Глава тринадцатая
1.
«Имя улице не было Бесконечность. Аллея
С одной стороны упиралась в бухту, с другой
Домик был, владенье местного брадобрея.
Стул у зеркал вращался как заводной,
И мы в зеркала озирались на мир широкий,
Пока курчавые пряди сыпались по одной
На простыни, превращенные тройкой булавок в тоги.
Еще в зеркалах отражались названья книг,
И хозяин – как бы двоился в них он.
Я стриг цитаты из книг, пока он патлы мне стриг.
Завещаю тебе эту тогу и этот трон».
Мы остановились под вывеской «Стрижка-бритье».
Там теперь проживал фотограф, но он нам решил подыграть:
Глянул в окно, начесал на лоб себе прядь
И ножницами отхватил ее.
Потом показал рукой, что мы явились не к сроку.
Отец продолжил игру: «Ничего, подождем».
Фотограф тогда язык заложил за щеку.
Он отошел от окна, подошел к двери
С портретом того, кто был давно мертвецом,
И новая жизнь пронеслась в зеркалах перед ним.
Отец продолжал: «Этот остров казался ему болидом.
Ни народа, ни нации. Проклят, кто тут рожден.
Он ярился, он всем своим видом
Являл отрицанье, со столика ножницы он
Хватал и стриг ими воздух, как мошек ловят стрижи.
Бритвой играя, спрашивал: «Ты не еврей ли, скажи?»
Он был вообще адвентист, почитал субботу,
И этот фотограф был идеал еврея,
Второй мессия, и дом в наследство он принял от брадобрея.
А брадобрей любил свою Африку, трубы, слонов, охоту.
Евреев хотя ругал, но к евреям льнул.
Начнешь про Шейлока – сразу в глазах серебро, и раскручен стул».
2.
«Теперь проводи меня к морю!». Между домами
Уже виднелся большой, подходивший к верфи
Белый параллелограмм как стопа дорогой бумаги.
- Промеряй каждый час. Труд внушает доверье,
Когда он женит сердце твое на деснице.
Жизнь к простой эмблеме должна сводиться:
Брось якорь – отдай швартовы. Грех тоже будет проситься
Взять его на борт. Белый лайнер – вот слава.
Еще один город в конце этой улочки бедной.
Большой, как пожарная станция, только красивей.
Иллюминаторов этажи в оторочке медной.
Лучшего в Кастри никто уж не изобретет».
Крытый жестью причал рядом с ним был оплеванный нищий.
Штурман сиял белизной, и в трюме машины
Вбирали вовнутрь, сотрясая днище,
Прессовали дорогостоящий сор.
А сверху, едва сигару зажжет вояжер,
Сто мальчишек к нему подгонят плоты и шины:
«Дядя, киньте монету!» - сотни ног над волной
Дружно мелькнут плавниками дельфинов,
И шиллинг блеснет, увеличенный втрое водой.
А после изнемогали в борцовском свинге,
Мокроволосые, словно морские свинки.
Городом роскоши, город нищенства минув,
Лайнер – над фосфором фосфор – во мгле скользил,
Уборщик у берега, как подобает, мыл
Тряпицы, метлы свои и швабры,
В салоне стюард надраивал канделябры,
И запонками огней, как реклама,
Над каноэ высвечивалась диаграмма
Звезд. В детстве я и Ахилл наблюдали часами,
Как женщины лезли на террикон – мурашами
У бабки Ма Килман на белый горшок с цветами.
Красивые, в белых платьях. на черные стены,
Ритму судьбы и рода верны неизменно,
В платьях, на терриконы, наши Елены.
- Здесь только уголь, сынок, но нет от него огня.
Черный, как щеки этих Елен и тени,
Этот остров в жизнь отпустил меня.
Как лайнера тросы, тугие от напряженья,
Под гнетом корзин вздыхали тягостно выи,
Не хрупкие, нет, но женственные, живые.
Плыли к причалу, покачиваясь, как лодки.
Сопротивленье тяжести придает
Красоту несказанную женской походке.
Узкий, как нитка, мост перетекал с земли
В высокий, как облако, лайнер, и по нему,
Как мураши по травинке, они ползди.
- Там вон, напротив верфи, был магазин
И дом твоей бабушки, из него ты
Наблюдал их часами, носильщиц корзин.
Два клерка в кокосовых шлемах снимали уголь с голов,
Ставили галочки. Вот что такое Ад –
Это когда одно повторяется вновь и вновь.
Ш.
- Не все вопросы стоит произносить.
Наше тело – алмаз, но верфь мешает его с углём.
Помнишь лампу над письменным нашим столом?
Она как морской конек или как вопросительный знак.
Когда слишком долго молчат, это может бесить.
Они были прямы, а ты весь в наклоне, так,
Как цапля лампы нависла над белой стопой.
Но их корзины – это твои силлабы.
И вот еще что – перед тем, как прощусь с тобой:
Не ставь на Зеро. Зеро – это имя славы.
Слишком бренно все то, что влечет мечту.
Ничто есть Ничто, как ты ни молись Ничту.
Если клонить колени, то перед Бременем.
Только оно нас учит маршировать
В ритме своей Родословной и в ногу с Временем.
Ритм – это то, чем оправдана речь.
Огонь на ветру и ладоней круглые скобки.
Ритм – чтобы мир заключить в объятья и уберечь.
Как поступи их красота превозносит
На облако белого лайнера уголь корзин,
Так волей ритма влеки из самых низин
Слово на высоту облаков и вершин.
Как херувимы с облака, смотрят на город родной
С лайнера женщины эти. Они идут. Ты пиши.
Узким путем, на подъеме и никогда
Не озираясь назад, заклинаю тебя, иди,
И дело твое не кому-то – им посвяти,
Потому что шагов их чередованье
Создало ритм твой. А их не знает никто.
Они живут в нищете. И вот в чем твое призванье.
В раннем детстве раненный их красотой,
Перед которой так беден и мал ты сам,
Сложи последнее – голос – к этим босым стопам…
Зной прибывал. Достав из кармана часы,
Отец по привычке их сунул в другой карман.
«Бог любит, - он произнес, усмехнувшись в усы, -
Слово к месту и вещь, положенную где надо».
Он обнял меня, подошел к стене
И медленно стал удаляться сквозь тень колоннады.