрель с его душистыми свежими ливнями ломает сухую корку марта и возрождает землю к жизни. На этой картинке чета обручённых, – по одним источникам это внучка герцога Беррийского Бонни д’Арманьяк и Шарль Орлеанский, вступившие в брак в 1410 году, по другим – Мария Беррийская и Жан Клермонский, обрученные в 1400 году, – изображены вместе с герцогом и его внучкой, свидетелями при обручении. Это подлинная весенняя идиллия. Группа знатных людей стоит чуть поодаль от стен замка Дурдан. Счастливые влюбленные обмениваются кольцами – любовь ведь занятие, подобающее весне, а другие члены группы любуются молодой зеленью, рвут на лугу фиалки. На заднем плане отходят от берега две рыбачьи лодки; рыбаки предвкушают богатый улов. Все наслаждаются миром времени.
Пожалуй, самые знаменитые иллюстрации книги относятся к маю. Смешанная компания мужчин и женщин, судя по одежде, молодые знатные люди, скачут на лошадях с венками на головах и на шеях, празднуя наступление мая надлежащими обрядами с подобающей пышностью. Они одеты в зеленое под стать времени года, их сопровождают собаки – не охотничьи, а домашние левретки. Мужчины трубят в рога, приветствуя май и начало самых приятных месяцев года.
В июне крестьяне косят траву и сгребают сено в стога. Фигуры движутся строго симметрично. Мужчины взмахивают косами и движутся в размеренном порядке, как будто они исполняют танец. Здания на заднике – это Палас де ла Сите и Сент-Шапель, показывающие, что сцена происходит близ Парижа. А в тимпане на верху страницы зодиакальные Близнецы уступают место Раку.
В июле собирают первый урожай пшеницы и стригут овец. Все это происходит близ Шато де Кле в Пуатье. Крестьяне в соломенных шляпах и коротких штанах делают свои дела без видимой спешки. Это вершина лета.
В августе мы видим знатных господ на соколиной охоте. На руках у охотников особые перчатки для ловчих птиц. Соколы и ястребы готовы сорваться в полет. На заднем плане происходит купание в реке за Эстампе, другим владением герцога. По выражениям лиц и позам мужчин и женщин, составляющих группу, догадываешься, что беседа их скорее любовная, нежели охотничья. Но ведь и слово «охота», как показывал Чосер, применимо было и к любовному преследованию.
Год проходит свою вершину, и мы вступаем в сентябрь. Проходит сбор винограда. Обоз въезжает в замок (теперь это Шато де Самур близ Анжера), поставляя провизию на зиму. Но у нас нет впечатления, что это страда, пора тягостных трудов. Крестьянин сорвал гроздь винограда и неторопливо наслаждается ягодами. Молодая крестьянка приводит в порядок свой головной убор. Вол щиплет траву, а повозки, груженные корзинами со спелыми гроздьями винограда, стоят и ждут. Женщина с поставленной на голову корзиной приближается к замку. Это картина работ, но и здесь не чувствуется никакого напряжения или поспешности, никто не боится опоздать, упустить время.
Октябрь – время высевания пшеницы, близится уже зима, и вот один мужчина боронит землю, а другой бросает семена в борозду. Воронье пугало в позе стрелка целится из лука в птиц, покушающихся на посев.
На ноябрьской картинке пастух ведет стадо свиней под дубы. С дубов он сбивает палкой желуди, которыми будет откармливать свиней всю зиму. Тут нам трудно не вспомнить про грандиозный пир, которым открывается календарь (Январь).
Работы происходят непрерывно, круглый год. В декабрьской книге мы видим охотничьих собак, напавших на затравленного кабана. Охота происходит на фоне серой, промерзлой земли и опавшей листвы.
Это однако не конец. Если бы «Роскошный Часослов» состоял только из календарных страниц, с которыми я вас вкратце познакомил, он был бы только выдающимся произведением искусства и широким окном в жизнь людей Средневековья; но нам следует помнить, что календарю отведены лишь несколько начальных фолио этого обширного труда. Конечно, нас, современных людей, пленяет земное величие герцога Беррийского и его окружения, но ведь книга задумывалась как религиозное пособие и календарь, призванный напоминать о священных днях. Так вот, начиная с четырнадцатого листа книга делает решительный поворот в сторону религиозных, даже мистических тем. Эта часть книги должна ввести двенадцать месяцев года с их светскими придворными удовольствиями в контекст Вечности.
Эта вторая часть книги открывается загадочной фигурой, известной под названием анатомического, или зодиакального человека. Стройный обнаженный мужчина с вьющимися золотистыми волосами изображен фронтально и в зеркальном отображении со спины. Он стоит внутри мандорлы , по периметру которой повторяются месяцы календаря и двенадцать знаков зодиака. Те же знаки зодиака покрывают с ног до головы фигуру человека. Вверху, над головой, помещается Овен, а все последующие знаки — вплоть до Рыб внизу, в ногах, — идут далее по нисходящей. Телец обнимает шею, Близнецы — мужчина и женщина — расположены на руках, Рак — в верхней части груди, Лев — между сосками. Дева находится на уровне сердца, а Весы — живота. Скорпион изображен в области паха, Стрелец — на бедрах, Козерог — на коленях, а Водолей — на икрах. Это одновременно и человек, и Вселенная.
По мнению ученого Гарри Боубера, эта необычная фигура представляла собой анатомическую диаграмму, которой пользовались врачи, делая кровопускание. В тот период медицина и астрология были тесно связаны друг с другом, поскольку считалось, что звезды и планеты управляют жизнью людей. Чтобы определить наилучшее время для отворения крови, нужен был астрономический календарь, а также указатель связей между внутренними органами человека и зодиакальными позициями. В работе, специально посвященной упомянутой фигуре, Боубер пишет: «Диагностика и лечение зависели от гуморальной конституции человека, от фазы Луны при начале заболевания и положения планет относительно знака недужного члена». (8) Возможно, по современным меркам, это была «лженаука», но она отражала духовный взгляд на мир. Мы должны это оценить и можем даже этому позавидовать. Макрокосм и микрокосм взаимодействуют на всех уровнях.
Этот необычайно красивый и загадочный образ появляется в самой середине «Роскошного часослова герцога Беррийского». Годичный календарь с напоминаниями о святых праздниках и картинками этих праздников предшествуют изображению зодиакального человека, а за ним следуют выдержки из Евангелий, молитвы Пресвятой Деве, покаянные псалмы и заупокойные службы. Итак, анатомико-зодиакальная фигура разделяет и одновременно связывает две части книги. Диаграмма выражает драматизм средневековой веры в то, что человеческое существо является точкой, где противоположности макро- и микрокосма, Вечность и Время находят взаимное примирение. Как замечает Боубер, братья Лимбургские достигли того эстетического и иконографического синтеза, который переходит в огрубленном виде в последующие печатные издания. Итак эта фигура, в которой достигнута идеальная гармония между смыслом и красотой формы, встречается в самой середине книги, отмечая переход от светских акцентов первых тринадцати листов к чисто религиозной направленности последующих ста восьмидесяти семи. Взяв все от мирских удовольствий года, мы встречаем эту фигуру, которая направляет наши помыслы к небесам.
И вот, на следующем, семнадцатом листе, мы находим начало Евангелия от Иоанна и изукрашенное изображение Иоанна на Патмосе, переживающего видение Апокалипсиса. Рисунки остальных частей книги все без исключения религиозные и непосредственно относятся к соседствующим с ними, либо окружающим их, текстам. Тональность апокалиптическая, взгляд сквозь покров времени в мир вечности. Молитвы Пресвятой Деве сопровождены образом, почерпнутым из Откровения Иоанна (12;1): «Жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна...». Лист 25 вновь представляет Грехопадение в серии из четырех рисунков, но теперь за ними следует не роскошная картина придворной жизни герцога Беррийского, а Благовещение (лист 26) — зримое напоминание, что новая жена, Мария, искупит грех первой жены, Евы.
Дальше опять идут изображения и тексты молитв. Рядом с псалмами изображен царь Давид и различные сцены из Ветхого Завета, тут же ещё аллегорическая картина бракосочетания Христа и Церкви. Покаянные псалмы соседствуют с картиной падения мятежных ангелов, а Канон заупокойной службы — с устрашающими гравюрами Ада. Из них одна (лист 108) особенно явственно контрастирует с роскошными пирами начальных листов «Роскошного часослова герцога Беррийского». Сатана повержен на ложе из раскаленных углей, и души грешников поднимаются вверх от его дыхания. Вокруг демоны подвергают мукам других грешников, одновременно раздувая гигантскими мехами пламя, в котором горит Сатана. Среди грешников мы видим много людей духовного звания – это напоминание о том, что никто не спасётся от Божьего суда.
Заканчивается книга собранием месс на весь литургический год, начиная от Рождества.
Теперь мы, пожалуй, уже готовы к тому, чтобы провести сравнение между древними «книгами часов» и теперешними ежедневниками. По мере того, как люди читали и молились в продолжение всего литургического года, «Роскошный часослов герцога Беррийского» и другие средневековые часословы формировали в нашем сознании единое обширное повествование. Размышляя о священных праздниках, отмеченных на календарных листах, совершая церковные обряды и службы, возбуждая свою фантазию видениями Рая и ужасами Ада, владельцы книг часов по нескольку раз в день задумывались о великом повествовании самой Истории. От Сотворения мира до Апокалипсиса. И о собственном месте в этом повествовании. Книги часов воодушевляли и помогали жить sub specie aeternitatis . А что же наши книги часов? Они только подгоняют нас и призывают поменьше думать о вечности, про которую мы и без того вспоминаем не часто!
Душа современного человека пропитана сомнением. А что если мы попросту идеализируем минувшие времена? А что если человеческая жизнь всегда проходила в погоне за мгновениями? Может быть, иллюстрации средневековых книг уже тогда были идиллией? Возможно, но когда я смотрю на портреты людей той эпохи, их пальцы, лежащие на страницах часословов, мне кажется, что они глядят на меня сквозь века с упреком, за то, что я оторвал их от чтения. Впрочем, они не спешат вновь уткнуться в книгу. Они знают, что времени у них предостаточно. Выражения их лиц совсем не те, что у нынешних чиновников, которые судорожно просматривают свои ежедневники, подыскивая время, куда можно было бы втиснуть вас с вашими мелкими проблемами.
Может быть, мы нуждаемся в воскрешении тех старинных книг часов, которые требовали не проглатывания, а неторопливого, осмысленного прочтения, когда взгляд устремлен в вечность. На средневековых иллюстрациях Благовещения Дева Мария почти всегда изображена с книгой часов; она поднимает взгляд от спокойного, а может быть, веселого чтения и видит перед собой ангела Гавриила, пришедшего сказать ей, что она будет матерью Бога. Кто знает, какие видения могли бы явиться нам, обменяй мы наши ежедневники на старинные часословы?
Нам теперь трудно понять, что монахи изобрели распорядок затем, чтобы приковываться душой больше к Вечности, чем ко Времени. Что же произошло? Как могло гибкое средневековое чувство времени породить одержимых Временем современных мужчин и женщин? Однозначный ответ вряд ли возможен, но всё же можно сказать, что наша одержимость временем началась с одной простой проблемы, с которой столкнулись монахи. И одного остроумного, но далеко зашедшего решения, которое они приняли.
Проблема была вот какая. Правило Св. Бенедикта предписывало монахам вставать в середине ночи. Но как они могли определить, что встают именно в должный час? Как вычислить середину всегда меняющегося временного отрезка от восхода до заката? Распределение времени было важно для монашеской общины. Это была, говоря нашим языком, исполнительская функция, которое Правило предписывало самому аббату или тому, кому аббат даст это поручение.
Ранние монахи перепробовали много способов точно измерять ночное время. Поначалу один из монахов должен был следить за временем, определяя его по звездам, песочным или водяным часам, по зарубкам на специальной свече – или же читая строго определённое число молитв, пока не придёт час будить остальных братьев к Вигилии. Всё же каждый из этих методов имел свои недостатки. Скажем, в туманную ночь нельзя читать язык звёзд, а зимой вода замерзает. Была и ещё одна проблема, бросавшая тень на все эти методы: человеческое несовершенство. Дух подвижника преисполнен желания, но плоть его, увы, слаба, и часто монах, поставленный звонить к очередной службе, продолжал спать и сбивал весь монастырский распорядок. А это ведь было не шуточное дело в общине, состоявшей из 120 монахов и еще 175 послушников, размещённых более чем в сорока зданиях. Стали назначать двоих монахов, чтобы они не давали друг другу уснуть, но порой не срабатывало даже это.
В конце концов, примерно к началу XIII в., монахи разрешили эту проблему. Они изобрели заводную систему, соединили ее посредством ряда шестерней с круглым диском, на котором были начертаны цифры часов, а затем к этому устройству добавили ещё колокольный механизм. Так явились на свет первые часы. (9) Как все плоды революционных идей, они были поначалу очень просты. Стрелок у этих первичных часов ещё не было, потому что монахам нужно было узнавать только начало часа, а это обеспечивалось колоколами. Теперь службы и работы монастырской братии, утро, прима, терция продолжались ровно час. Пока ещё эта система исчисления времени была более гибкой в сравнении с нашей сегодняшней, но постепенно она ужесточалась. Теперь часы кончались не по истечении молитвенного канона, а по звону колокола. Слуга превращался в хозяина, гибкий час становился все более фиксированным. Потом к этой системе добавились циферблат и стрелка. С изобретением часового механизма час становился всегда одинаковым – днем и ночью, зимой и летом. Гибкий, текучий, динамичный ритм пения был замещен монотонным выстукиванием метронома.
Бенедиктинское правило всегда было предубеждено против свободного времени. «Праздность, — гласит один из его пунктов, — враждебна душе. Посему в предписанное время монахам надлежит заниматься ручным трудом, в остальное же время — молитвенным чтением». В свободное время один или двое старших монахов должны были обходить обитель и наблюдать, не ведет ли кто-нибудь из братии праздных разговоров. Лень порицалась в той или иной мере, а если кто-то проявлял сугубое непослушание, такого монаха примерно наказывали.
Даже больным и старым поручалась какая-то работа, чтобы заполнить их время и уберечь души от праздности. Наказание часто предусматривало выключение провинившегося из общего времени: скажем, он ел и молился в одиночестве, а не в едином ритме со всеми. С появлением часов и фиксированного, разбитого на 60 минут часа, время становится пустой бутылкой, предназначенной для заполнения.
Порицалось в монастыре также опоздание. Но до появления часов заметить, кто опаздывает, было не просто. Проверяли иногда, кого нет при начале «Славься» или очередного псалма. Вообще в монастырской жизни пунктуальность – нравственный критерий. Опоздание не просто причиняло неудобство тем, кого потревожил ваш несвоевременный приход, оно приближалось к смертному греху, являлось нарушением обета послушания, оскорбляло Бога. С появлением часов стало очевидным, кто приходит вовремя, а кто опаздывает. Верность часам вменялась в добродетель, неверность – в грех.
Как отмечает Кинонес, начиная с XV века с появлением часов старая система исчисления времени по каноническим часам молитв вытесняется новой: время определяют по часовой стрелке. Социолог Эвиатар Зерувавель так комментирует этот процесс: «Замещение часов подвижных, сезонных, часами стабильными, привязанными исключительно к циферблату и стрелке, стало следующей ступенью перехода от естественного временного порядка к искусственному и условному». (10)
С изобретением механических часов бенедиктинские монахи стали первыми людьми, чье представление о времени разошлось с видимыми природными изменениями. Правда, часовой циферблат моделировался по образу солнечного диска и движение стрелки по циферблату повторяло движение солнца по небу, как его наблюдали в Северном полушарии. Но эта связь с природой была и остается абстрактной. Это уже не тень гномона, проходящая по солнечному диску и не определение времени по расположению звезд. Отношения между временем и движением сфер, или между временем и сменой времен года становятся все более абстрагированными. Механизм часов начинать жить самостоятельной жизнью.
Увлечение часами быстро захватывало людей Средневековья, и вот эти приборы, все более сложные и совершенные, стали появляться в общественных местах – пример тому астрономические часы Страсбургского собора. Постепенно часовая стрелка становилась властительницей цивилизованной жизни, большие часы украшали площади, и весьма часто они красовались на фасадах церквей. Ирония в том, что церкви, которые призваны были стать убежищем от нашествия Времени, оказались местом, где любой прохожий мог узнать текущее время — «который час». Этот архитектурный стиль благополучно дожил до девятнадцатого века. Ироничный взгляд Средневековья на «возвышение часов» с подножия на шпиль башни постепенно утерял свою остроту. «Башенные часы» — это выражение стало устоявшимся фразеологическим оборотом. А в раннюю пору часы призваны были напоминать скорее о смерти, нежели о вечности. Стихотворная надпись под старыми часами в церкви Санта Мария Новелла во Флоренции заключается выразительным напоминанием о смерти:
Не может ничто на земле избежать упадка;
Ничто не собьет с пути господина Время,
И владычица Смерть приближается к нам украдкой.
Как это далеко от раннесредневекового безразличия ко времени и от той естественности, с которой пребывали бок о бок время и вечность! Чувство времени, выраженное здесь, поразительно современно. Этим стихам впору стоять эпиграфом к нашим личным книгам часов.
Век часовой пружины неумолимо вступал в свои права.