ВСЕВОЛОД ШАРАПОВ
МИГ МЕЖДУ ПРОШЛЫМ И БУДУЩИМ (1)
ИЗ ВОРОХА ПАМЯТИ
Как правило, воспоминания пишут по требованию отдела кадров. Либо им предаются ушедшие на пенсию обанкротившиеся политические деятели и члены Академии наук. Кажется, так говорил Бронислав Нушич.
Это будет просто разговор с самим собой, попытка упорядочить запомнившееся во временном пространстве. Подвигла меня к этому прежде всего надежда, что мои друзья, моя дочь, внук и правнук, прочтя это, больше узнают обо мне и потом почувствуют себя не совсем уж Иванами, не помнящими родства.
ДЕТСТВО
Итак, первый период жизни - со слов родных и близких. Родился я на рассвете 7 сентября 1924 года - в день Бородинского сражения. Место моего рождения - село Куриловка Новоузенского района Саратовской области (тогда еще губернии). Это левобережное Заволжье, места степные, с континентальным климатом. Разнотравье, море тюльпанов весной; жара, запах укропа и полыни летом; изобилие арбузов, дынь, помидоров, а также местного винограда паслена - осенью; крепкие морозы и снег выше подоконников зимой.
Осваивались эти заволжские степи русскими, украинцами и другими народами России постепенно, и началось это еще до походов Ермака. Большинство переселенцев были беглые крепостные. Эти свободолюбивые, не побоявшиеся уйти из родных деревень люди преобразовали своим трудолюбием дикие, необжитые пространства.
Природные условия требовали объединения людей в большие поселения - хуторянин в одиночку там не смог бы просуществовать. Но усилиями многих создавались в безводных степях водохранилища (для этого использовали овраги и пониженные участки степей), строились мосты через реки Большой Узень и Малый Узень, текущие с северо-запада на юго-восток, к реке Урал.
На берегах этих двух рек и селились крестьяне - вначале в землянках, а затем в добротных деревянных домах, нередко двухэтажных.
Не перестаю восхищаться упорством моих предков, ездивших за лесом в двухсоткилометровую даль (лес возили в основном из Покровска-Приволжского, ныне г. Энгельса).
Покровская лесобиржа распродавала плоты, сплавляемые с верховьев Волги и Камы. Бревна развозили гужевым транспортом, и уже на месте каждая семья занималась ручной распиловкой бревен и дальнейшей обработкой дерева. А затем уже строили дома, амбары для зерна, погреба для продуктов, помещения для скота и обязательно бани.
Само село Куриловка стоит на высоком берегу Большого Узеня. Жителей в двадцатые годы было больше десяти тысяч.
Улицы широкие, перед каждым домом - небольшой палисадник с цветами и саманная скамейка-завалинка. На небольшой центральной площади - деревянная церковь, а вокруг нее магазины, базарные навесы с прилавками.
Была в селе и аптека, заведовал ею Григорий Ароныч - единственный в то время на сотни верст в округе еврей, и кто бы ни приезжал в Куриловку, все обязательно заходили в аптеку не столько за лекарствами, - сколько из любопытства - поглазеть на живого еврея.
Была больница, две приходские школы. Помимо православной церкви, в селе функционировали две или три молельни для баптистов, молокан, староверов и других, как их тогда звали, иноверцев.
Куриловка почти сливалась с другим селом - Крепость-Узенем. За околицами двух сел крутили крыльями четыре ветряные мельницы, беспрестанно моловшие зерно и дававшие отличную пшеничную муку.
Самыми богатыми людьми считались сельские скототорговцы. Нищенствующих не было, отчаянных бедняков тоже. Несмотря на наличие больницы, женщины рожали дома, и роды как правило принимала бабка-повитуха.
Родился я в доме моего деда по материнской линии Хрисанфа Акинина, умершего в 1913 году, перед самой мировой войной.
Дед, помимо крестьянского труда, ямщичествовал - перевозил сельчан из Куриловки в Покровск-Приволжский.
Как-то раз, возвращаясь из Покровска ранней весной, он провалился в реку Еруслан, приток Волги. Переохладившись, он заболел воспалением легких, перешедшим затем в скоротечный туберкулез, от которого Хрисанф Борисович так и не оправился.
Во главе семьи по тогдашним обычаям должен был обязательно встать мужчина. Самым старшим из детей был сын покойного семнадцатилетний Василий, родной брат мамы, мой дядя.
Естественно, фактически руководила хозяйством бабушка Ефимия Егорьевна, у которой помимо Василия оставались на руках еще сын Федор и четыре дочери Мария, Елена (моя мать), Клавдия и Надежда.
Вернусь теперь к жизни Куриловки. Все административные и социальные вопросы решались в ту пору старостой, выбиравшимся на сходке мужской половиной села.
Каждая семья располагала тогда двумя земельными наделами - одним постоянным, находившимся в непосредственной близости от села, а другим переменным, т.е. переходившим через каждые два года к новому хозяину. Этот второй, считавшийся основным надел располагался на немалом расстоянии от села (от 10 до 20, а то и более верст), и поэтому там устраивался т.н. полевой стан, где от весны до осени находилась вся работоспособная часть семьи вместе с лошадьми, верблюдами и коровами.
Поскольку семья Акининых, а «по-уличному» Кирсановых (имя Хрисанф у поселян было заменено на легче выговариваемое Кирсан), осталась без кормильца, ей в помощь по решению старосты в 1914 году был направлен в услужение пленный австрийский солдат Иозеф, он стал по-существу членом семьи: трудился, питался, одевался как все.
Моя мать отличалась большей по сравнению с Марией и Клавдией одаренностью в учебе и потому после окончания четырехклассной сельской школы была направлена в гимназию города Новоузенска, находящегося от Куриловки в 26 верстах.
В 1915 году был призван в армию дядя Вася, обладавший прекрасной каллиграфией и по этой причине дослужившийся до офицерского чина подпоручика в роте самокатчиков (т.е.велосипедистов).
Во главе семьи остался дядя Федя.
Революционные преобразования докатились до Куриловки к середине 1918 года и свелись, в основном, к бегству из него наиболее богатых семей скотопромышленников. Последствия гражданской войны были более существенными и трагическими.
Банды Сапожкова и Серова, поддерживаемые и снабжаемые новоузенскими купцами и деревенскими кулаками, вступили в непримиримую борьбу с красным куриловским полком, которым командовал будущий муж тети Мани Федор Петрович Фарафонтов, и с отдельными подразделениями чапаевской дивизии.
Простому и, как правило, молограмотному крестьянину было практически невозможно разобраться в политических перипетиях времени. Определяющими причинами примыкания к белым, либо к красным становились личные симпатии к командирам, либо просто крестьянская интуиция.
Банды Серова и Сапожкова беспощадно истребляли красноармейцев, и те не оставались в долгу.
Тысячи молодых парней были порублены и постреляны, еще больше было раненых, калек. Бои продолжались до конца гражданской войны.
Мать окончила гимназию в 1920 году и была направлена учительствовать в родное село, где стала в свои неполные 18 лет директором школы.
Губительная засуха 1921 года привела к страшному голоду в Проволжье, не имевшие своих поливных огородов пухли от голода, а нередко и гибли.
Американская помощь голодающим, оплачиваемая на самом деле русским золотом, коснулась и нашего села.
Моя мать, завоевавшая благодаря своей честности и прямолинейности, авторитет у сельчан, назначена была директором столовой. Эта столовая не дала погибнуть ни одному ребенку, да и некоторым из родителей она спасла жизнь.
1923 и последующие годы выдались урожайными, и Заволжье оправилось от губительных последствий 1921 года.
Начали справлять в Куриловке новоселья, свадьбы. Дядя Вася женился и построил свой дом. Дядя Федя взял в жены красавицу Полину (она была брюнеткой с фиолетовыми глазами). Он остался в родительском доме. Вышла замуж тетя Маня, а вскоре и тетя Клава.
Итак, в старом доме остались бабушка Ефимия, дядя Федор с женой, мама и младшая из сестер Надежда. В доме был всего один мужчина. Это сказывалось на жизненном уровне семьи и стало одной из причин, побудившей маму выйти замуж за моего отца Григория Спиридоновича Бандровского, присланного в Куриловку в качестве какого-то партийного функционера. Обладавший привлекательной внешностью и очень неглупый, отец сумел найти ключ к маминому сердцу.
Роды у мамы принимала бабка-повитуха, хватившая, видимо, накануне лишнюю дозу самогону: она заявила к радости мамы и к глубокому неудовольствию отца и дяди Феди, что родилась девочка. Минутами позже мама обнаружила ошибку в информации повитухи. Теперь пришел черед ей печалиться, а отцу и дяде Феде торжествовать.
Я родился в 1924 году, в год смерти Ленина, и все тогда хотели назвать сыновей Владимирами. Но священник, с которым не могла не считаться глубоко верующая бабушка, окрестил меня Всеволодом.
Впрочем, домашнее имя у меня было Вова, и с ним я жил до 1940 года.
В начале 1926 года партия направила моего отца на работу в Дагестан. Письма от него приходили крайне редко, так как на очень низком уровне была почтовая служба. Мама и я стали нахлебниками в семье, и в конце 1926 года мама решила уехать в Дагестан.
Чтобы добраться до Махачкалы, нужно было проехать на лошадях сотню километров до города Красного Кута. Из Красного Кута на Астрахань шел поезд, а там предстояла пересадка на пароход и далее по Каспию до Махачкалы.
В стране оставалось немало недобитых бандитов, всякого ворья.
Учитывая это, маму и бабушку взялся сопровождать дядя Вася, у которого мама была любимой сестрой. По дороге у него вытащили бумажник с деньгами, и он вынужден был подрабатывать в Астрахани, чтобы купить билеты на пароход до Махачкалы.
Наш приезд в город Кизляр, где работал отец, не вызвал у последнего восторга, так как он в последнее время разводил амуры с местными красавицами, объявляя себя холостяком. Как бы то ни было, секретарь местной партийной организации, в подчинении у которого отец находился, быстро привел его в чувство и отношения с семьей стали налаживаться. Мы были неплохо устроены, и дядя Вася, вдоволь напившись виноградных вин, наевшись деликатесов из осетрины, белуги и других ценных рыб, покинул нас, возвратясь в Куриловку, где у него уже подрастал маленький сын, мой двоюродный брат Евгений (от второго брака, первая жена дяди Васи Маруся умерла при родах вместе с ребенком).
После работы на Кавказе отца направили на учебу в Ленинград; нас с бабушкой мама отвезла в Куриловку, а сама уехала к отцу. Обустроившись на новом месте, родители вернулись за мной, чтобы перевезти в северную столицу.
С этого момента можно начинать мои собственные, поначалу обрывочные воспоминания о событиях, оставивших след в памяти.
Как правило, летние периоды я проводил в Куриловке у бабушки. Дом, который строил мой дед, был двухэтажным. На первом этаже размещалась большая кухня с русской печью к малым погребом, а также столовая с огромным столом и мощнейшими скамьями вдоль него. В переднем углу - образа с постоянно зажженной лампадой. Пол был застелен кошмой из верблюжьей шерсти, на ней можно было резвиться вместе с кошкой.
Второй этаж состоял из зала для приема гостей по праздникам, а также трех небольших спальных комнат.
Подниматься на второй этаж в обуви запрещалось, пол был покрыт масляной краской и застелен самодельными дорожками. В гостиной был небольшой иконостас и масса комнатных растений.
В летнее время на второй этаж подняться можно было прямо со двора минуя кухню: на балкон, а оттуда в гостиную.
Напротив дома, на дворе находилась летняя кухня для приготовления пищи (печь летом топилась раз в две недели, исключительно для выпечки хлеба).
Кроме кухни, во дворе находился амбар, в нем не только хранилось зерно, но также висели с ноября по март туши забитых осенью баранов, свиней и коров (в то время зимних оттепелей не было).
Под навесом складывались кизы или кизяки - главное местное топливо из навоза и соломы, тщательно промешанных и просушенных в знойное летнее время.
Вот, пожалуй, и все обустройство переднего, «чистого» двора, имевшего, конечно, ворота и калитку для выхода на улицу.
В задней части первого двора находились ворота, ведущие на второй двор. Там стоял большой сарай с основным погребом, заполняемый весной привозимыми с речки льдинами. В самом сарае хранились упряжь, телеги, сани, бороны, плуги, сеялки и прочий нехитрый крестьянский инвентарь. В центре этого второго двора был чистый колодец с журавлем для питьевой воды, а возле него помещение для кур, уток, гусей, индюшек и даже цесарок. В этом птичьем царстве главенствовал громадный петух, гонявший наряду с птицами тетю Клаву и тетю Надю (они боялись его, и он это чувствовал). Далее следовал третий, скотный двор с конюшней для лошадей и верблюдов, овчарней и свинарником. На этом дворе располагался второй колодец, к которому примыкала колода для водопоя скота, а также скирды сена и сарай для хранения овса. И, наконец, после третьего двора, ближе к речке, располагалась баня.
Подобная планировка была у каждого куриловского дома.
Проснувшись, я скатывался по балконной лестнице к бабушке, колдовавшей в летней кухне. Пока я спал она успевала подоить корову, передать ее пастуху, пропустить молоко через ручной сепаратор и напечь блинчиков, либо приготовить вареники, шанежки, пампушки и нагреть огромный самовар.
Наевшись до отвала, я получал одобрительный бабушкин хлопок по заднице и пулей выскакивал к своим друзьям-сверстникам, ждавшим меня на улице. Больше всего мы любили играть на берегу реки в зарослях ежевики или, перейдя реку по мосту, уходить в район Старки - искусственного водохранилища, получившегося от переграждения огромного оврага плотиной.
На берегу этого озера располагались поливные огороды - плантации с гигантскими тыквами, сахарной свеклой, помидорами, огурцами и сладчайшими дынями. Часть поливных земель отводилась под просо, в зарослях которого можно было заблудиться. Вода подавалась в лотки-арыки из громадного чигиря (колеса с лотками), вращаемого верблюдом, понуро ходившим по кругу, для каждого участка был отвод от основного арыка.
Порой мы заигрывались до позднего вечера и возвращались домой при вечернем закате.
Бабушка реагировала на такое время препровождение довольно спокойно, так как соседи, работавшие на плантации, обычно докладывали ей о наших делах и проделках.
Мама, когда она приезжала в Куриловку, не была столь терпима, и однажды, когда мы ушли еще дальше Старки на арбузные бахчи, заблудились там и появились ближе к ночи, она впала в дикую ярость. Кончилось тем, что она привязала меня полотенцем к ножке стола и запретила выходить из дома. Тут, к счастью, пришла тетя Маня, выбранила маму, потом отвязала меня и забрала к себе.
Кстати, я любил бывать у тети Мани с ее первым мужем, бурно ее ревновавшим. Прибегал я к тете Мане и тогда, когда никого дома не было. Сам дом никогда не запирался, заперты на засов были одни ворота, и я подлезал под них.
Расстояние между низом ворот и землей было небольшое, однако голова пролезала, а далее пес Полкан хватал меня за шиворот и, упираясь ногами, помогал мне пролезать «всему».
Иногда я оставался ночевать у тети Мани. Она поила меня парным молоком с белым калачом, а ночами рассказывала захватывающие (в основном, ее саму) любовные истории.
Иногда она еще исполняла деревенские романсы с той же тематикой:
Гусар к нам в гости приходил,
Я с ним в саду гуляла;
Он о любве мне говорил,
А я не понимала.
Соседку тети Мани по дому звали Евдокией, или Дуней, Дуняшей.
Однажды она чем-то меня обидела, и я в отместку за это, каждый вечер бегал под ее окнами, приговаривая. «Дуня - толстый барабан!». Кличка понравилась соседям и закрепилась за нею.
В отличие от бабушки родители мои в Бога не верили, отец был ярым атеистом, бабушка переживала, что я расту нехристем, и, когда мне исполнилось пять лет, они с тетей Маней сговорились о моем крещении. Мне обещали причастное вино с медом и целую ночь сказок, которые я очень любил. Я согласился, и вот в доме тети Мани появилась серебряная купель, полтора десятка старушек и величавый поп. Прочтя какие-то молитвы, он с трудом опустил в купель сперва голову, а потом остальные части моего тела.
Далее, завернув меня в белую простыню, вся кавалькада направилась к церкви, где вместо обещанного сладкого меда, в меня влили какую-то кислятину, тем самым подорвав мою веру в Спасителя на корню.
Правда, тетя Маня сдержала свое обещание в отношении сказок и рассказывала их мне пока я не уснул.
Очень отчетливо запечатлелись в моей памяти религиозные праздники, особенно Рождество и Пасха. У меня, совсем еще карапуза, было для этого такое причитание: «Я маленький хлопчик, влез на стопчик, в дудочку играю, Христа прославляю!». Не избалованные высокими литературными творениями, соседи щедро одаривали нас разными вкусными яствами, которые я спешил доставить бабушке.
Последняя ужасно была горда моими достижениями, На Пасху пеклись такие куличи с ванилью, от запаха которых текли слюнки, а пасха из творога, яиц и сливок просто таяла во рту.
Запомнились мне еще празднование Масленицы, когда вдоль деревни устраивались скачки верховых, а потом бега на санях. В это же время ежегодно проходили кулачные бои-«кулачки». Начинались они со столкновений детей, затем подростков, а уж потом в бой выходили мужчины. Я помню, как тетя Поля, жена дяди Феди, безумно любившая его, одевала дядю в самые лучшие наряды: шелковую расшитую рубашку, красивый пояс, начищенные до блеска сапоги - и, перекрестив, провожала на кулачки. Приходил он после боев, как правило с разбитым носом, в изодранной, окровавленной рубахе, но в прекрасном настроении. Мужчины садились за стол, выпивали, ели блины, бурно делились впечатлениями, причем недавние противники сидели за столом бок о бок. Драться постановлялось до первой крови, лежачих не били, а нарушителей этих законов наказывали сообща.
Как видим, праздников было не так уж много, а будни проходили в напряженном физическом труде.
Рядом с домом бабушки жила одинокая женщина по фамилии Грязева.
Она занималась лечением, главным образом, вправляла вывихи, а еще лечила смещение позвонков - травму, случавшуюся в результате подъема неимоверных тяжестей. Метод у нее был простой. Сначала распаривалась спина, затем на больное место ставились «махотки» - небольшие горшки, прообразы теперешних банок, далее массаж и, наконец, вправление позвонков либо сустава. Чем не сеанс мануальной терапии? Мужики приползали к Грязевой чуть ли не на четвереньках, а уходили здоровые и радостные. Плату бабка брала яйцами, сметаной, салом и другими продуктами, никогда в больших количествах. Кому платить было нечем, она не выговаривала и лечила бедняка в другой раз и в третий. Она очень любила детей, часто зазывала нас к себе, потчевала отменными арбузами и дынями, веля есть их обязательно с маленьким кусочком хлеба.
У бабушки тоже ели арбузы с хлебом, но она заставляла хлеба есть много. Я укорял бабушку, памятуя, что Грязева дает хлебца кусочек. Что у доброй старушки хлеба было в обрез, мне не приходило в голову. Мне казалось, что она жила лучше нас.
Вот еще один запомнившийся мне случай. У бабушки весной пропала супоросая свинья, кражи в наших местах были редкостью, но все-таки стали грешить на цыган, которые наведывались в село «паять да лудить». И вот осенью мы наблюдаем такую картину: наша свинья вместе с десятком поросят плывет через Узень. Вскоре они были дома. Целое лето она скрывалась в камышах Старки и выкармливала детенышей.
Все эти воспоминания относятся к раннему детству.
Осенью 1929 года мама забрала меня в Ленинград. По дороге в поезде я плелся за ней в уборную, хватаясь руками за стенки вагона и двери. Мама, не заметив этого, резко закрыла дверь, раздробив мне безымянный палец на левой руке. Боль была страшная, по приезде в Ленинград мне сделали операцию, но палец так и остался покалеченным.
После сухого степного воздуха трудно было акклиматизироваться в Ленинграде, сыром и холодном. Я простудился и попал в больницу, где по очереди перенес скарлатину, корь и ветряную оспу.
Выписали меня настолько слабым, что я не мог ходить и учился этому заново. Но вскоре я освоился в новом климате и даже самостоятельно ходил по маминому поручению в ближний гастроном за небольшими покупками.
Тогда еще нэп не был до конца уничтожен и магазины поражали изобилием продуктов. Особенно запомнились консервы «Раковые шейки», с которыми и сравнивать не стой, еперешних крабовых консервов. Еще мы очень любили капусту провансаль с яблоками, виноградом, клюквой, маслинами и прочим. Вот за этими-то деликатесами и посылала меня мама в магазин. У продавщиц покупатель, тянущийся на цыпочках к прилавку, вызывал, конечно, умиление.
Меня определили в детский сад, который находился прямо в нашем дворе. Во время мертвого часа я с одним единомышленником удирал на черную лестницу и катался на перилах.
По окончании учебы отца направили в Среднюю Азию, а мы с мамой вернулись в Куриловку.
В селе начались разговоры о колхозах. Мужики собирались группами, нервно попыхивая цигарками, обсуждая все «за» и «против».
Весной колхозы были созданы (их образовалось два).
Бестолковщины было много. Скотину всю согнали на выпас, и каждый бегал туда подкармливать своего верблюда или корову. Бабушка меня посылала туда чесать верблюдов, у которых в это время шла линька. Я подходил к огромному животному, хлопал его по колену, и оно послушно ложилось на землю, после чего я взбирался на него и начинал выдирать и складывать в мешок шерсть. Верблюд жмурился от удовольствия и чмокал губами. Надрав солидную порцию шерсти, я относил ее бабушке и опять возвращался к верблюду.
Ветряные мельницы, оставшись бесхозными, начали разрушаться, и какая-то дурная голова бросила клич сломать их все и выстроить одну паровую. Ломать не строить: ветряки-то сломали в одночасье, а паровую мельницу построили аж в 1960 году, спустя тридцать лет! Весной 1930 года мы с мамой начали путешествие в Среднюю Азию, а точнее в город Мерв (теперь Мары), расположенный на реке Мургаб. Ехали поездом с пересадкой в Ташкенте, где нас встречал отец. Время было еще весеннее, но жара стояла страшная. Меня поразила река Мургаб: вечером она была широкой, полноводной, а утром ее переходили вброд, т.к. ночью прекращалось таяние в горах, а днем наоборот, снег интенсивно разрушался солнечными лучами и обильные потоки ледяной воды скатывались в реку.
Каждому ребенку в Мерве местные власти поручали выращивать тутовый шелкопряд. Не обошла и меня эта участь. Получив пакетик грен, я укладывал их на оборванные с уличных шелковиц ветки. Из этих грен появлялись маленькие гусеницы, которые яростно набрасывались на листья тутовника. Росли эти гусеницы не по дням, а по часам и достигнув определенного возраста, начинали окукливаться, превращаясь в белые или желтые коконы, которые надо было сдавать на шелкопрядильные фабрики. Такая, по сути детская забава давала значительный дополнительный объем ценнейшего сырья. Вскоре отца перевели в столицу Таджикистана Сталинабад (теперь Душанбе). Там у нас была хорошая квартира. На полках этажерки начали появляться книги, которые я листал, рассматривая лишь картинки, так как читать еще не умел.
Книги тогда издавались в красивых нестандартных переплетах, обильно иллюстрированные. Особенно я любил книгу «Путешествие Гулливера», отрывки из которой мне читала мама. Осенью детей города направляли на сбор хлопка. Каждому ребенку выдавался мешочек, надеваемый на грудь, чтобы руки оставались свободными для сбора хлопковых косточек. Тогда это занятие было безвредным, поскольку еще не применялись ядохимикаты.
Поначалу я, как и другие русские, сильно томился от нехватки исконно русских овощей, в том числе капусты и картошки. Это только к концу 30-х годов по инициативе ныне всеми проклинаемого академика Т.Д.Лысенко была успешно решена проблема выращивания в Средней Азии картофеля и овощей. В 1931 году мы покинули Среднюю Азию. На обратном пути, по всей вероятности в поезде, я был искусан москитами, переносчиками пиндинской язвы. Приехали мы почему-то не в Куриловку, а в Питерку, районный центр, граничащей с Новоузенским районом. Уже потом я понял, что маме надоели любовные похождения мужа, и она разошлась с ним, связав свою судьбу с заменившим мне отца Тимофеем Николаевичем Шараповым. За внешней его суровостью скрывались добрейшее сердце, предупредительность, любовь к людям. По всей вероятности, он был лишен способности иметь собственных детей и это усилило его привязанность ко мне. Я ответил взаимностью. Осенью 1931 года мы очутились в казачьей станице Преображенка. Мы - это мама, бабушка, тетя Маня, я и теперь уже новый глава нашей семьи Тимофей Николаевич Шарапов. Расположились мы в просторном доме рядом со школой; к дому примыкал огромный, полузапущенный фруктовый сад. 1 сентября 1931 года я стал первоклассником и быстро научился читать и писать.
Моей первой учительницей была Дина Борисовна - красивейшая, по моему мнению, женщина. Hе один я, но большинство ее учеников любили ее и восхищались ею.
Помню, что когда она заболела мы все по очереди дежурили у ее дома, исполняя все ее просьбы. Мама стала преподавать в старших классах той же школы, где я учился.
Я быстро подружился с местными ребятишками и даже влюбился в одну маленькую казачку. Она отвечала мне взаимностью, позволяла гулять с ней по саду и приглашала к себе домой на узвар. Казачьих обычаев описывать не стану, об этом можно почитать у Шолохова и других писателей.
Вспоминается такой случай. Мы с папой (так я теперь звал отчима) ехали в легковой машине-фордике по городу Урюпинску. Перед этим на заднем колесе отвинтились плохо затянутые гайки, прижимающие колесо к диску. И вот, когда мы проезжали мимо воскресной ярмарки, на приличной по тем временам скорости (50-60 км. в час) колесо отделилось от машины и перескочив через оглоблю телеги с арбузами, вкатилось в базарный ряд. Какая-то баба-казачка истошно заверещала: «Черт! Черт!». Дело в том, что среди местных жителей существовало поверье, что черт может превращаться в колесо и, чтобы лишить его злой силы, надо просунуть в ступицу колеса палку. Один молодой казак вызвался на подвиг. Он выхватил у старика хворостину для погонки волов и догнав колесо, ловко вдел ее в центральное отверстие. Вяло описав окружность, колесо легло в базарную пыль. Бабы неистово крестили себя и колесо, торжествуя победу над нечистой силой. Но когда водитель нашего фордика поднял колесо и потащил к машине, многие поняли суть происшедшего. Шуткам и смеху не было конца.
В школе у меня был хороший друг Саша Ядов. И вот однажды утром я увидел в окно, как он бежит мимо нашего дома весь в слезах. Я выскочил на улицу, догнал его, обнял, стал расспрашивать, что случилось. Ответ меня потряс: «Мама застрелилась». Я часто бывал у Саши. Его мама была милой, приветливой, поила нас чаем с вареньем, угощала всякими вкусностями. Так впервые я столкнулся с человеческим горем.
Жизнь военнослужащих - это как правило, кочевая жизнь. Второй и половину третьего класса я преодолевал в школе города Красный Кут кантонного центра республики немцев Поволжья. Здесь у меня появились друзья, в том числе и немецкой национальности, учившие меня своему родному языку. «Стол-тыш, рыба-фиш, судомойка - па-стьыш» - это осталось в памяти на всю жизнь.
Город Красный Кут был узловой железнодорожной станцией с направлениями на Астрахань и Александров Гай. Около города протекала та самая река Еруслан, что стала роковой для моего деда. Мы жили в доме немецкой планировки. На кухонной плите был вмонтирован огромный котел, в котором все время булькала горячая вода. По тем временам это считалось верхом комфорта. Полы и стены сверкали масляной краской. Тетя Маня жила все время с нами, а бабушка поехала в Куриловку к дяде Феде, у которого не было детей. После Красного Кута отец был направлен в районный центр Даниловку, на правобережье Саратовской области. Это село было окружено лесными массивами. В двадцати километрах находился город Петровск и дорога к нему пролегала через сплошные лиственные леса. Вблизи Даниловки функционировал спиртзавод - единственное промышленное предприятие, по гудкам которого мы ориентировались, блуждая в лесах. Там прятались недобитые банды, в том числе и банда Малька, то и дело грабившая проезжих из Петровска в Даниловку. Продовольствие (муку, соль, сахар и пр.) для учительского состава единственной в селе школы подвозилось в основном из Петровска. Как правило, подводу с продуктами сопровождала одна из учительниц. Однажды, на такую подводу напал Малёк. Раздалась команда: «Стой! Руки вверх!», а затем последовательно и многократно: «Встать - сесть». Пока возница и учительница проделывали гимнастические упражнения, подвода была разгружена и продукты увезены. Учительница потом благодарила судьбу за то, что в ее туалете не было панталон что позволяло ей бесприпятственно мочиться при каждом приседании. Возница оказался не столь счастливым: ему пришлось до дома добираться в мокрых штанах. Иногда Малёк для создания благородного «имиджа» народного защитника останавливал на дороге какую-нибудь бедную бабу, одаривал ее мукой и сахаром приговаривая, что «Малёк выдал паёк». Бродя с мальчишками по лесам, мы нередко натыкались на припрятанные на зиму запасы пшеницы, чечевицы и других продуктов. В изобилии росли в этих, лесах прекрасные ландыши и в весенние майские дни мы их собирали буквально охапками. Ближе к середине лета поспевала малина. Зная местонахождения малинников, я рассказал об этом тете Мане и маме, и мы втроем отправились по ягоды. Мне попался громадный куст, усыпанный ягодами как ни один по-соседству. Я бросился обирать его, но таким усыпанным он был оттого, что охранялся пчелами, которые напали на меня целым роем и так искусали, что потом несколько дней меня никто не узнавал. В то время я запоем читал Марка Твена, в том числе «Приключения Тома Сойера», романы о пиратах Стивенсона и много еще приключенческой литературы. По просьбе учительницы я пересказывал содержание книг в классе, порой переиначивая сюжеты в угоду слушателям.
Я дружил с сыном секретаря местной партийной организации Лёкой Сорокиным, который тоже увлекался чтением. У них был дома ламповый приемник, который больше пищал и визжал, чем вещал, но нам он безумно нравился и казался верхом технического совершенства.
По соседству с сорокинским домом находилась больница и большой больничный пруд. Начитавшись Жюль Верна, мы с Лекой и еще одним нашим другом Мишей Пяти-салтынным (это прозвище, переиначенная фамилия Салтыков) решили построить свой «Наутилус». Для этой цели использовали красивый мраморный умывальник. С большим трудом мы доволокли его до пруда. Я, как инициатор этой затеи, залез первым внутрь умывальника, просунув ноги в то место, где находился бак с водой (мы его, естественно, выкинули), а тело мое расположилось в нижнем отсеке, предназначенном для помойного ведра. Затесавшись таким образом в Наутилус, я отдал команду спускать корабль со стапеля под воду. Мишка с Лёкой столкнули посудину со стапелей - предварительно положенных круглых бревнышек. Наутилус покатился по берегу и рухнул с метровой высоты в заранее выбранное глубокое место. Разумеется вода тут же хлынула в «отсек» и я, наглотавшись ее вдоволь, с криком «SOS» с трудом выбрался из воды.
Должен признаться, что в то время я не умел плавать, но тщательно скрывал это.
Весной, на том же пруду, мы разыграли сражение между пиратами и военным кораблем. Кораблями были плавучие весенние льдины.
Я командовал пиратами, а Лека, охотившейся за пиратами шхуной. Вооружившись шестами, мы забрались на льдины, оттолкнулись от берега и с возгласами «на абордаж!» ринулись навстречу друг другу. Льдины от столкновения раскололись, а пираты и охотники оказались в ледяной воде, мгновенно охладившей их боевой пыл. Появляться дома насквозь промокшими мы не посмели и отправились к одному приятелю сушиться на печке. Домой явились поздно. Мне за это попало от тети Мани, а от кого попало Леке, я не спрашивал.
Наш даниловский дом стоял, если можно так выразиться, на поляне, т.е. не был окружен другими постройками. В доме был зимний туалет, который к весне тщательно вычищался и вымывался с мылом. Летом для этих нужд пользовались другим, надворным сооружением.
Зимняя уборная находилась на закрытой террасе и к ней примыкала внутри террасы небольшая кладовая, где хранились запасы меда, различные варенья, компоты, соленья и много всего вкусного.
Кладовую тетя Маня, выполнявшая обязанности хозяйки и экономки, запирала на большой висячий замок, а ключ хранила у себя в переднике. Сладости мне, Леке и Мишке выдавались (по нашему мнению) в довольно ограниченных объемах. Летом я начал искать подходы к кладовой и быстро их обнаружил. Пробравшись в запертый дом (в тот промежуток времени, когда тетя Маня уходила поболтать к подругам) через зимний туалет на террасе, я поднимался на чердак, а через него, как обезьяна, спускался в кладовую, где и отводил душу. Затем, совершал обратную дорогу и как ни в чем не. бывало дожидался тети Мани перед запертой дверью. Мне очень любопытно было наблюдать недоуменное выражение лицо тети Мани, не могущей понять, как это вместо полной банки вишневого варенья обнаружилось едва ли половина. В конце концов решив, что у нее ранний склероз, тетя Маня успокаивалась. Я совершил несколько таких набегов и ни разу не попался с поличным. Тетя Маня разумеется, интуитивно догадывалась в чем дело, но доказательствами не располагала. Все же для порядка она пыталась отстегать меня ремешком. Но ничего не выходило. Я быстро забирался под кровать и загораживался от ее ремня чемоданом. Добраться до меня тете не позволяли ее габариты. Намахавшись впустую ремнем, она уходила отдыхать. На сем и заканчивалось наше противостояние.
Осенью компания ребятишек любила уходить в поле печь картошку. До сих пор запах печеной картошки вызывают у меня приятные воспоминания.
Зимой в село часто наведывались бродячие актеры ставившие, как правило, пьески о благородных рыцарях и их прекрасных дамах.
Мишку Пятисалтынного, впервые посетившего такое представление (актеры играли в переделанной под «театр» Церкви), больше, чем сюжет и игра, ошеломили декорации. Прямо из церкви он примчался ко мне и с восторгом сообщил, что там стоит пядал. Объяснить толком что такое пядал, он не мог и вечером мы пошли в театр вместе. «Пядалом» оказалась фигура, имитирующая рыцаря в доспехах и выставленная как атрибут декорации. Словом, Мишка имел в виду феодала.
Мой первый юбилей - 10 лет - был отмечен в Даниловке. Застолье поделили на два этапа. Днем решено было развлечь моих друзей, а вечером дать повод собраться взрослой компании.
В окрестностях Даниловки было очень много сел, живущих главным образом пчеловодством. Мед собирали разных сортов - красноватый из разнотравья, светлый и ароматный липовый, темный до черноты гречишный. Живы были еще старики пчеловоды, знавшие секрет приготовления меда как напитка. Теперь мы знаем о нем только по русским сказкам: «Я там был, мед пиво пил, по усам текло, а в рот не попало». Папа отыскал такого знатока и к моему юбилею доставлена была четверть этого великолепного напитка.
Мне и моим товарищам налили граммов по сто, и когда через полчаса пришла мама, чтобы поменять закуски, она увидела моих гостей, свалившихся под стол, и меня, свисающего со стула и хохочущего от восторга по поводу этой картины. Так что нам мед попал в рот, правда, усов не было. Больше никогда и нигде я этого меда не пил.
Осенью вся сельская детвора участвовала в сборе колосков, оставшихся на полях после уборки пшеницы и ржи. У каждого школьника в Даниловке имелся подшефный поросенок или теленок. У меня был теленок - ласковое существо, поедающее корочки хлеба и другие отходы кухонного хозяйства тети Мани.
Ранней весной 1935 года папу направили в Москву, и мы все вместе, правда без тети Мани, оказались в столице, сразу очаровавшей и покорившей меня. Понимая, что в Москве не дадут просторной квартиры, тетя Маня поехала на родину, где вскоре вышла замуж за Федора Петровича Фарафонтова.
Я уже упоминал, что он был командиром 1-го красного куриловского полка, а в 1934 году стал председателем колхоза в селе Крепость-Узень.
Первым местом нашего московского пребывания была громадная комната на улице Воровского (прежде и ныне Поварской). Нас приютила семья Шаталовых, родственников тети Пани, жены папиного брата Серафима Николае-
вича. По рассказам жильцов этого дома, в нем в двадцатые годы проживал некоторое время со своей семьей Сталин. Окна квартиры выходили во двор и все думали, что там живут какие-то грузины. На этаже, где была квартира Сталина, расположилась сберкасса, и ее постоянно охраняли милиционеры.
Сталин уехал, сберкасса продолжала существовать, но никто ее уже не охранял.
Мое знакомство с Москвой началось со старого Арбата, Собачьей площадки и прилегающих к ним улочек и сквериков. На Арбате был в то время детский кинотеатр, где мы по несколько раз смотрели «Рваные башмаки» и другие детские фильмы. Тогда же вышли на московские экраны «Веселые ребята» и песни из этого фильма напевались повсюду - на улицах, в парках, в трамваях.
В 1935 году открылась первая очередь метро, и я вместе с новыми друзьями проводил там часы, а то и дни. Тогда Москва была городом-тружеником и в дневное время поезда метро ходили почти пустые.
Осенью Шаталовы разменяли свою квартиру на две. Одну из них разгородили пополам. Полкомнаты занимали дядя Сима с женой Прасковьей (тетей Паней), другие полкомнаты - дядя Сережа, брат тети Пани с женой Галиной и сыном. Мы с мамой ютились на диване в комнате дяди Симы. Квартира эта располагалась на улице Метростроевской (ныне Остоженка) в доме номер 6. Дом был с коридорной системой: в каждой квартире по три-четыре комнаты, общая кухня и туалет.
Весьма интересен был социальный состав жильцов нашей квартиры.
В первой комнате с женой и двумя дочерьми проживал кузнец - здоровый, сильный, истинно русский мужик. А в крайней, следующей после нашей, жили бывшие дворяне. Фамилию их я не могу вспомнить. Помню, что его звали Петром, а жену Ольгой Аполлоновной. Она была душой квартирного сообщества, катализатором хорошего настроения и инициатором субботних совместных застолий. Тетя Паня и тетя Галя помогали ей в устройстве субботних
табльдотов.
Тамадой была опять же Ольга Аполлоновна, обладавшая неисчерпаемым запасом анекдотов и забавных историй, особенно из жизни польских дворян (она была полькой).
За все время нашей жизни в этой переполненной квартире я не услышал ни одного бранного слова. Муж Ольги Аполлоновны «Петюнчик» (его домашнее прозвище) работал в аппарате Кагановича и с ужасом говорил о том, что шеф употребляет матерные слова.
В дни получки Ольга Аполлоновна подзывала меня, давала деньги и просила купить ей два-три пирожных по моему вкусу. Я бежал в магазин, выбирал пирожные и вручал Ольге Аполлоновне, но она заявляла, что ей расхотелось есть и предлагала самому все «уничтожить», что я и делал с превеликим удовольствием.
Осенью 1935 года я пошел в школу. Родители, понимая что в московских школах требования иные, нежели в провинции, определили меня снова в четвертый класс (который я не успел закончить в Даниловке). Школа была на той же Метростроевской улице, недалеко от Садового кольца и станции метро «Парк культуры». Красивое двухэтажное здание . юей бывшей школы занял потом институт иностранных языков. Требования к ученикам и вправду оказались гораздо выше, чем в Даниловке, и первое время я с трудом поспевал за москвичами.
Запомнились посещения Дворца пионеров - прекрасного здания на Кропоткинской. Там я зачитывался «Приключениями Буратино», печатавшимися с продолжениями в «Пионерской правде».
После окончания 4-го класса мы переехали на Краснохолмскую набережную, где нам отдала полкомнаты семья Филимоновых. Папа проживал в общежитии строгого режима и появлялся у нас лишь по воскресеньям, а летом мы приезжали к нему в военный лагерь, расположенный в Щукино.
Филимоновы были простая рабочая семья, очень обаятельные люди. У них была дочка Нина, довольно бестолковая девочка, частенько приносившая двойки. Мама занималась с ней, за что ее родители были бесконечно благодарны.
Пятый класс я начал посещать в школе, расположенной недалеко от Устьинского моста по Котельнической набережной. Эта школа, находящаяся неподалеку от высотного дома, существует и теперь.
Учился я в пятом классе вполне прилично, был бы отличником, если бы не четверка по русскому языку. В шестом, моей одноклассницей была Лялька Шагалова, будущая киноактриса. Надо сказать, мы не очень ее тогда жаловали.
От Таганской площади шел довольно крутой спуск к старому Краснохолмскому мосту. По этому спуску медленно ползли трамваи, и нашей любимой шалостью было под-кладывать пистоны от охотничьих патронов на рельсы. Раздавались громкие разрывы, водитель останавливал трамвай, гнался за нами, но конечно безуспешно.
Наивеличайшим развлечением было посещение Таганского кинотеатра.
На фильм «Человек-невидимка» детей не пускали, но мы при выходе зрителей с очередного сеанса проходили навстречу толпе и прятались за шторами зрительного зала. Как только гас свет, мы занимали свободные места. Впечатление этот фильм производил на нас, мальчишек, неизгладимое.
Запомнились первомайские и октябрьские праздники. Москва, и в буднях сиявшая чистотой, к Первому Маю прямо-таки вылизывалась. Все улицы, переулки, тупики и дворы промывались водой, идущей под напором из шлангов. Добирать соринки дворник иногда поручал нам и мы выполняли эту работу с особенной тщательностью.
Празднично одетые москвичи стекались к местам сбора к шести утра. Повсюду располагались лотки с закуской, пивом, водкой в разлив. Играла музыка, выступали самодеятельные артисты с песнями, плясками, юмористическими рассказами. Это была действительно праздничная атмосфера.
Но, к сожалению, и здесь мы пробыли недолго.
Ввиду строительства нового Краснохолмского моста, дом, где мы жили, подлежал сносу и четвертое наше местожительство было в Донском переулке. Недалеко оттуда был парк культуры имени Горького. А школу на Котельнической набережной я ни за что не хотел оставить и добирался туда на трамваях с пересадками.
По выходным мама давала мне рубль на всякие развлечения. К нему я добавлял еще полтора сэкономленных на транспорте: в школу я ехал на трамваях, а домой добирался пешком, сберегая ежедневно 20-30 копеек. И вот на эти два с полтиной мы с сыном новой квартирной хозяйки «прожигали жизнь» все воскресенья с утра до вечера, посещая не менее двух киносеансов, катаясь на колесе обозрения в Парке им. Горького, съедая пирожки и выпивая лимонад. Самыми дорогими аттракционами были парашютная вышка и катания на электромобилях - они стоили каждый 50 копеек. На вышке, кроме прыжков с парашютом, был еще скоростной спиральный спуск. Для этого выдавались специальные коврики, но мы ухитрялись проникать на спуск минуя контролера и съезжали на животе или на заднице.
Мама никак не могла понять, почему я так быстро протираю штаны и ругала легкую промышленность за плохое качество тканей.
И вот закончилась папина учеба в Москве. Два года промелькнули незаметно. Летом 1937 года мы перебрались в слободу Рудня Сталинградской области. Слобода располагалась в двух километрах от железнодорожной станции на берегу прекрасной реки Терсы, которая впадала в основной приток Дона Хопер. Справа и слева к слободе примыкали поселки - Хохлацкая Бундевка и Русская Бундевка.
Слобода Рудня имела статус районного центра. В ней было две школы, педагогическое училище и большая районная больница с поселком для медперсонала. Была еще школа рабочей молодежи, в которой мама стала преподавать. Да, еще приличный кинотеатр и парк с духовым оркестром на летней эстраде, лодочной станцией и вышками для прыжков. И, наконец, детский дом для сирот, с которыми вскоре я завел дружбу. Конечно, по уровню знаний я был выше моих одноклассников и в шестом «а» классе выбился в заводилы. Я придумывал разнообразные развлечения и проказы, которые совсем не нравились педагогам. Для начала мы объявили войну 6-6. В подражание мушкетерам мы без конца дрались самодельными шпагами, нанося друг другу чувствительные уколы.
Вскоре у меня образовался узкий круг друзей, каковыми стали Ванюшка Орлов и Славка Зубков. Ванюшка был сыном Владимира Ивановича Орлова, завуча средней школы (я учился в начале в восьмилетней). Владимир як Иванович был сыном священника; весь их мужской род носил попеременно два имени: Владимир и Иван. Будучи завучем, он преподавал алгебру, геометрию и другие математические дисциплины. Слава Зубков был сыном директора школы рабочей молодежи. У нас был на троих небольшой (метров пять) бредень, которым мы успешно ловили раков и рыбу. Летом мы с этим бреднем и ведром, в которое бросали картошку и хлеб, уходили в низовья реки. За два заброда мы вылавливали более сотни раков, а потом варили их в ведре, добавляя соль, крапиву и другие травы. Наевшись до отвала, валялись в чистейшем песке или собирали ежевику.
Осенью все школьники помогали колхозникам в уборке урожая. Зерно тогда просеивалось вручную - лопатами, либо сортировками. Уставали изрядно, но понимали необходимость нашей помощи.
Расскажу теперь о некоторых наших небезобидных проделках.
Отец Ванюшки был страстным охотником и имел породистого кобеля. Зная об этом, завхоз школы рабочей молодежи, обладатель суки такой же породы, уговорил нас привести ему нашего пса, за что пообещал нам одного щенка после окота. Сука принесла троих щенят, а завхоз надавал много обещаний разным именитым, так что нам ничего не досталось.
Мы решили наказать его за обман. Маршрут его следования на работу пролегал в одном месте у забора, за которым хранились сани и разный инвентарь. За этим забором мы и затаились, поджидая его. У нас было охотничье ружье, заряженное вместо дроби клюквой. Заряд этой клюквы завхоз и получил в лицо, минуя нашу засаду. От звука выстрела он сперва остолбенел, затем провел рукой по лицу и, приняв клюквенный сок за кровь, тихо осел на землю.
Мы, конечно, сразу удрали и стали наблюдать за нашей жертвой издали. Завхоз продолжал лежать. Нас охватило беспокойство, не попала ли вместе с клюквой в заряд дробина или камушек? Славка перемахнул через забор и изобразил, что, гуляя, случайно набрел на лежащего завхоза. «Что с вами?» - спросил он с невинным видом. «Убили! Убили!» - стонал завхоз. Славка протер лицо потерпевшего носовым платком и, убедившись в отсутствии даже царапины, сказал: «Вы лежите спокойно, я позову кого-нибудь на помощь». Позвал он, понятное дело нас. Мы торжественно доставили нашего героя, быстро пришедшего в чувство на его рабочее место. Потом по слободе долго ходили слухи о каких-то разбойниках, случайно промахнувшихся при нападении на такое важное лицо, как завхоз.
В «Пионерской правде» и по радио в то время рассказывали о подвиге пионера Абросимова, спасшего поезд. Кто-то из нас высказал вслух такую мысль, что если сначала развинтить рельсовые скрепления, а потом пойти с флагом навстречу поезду, то и мы попадем в герои. Идея понравилась и мы приступили к реализации. В хозяйстве той же ШРМ Славка нашел гаечный ключ, а Ванюшка обнаружил ломик. За всеми нашими приготовлениями наблюдал шестилетний Игорек, родственник Ванюшки, привозимый на лето родителями из Москвы. Когда мы пошли на подвиг, Игорек увязался за нами, Ванюшка его отшлепал и прогнал. Мальчишка с ревом, больше от обиды прибежал домой. На наше счастье дома был Владимир Иванович. На расспросы кто его обидел, Игорек рассказал, что мы пошли спасать поезд, а его прогнали. Владимир Иванович схватил плетку, ринулся на хоздвор, оседлал лошадь и догнал нас у самого полотна. Влетело нам всем троим сполна, и мы долго вспоминали о неудавшемся «подвиге».
В летнее время, ближе к осени, все ребята начинали совершать набеги на арбузные плантации. Верховодил ребятней шеф из педучилища по кличке Грак. Это был рассудительный отрок старше нас года на два. Начал он в таком духе, что, дескать мы, - сознательная советская молодежь и нам негоже заниматься расхищением народного добра. Хотите отведать арбуза - приходите на мой участок, я всех угощу. Мы нехотя согласились с его железной логикой и приняли приглашение на бахчу.
Грак спокойно нашел свою делянку и мы принялись за дело. Половина собранных арбузов оказались зелеными. Появился сторож, обескураженный наглостью похитителей. Грак спокойно объяснил ему, что он хозяин делянки и пригласил друзей на арбузную трапезу. Сторож был не без юмора, он быстро оценил положение и спокойно обратился к нам: «Ребята, прежде чем рвать арбузы, надо научиться отличать спелые плоды от зеленых. Для этого имеется ряд внешних признаков... Не толпитесь, встаньте в ряд, а я буду вам объяснять, какие арбузы спелые, а какие зеленые». Становясь в ряд вместе с другими, я чувствовал какой-то подвох, но добродушный вид сторожа успокоил меня. Все же, на всякий случай, я встал поближе к хозяину. «Ну вот, хорошо, - продолжал учитель - начнем с меток. Первая завязь всегда незаметно метится хозяином, вот посмотрите!». Мы нагнулись чтобы рассмотреть метку, и в этот момент сторож огрел нас всех разом пастушьим кнутом. Больше всех от нахлыста досталось хозяину, а затем мне, стоявшему рядом. Грак взвизгнул от боли, я тоже, и мы кинулись врассыпную под хохот сторожа. Грак был обут, как большинство местных ребят в шерстяные чулки. Чулки от быстрого бега сползли у него к щиколоткам. Грак запутался в них и упал.
Теперь настала наша очередь отблагодарить гостеприимного шефа и мы надавали ему тумаков. Мы продолжали ночные набеги на бахчи со спокойной совестью.
Еще одним увлечением нашей неразлучной тройки было строительство коробчатых воздушных змеев. Навстречу змею можно было послать «парусный почтальон» при столкновении которого со змеем, на землю сбрасывались разноцветные листовки. Однако для такого змея требовался шелк.
Соорудив по чертежам каркас коробчатого змея, мы остановили строительство за отсутствием шелка. Однажды мама выстирала свое шелковое платье и повесила сушиться во дворе на бельевую веревку. Это был с маминой стороны большой просчет. Славка тут же распорол и раскроил платье, змей был запущен. Мы пребывали в несказанной радости, а мама долго горевала, греша на соседей.
Кто-то поведал нам, что в Волчьих оврагах есть пещера, из которой ведет ход до самого города Камышина. По преданиям, этот подземный тоннель устроили люди Стеньки Разина для хранения сокровищ и для тайного передвижения с целью внезапно появиться перед противником. Легковерию нашему не было предела. Мы втроем отправились к оврагам на поиски знаменитого хода.
От Рудни до оврага расстояние было более 20 километров. Первые пять километров проходили лесом, а дальше, в направлении Камышина, начиналось выжженное летним солнцем всхломленное степное плато.
В своей повседневной летней форме, состоящей из одних трусов, мы рано утром беззаботно отправились на поиски пещеры и хода.
Примерно через пять часов мы достигли Волчьего оврага, спустились на его дно и в зарослях колючего кустарника начали тщательное его обследование. Примерно через полчаса раздался торжествующий крик Ванюшки: «Есть!». Мы ринулись на его зов и увидели какое-то подобие лаза. Я нырнул туда в надежде, что он приведет в более просторный ход, но лаз окончился тупиком, который, по-
видимому, служил логовом для волчицы. Наглотавшись песку, я с трудом выполз обратно и доложил свои наблюдения Славке и Ванюшке. Проискав без толку другие ходы, мы вскоре почувствовали жажду, а в этом овраге, тем более в верхней его части, нельзя было найти и намека на родник. Кругом высилась выжженная солнцем трава. Решение было однозначным - надо возвращаться домой. До ближайшего родника, о котором мы знали, было не менее 15 км.
Было самое жаркое время суток. Солнце палило отчаянно. Во рту у нас все пересохло, глаза покраснели, язык стал шершавым и с трудом ворочался во рту.
Ни один прохожий не попался навстречу, скорость нашего движения замедлялась, но мы все же упорно плелись домой. Наконец встретились две женщины, у которых оказалась полулитровая бутылка воды. Каждый из нас сделал по глотку и посуда опустела.
Эффект от принятия воды оказался противоположным нашему ожиданию. Пить захотелось еще больше, но все-таки это спасло нас. Еще примерно через час ходьбы на горизонте замаячила знакомая нам опушка леса, окружающего реку Терсу. Наконец мы добрались до знакомого нам родника, улеглись на животы и долго лакали, как жадные верблюжата. До реки было еще километра четыре. Пройдя с километр, мы опять ощутили жажду и теперь уже бегом побежали к мосту, с которого бросились в речку. Только там, в речной воде, наши организмы напитались влагой и снаружи и изнутри. Этот поход многому научил нас. С тех пор я никуда не отправлюсь без запаса воды.
В дальнейших наших походах мы надевали кепки. При встрече со стадом пасущихся коров один из нас доил первую попавшуюся буренку, а двое других подставляли кепки под струю и пили парной нектар.
В слободе функционировала детская техническая станция, которой заведовал Абрам Абрамович, благодушный еврей, постоянно увлеченный какими-нибудь новыми идеями. Этими идеями сумел он завлечь и нас. В то время страна нуждалась в шелке для парашютов. Для этих целей, кажется из Китая, был завезен дубовый шелкопряд. Отличался он от тутового более крупными размерами, а нить его кокона была намного толще и прочнее, чем у тутового.
Абраша (так мы его звали) рассуждал примерно так: «за один килограмм коконов государство платит 40 рублей. Если мы в первый год соберем хотя бы три килограмма коконов, то на второй год мы от каждого кокона получим больше ста яичек-грен. А общий урожай составит минимум 250-300 кг. И тогда прибыль ДТС (Детской технической станции) определится самое малое в 10 тысяч! На такие деньги мы купим хорошие лодки, оборудование для мастерских и еще останется немало на разные текущие расходы».
Идея Абраши нас увлекла. На велосипедах и пешком добирались мы до дубовой рощи, обрывали ветки и тащили их на ДТС к ненасытным гусеницам. В первый год вместо запланированных трех, мы собирали почти 10 кг. коконов и уже чувствовали себя миллионерами.
Абраша добился в горисполкоме, чтобы нам отвели участок дубового леса и весной следующего года мы перенесли тысячи маленьких гусениц на открытую природу. Гусеницы жрали дубовый лист, росли на глазах и мы радовались, строя радужные перспективы развития нашей ДТС. К осени гусеницы достигли критического состояния и уже начали первые телодвижения для окукливания и тут... Над нашим дубовым участком появилась многотысячная стая скворцов, тучей закрывающая небо. Птицы с поспешной жадностью заглатывали жирных червячков. Насытившись, стая тяжело оторвалась от деревьев и скрылась за горизонтом вместе с нашими надеждами на обогащение.
Абрам Абрамович был душой местной самодеятельности. Он сам сочинял сценарии по мотивам рассказов Гашека и Чапека и исполнял в этих постановках главные роли. Он довольно удачно играл роль бравого солдата Швейка. Коронным номером в пьесе была сцена с ксендзом. Ксендз пел:
Есть на свете кто милей
Моей милки дорогой?..
Не один хожу я к ней -
Ходят тысячи гурьбой!
К моей милке на поклон
Люди прут со всех сторон.
Прут и справа, прут и слева -
Звать ее Мария Дева.
Запомнились события, связанные с троцкистами.
В школе нам выдавали хорошие тетради; на обложках были иллюстрации к пушкинским сказкам. Так, вещий Олег стоял во весь рост, наступив на череп любимого коня. На бедре Олега, одетого в кольчугу, висел большой меч в ножнах. Стоило повнимательнее всмотреться в этот меч и можно было прочесть буквы «Долой ВКП (б)». У Лукоморья, как и положено, был нарисован громадный дуб, в листьях которого просматривался портрет Троцкого и т.д.
В 1937 году вся страна отмечала столетие со дня гибели Пушкина.
У нас в школе ставились спектакли по пушкинским сказкам. Мне досталась роль старого беса только лишь потому, что я являлся обладателем страшной маски, которой понятно, ни у кого больше не было. Обеспечил я спектакль и двумя кроликами на роли зайцев - т.к. в нашем дворовом сарае я содержал их десятками.
Еще запомнился лодочный поход по рекам Терсе и Хопру, в котором приняла участие и наша тройка - Ванюшка, Славка и я. Мы спускались вниз по течению, останавливались в прибрежных селах и давали жителям импровизированные концерты самодеятельности.
Каждому концерту обязательно предшествовала лекция о международном положении.
События сменялись событиями: гибель Челюскина, появление первых Героев Советского Союза, принятие Сталинской Конституции, возобновление новогодних праздников с советским шампанским, героические перелеты Чкалова и Гризодубовой, снижение призывного возраста с 20 до 18 лет, освоение папанинцами Северного полюса, первые выборы в Верховный Совет СССР, подписание советско-германского пакта о ненападении, присоединение западных Украины и Белоруссии, а также вскоре и прибалтийских республик. Все это вызывало всеобщее ликование у молодежи, а в особенности у подростков.