Алла Шарапова
ВЕРТИКАЛЬНЫЙ СРЕЗ
Пересматривая старые тетрадки, я обнаружила, что справляю еще один юбилей. Ровно пятьдесят лет назад я написала свое первое «взрослое» стихотворение. Собственно говоря, оно принадлежит той манере письма, которая остается у автора и теперь.
По Божьей воле, я стала переводчиком, и теперь уже переведенные стихотворные тексты (не говорю о прозе) многократно превышают по объему мои собственные стихи. Уровень переводимых стихов таков, что к собственным стихам относишься критически и пишешь все меньше. Но, переводя Шелли, Киплинга, Йейтса, Эмили Дикинсон, Дерека Уолкотта, я всякий раз думала, что после них стану совсем другим стихотворцем. И я мечтала, конечно, измениться «в их сторону». Из этого однако ничего не вышло. Кому-то поневоле сохраненная мною верность детству нравится, кому-то нет. Я не могу сказать, кто более прав.
От каждого года я взяла по одному стихотворению – не обязательно непременно лучшему, иногда просто в каком-то отношении знаменательному. И вот полвека лет прошли передо мной как одна ночь. Ибо одна ночь понадобилась мне, чтобы набрать это избранное.
А.Шарапова
1965 ВАСИЛЬКИ
Девчонка с васильковыми глазами
Легла устало рядом с полем ржи
И долго любовалась васильками,
За голову ладони заложив.
А вскоре в тишине совхозной хаты
Ей агроном сказал, надев очки:
«Прошу вас приготовить химикаты –
Совсем погубят поле васильки!»
С внезапно посветлевшими глазами
Она к пузатым колбам подошла,
И рожь простоволосыми мазками
В дали туманной перед ней плыла.
1966
***
Любую руку в тридесятом вальсе –
К сороковой весне любые губы…
Себя испепелив, искать, кому бы
Доверить тлен, что от тебя остался.
Но руки на груди, в губах ухмылки
И петли круг смыкается все уже,
И вдруг – она, последней каплей пунша
На скользком дне исчерпанной бутылки.
Она раздвинет неумело петлю
(Инерция любви, за все, что было…),
Полюбит, как былого не любила,
Обнимет, обовьет – а губы в пепле!
1967 НУЛИ
Наш городок фарфорово-жасминный,
Где много света, сотни лет назад
Пересекли, пройдя сквозь середину,
Две улицы: Абсцисс и Ординат.
Проспект Абсцисс был весь замагазинен,
Манил севрюгой, паюсной икрой,
Там люди ели, в сад детей возили
И ровно в девять чинно шли домой.
Они постигнуть ни высот искусства,
Ни сложностей науки не могли.
«Нули!» - их называли люди-плюсы.
Их звали люди-минусы: «Нули!»
И, назначая цены без усилий –
Для них и плюс, и минус не плохи –
Они нас за икру превозносили,
Они нас презирали за стихи.
Плюс – минус. О дилемма всех столетий!
Мы рождены с враждою и с врагом.
Нам, верно, не сойтись на этом свете
И рук друг другу не подать на том.
О враг мой! Город на дыбы воздвигнут,
И ось набита на другую ось,
И гибкий стан на крестовине выгнут,
И две ладони разлетелись врозь.
1968 БЕЗВЕРИЕ
Когда усталый мозг уходит в нервы
И мысль сгорает в пламени души,
Безверие – оно приходит первым.
Безвременье до нежеланья жить.
Тяжелый холод стискивает тело,
Как панцирь из нетающего льда,
И кажется, что начатое дело
Не будет завершенным никогда.
Наш окоем заставили тесноты –
Разбега мало для добра и зла,
И окрыленность в шестигранник соты
Заточена, как зимняя пчела.
Лишь только смысл полуистлевшей книги
Нам возвращает радость бытия:
Побоища былин, балов интриги
И некто, о себе посмевший: - я.
Но и тогда безверие в улыбке
Воскреснет на губах. Процедишь: “Так…” -
И на полях начертишь знак ошибки,
Найдя в конце у века твердый знак.
1969 СИДЯ НА ПОДОКОННИКЕ
Много ль надо мне? Я ведь маленькая.
Отчего меня гонят прочь?
Может, чертова, может, маменькина,
Но ведь все же я чья-то дочь…
И, наверно, назло нотариусам,
Подписавшим мне целый свет,
Я на кромке окна состариваюсь
И других территорий нет.
В комнатухах, где лампы-виселицы
И надгробные потолки,
Где красивый чахнет от сифилиса,
Некрасивая – от тоски, -
Там философ, что бредил ангелами,
Скажет мне, покосясь на свет:
«Где бессилен закон Евангелия,
Вам, живой еще, места нет!»
Что ж! Порода моя не редкостная!
Не таиться же от людей!
Окрестите меня окрестностями
И бескрайностью площадей!
Уведи меня, путешественница,
В заоконную сей страны!
«Извините, - скажет, - предшественница,
Людям мертвые не нужны».
Вот и жизнь – не сойтись с покойниками,
Без меня и живые пьют.
И разрезан мир подоконниками
На свободу и на уют.
1970
***
Друг надежный, а матрос неважный:
Ломкий голос и неловкий стан.
- Вам по лужам с лодочкой бумажной
Бегать бы! – смеялся капитан.
Сам не свой на камбузе и в трюме,
Вечно щетка валится из рук,
Вечно предан он какой-то думе…
Правда лишь одно – надежный друг.
Но, быть может, в песнях или книгах
Наши дети будут влюблены
Не в пирата с бешеного брига,
А в таких вот, пасынков войны,
В эту угловатую недужность,
В неуменье драться за свое,
В эту нежность, книжность и ненужность
Для страстей, для моря, для нее –
Глупенькой, чьи гордость и кокетство
В боль и бедность канули давно.
В душах передержанное детство
Валит с ног, как старое вино.
1971
НА ИППОДРОМЕ
- Эх, тройка, птица-тройка, кто тебя…
Жужжат слепни над ипподромом душным.
Который год он, гривы теребя,
Трех лошадей разводит по конюшням.
Уж много лет скребет он тех коней,
Бока им обжигая сигаретой,
И, разгоняя жалящих слепней,
Ругает тройку, публику и лето.
А кони мчат по кругу, в никуда…
Он моет, бьет их – и опять на круги.
И гнет необходимого труда
Мозолями раскрасил его руки.
Но так лица пронзителен овал
И так глаза всевидящи и бойки,
Что, думаешь, он славу променял
На бренный бег необгонимой тройки.
Порой садится он в последний ряд
И смотрит вдаль, не проронив ни слова.
В буфете Собакевичи сидят,
А за тотализатором Ноздревы.
Их где-то ждут высокие дела,
А тут, пропахший дымом и навозом,
Маячит возле каждого стола
Нахальный конюх с гоголевским носом.
И взгляд пронзает, как ознобом, зал,
И не поймешь – хохочет или плачет…
А тройка скачет, черт бы ее взял,
И как красиво, проклятая, скачет!
1972
ФЛЮГЕР ПЕРЕД СТАРЫМ КЛАДБИЩЕМ
Ты недвижный стоишь
На базальтовом черном столбе.
Только в мертвую тишь,
Только мертвый ты верен себе.
Лишь мычанье коров с хуторов
Да немыслимый зной.
На разбойницу розу ветров
Ты глядишь как больной.
Ты скончался давно,
Твои кости истлели в земле.
Не виси надо мной,
Не вертись на чугунной стреле.
Не точи свой заржавленный нож,
Не остри карандаш.
Ты уже никого не убьешь,
Никого не предашь.
У кладбищенских стен,
Где пустырь от сирени махров,
На могилах измен
Распускаются розы ветров.
Ты недвижный стоишь
На базальтовом черном столбе.
Только в мертвую тишь,
Только мертвый ты верен себе.
1973
***
Белой стаей, станом лебединым
Пролетела за весной весна.
Кто-то клялся Аннам и Маринам,
Что еще наступят времена.
Кто-то клялся мрамором лицейским,
Острыми чертами Казанов,
Кто-то клялся вдовам офицерским,
Что еще на свете есть любовь.
Кто-то верил. Кто-то, кто-то, кто-то…
Все кипело, не прочесть имен.
Под прикрытьем уходили роты
В мареве пороховых знамен.
Отступленья. Но и в этом шквале
Где-то голосили петухи.
Мальчики по почте отправляли
Злые неумелые стихи.
Все равно – Маринам или Аннам…
Падали в огонь, сжимая грудь…
Белой стаей, лебединым станом
Улетело, скрылось, не вернуть.
1974
БОРОВИКИ
Ах, вас находишь реже, чем друзей,
Лесная неприступная элита,
Наследники опенков и груздей,
Деликатес эпохи неолита!
Излазишь ямы, ноги изожжешь –
И вот стоят, с улитками на шляпах,
И, все поняв, становятся под нож,
Оставя миру свой тончайший запах.
И я, вдали от дружества, одна
Насквозь проникнусь мудростию быта,
Собрав вас черным мякишем со дна,
Деликатес эпохи неолита.
1975
КАРОЛИНА ПАВЛОВА
Ей бы мять золотую траву,
Да янтарной брести межой,
А не быть ей ни русской фрау,
Ни германскою госпожой.
А теперь вот, куда ни глянешь,
Всюду шепоты, шепотки,
Дескать, вот она, эта Яниш,
Чьей Мицкевич просил руки.
Да еще оборвет напевы
Надоевшая слов игра,
Что и в песнях ты только Ева –
Из Адамова ты ребра.
Мне изменник родины ради,
Где же родина у меня?
Всей останкинской кавалькаде
Не нагнать моего коня.
Так бы скрылась от всех в дубраве –
Пусть забудут враги, друзья,
Пусть в другой запоздалой славе
Растворится слава моя!
Как поэту прожить, не зная,
Чем томится в глуши народ?
Чинность светская, жизнь двойная,
Двуязычья холодный гнет.
Но пускай и не громко имя,
Неподсудно оно молве,
Коль поют устами моими
Пушкин Рейну, Шиллер Неве.
1976
ПАМЯТИ ЕСЕНИНА
Ветер выпьет белое пламя,
Пеклеванным дымом закусит
И завоет под куполами
У земли, что звалася Русью.
Старики лишь прильнут к могиле,
Никому же не чуждой в мире…
Он из тех был, что много пили,
Забывались в грубом кумире.
В городах обитала слава,
С отчим краем звала расстаться,
И ушел светлоглазый дьявол
По обманной стезе скитаться.
Не встречайся с Черным ночами,
Если из дому вышел в белом –
Больно будет сойтись очами
С отражением почернелым.
И журнальное захолустье,
Словно тот пулемет в «особом»,
По крестьянской трещало грусти
На потребу хлыщам и снобам.
Дьявол канул в святые строфы,
Над костром шелестит осинник,
И шатается над Голгофой
Ветер средних широт России.
1977
АРЛЕКИН И ПЬЕРО
Мне сказал комендант, что они в перекур
Сидели и пили ром.
Один был длинен и белокур,
А другой был черняв и хром.
И длинному говорил хромой,
Неуклюже садясь за стол:
«Ты ведь знаешь, что я ни за кем не шел,
И никто не пойдет за мной.
Я вылепил мир из своей мечты,
Потому что я был один» -
«Ну и многого, что ли, добился ты?» -
С ухмылкой спросил блондин.
«Понимаешь, тебе еще мало лет,
И ты рано пустился в путь…
Но ты согласился бы, что поэт
Я лучше тебя чуть-чуть?»
«Эх! Мало ли каждый из нас кропал
И вздора, и чепухи –
Скажи мне на милость, с чего ты взял,
Что это были стихи?» -
И черный глаза вперил в пустоту
И рюмку рукой накрыл:
«Послушай, я выпить хочу за ту,
Которую я любил!» -
Тут белый кильку поддел на нож
И кофе отпил двойной:
«Однако же та, за кого ты пьешь,
Умерла не твоей женой!»
И черный стрелку подвел на часах:
«Но ведь дружба была у нас,
И ты меня, помнится, спас в горах,
А я тебя в море спас…»
А белый в ответ: «Не люблю вранья!
Альпинистом я был плохим,
И тот, кто спас тебя, был не я –
Ты попутал меня с другим!»
И черный вздохнул: «Была не была!
Сердце знает, что я не лгал!» -
Тут белый вышел из-за стола
И об пол швырнул бокал.
И какие-то дамы подняли крик,
Их искали три дня подряд,
И одному из них сделали втык,
А другой был с работы снят.
Но они приходили сюда опять
Выпить и покурить.
Вот только о чем, не могу понять,
Они могли говорить.
1978 СОН В ДРЕВНЕМ ГОРОДКЕ
Когда в оправу золотых ворот
Поставил зодчий даль и небосвод,
Окантовав созвездия судеб
И нищих, собирающих на хлеб,
Надвратный Спас направил кроткий взгляд
На каменную площадь, где казнят
Ту нелюдимку с башни угловой,
Из-за которой царь был сам не свой.
Холодный пот у палачей на лбах,
Улыбки блик у жертвы на губах:
- О люди! Своего добились вы,
Не подниму я больше головы.
Но вы мне братья, даже те, что тут
Мое признанье бедное прочтут,
Все строчки, что ему веретеном
Писала на куске берестяном…
На дальней башне колокола звон
Разрушил мой пятивековый сон.
Айда кутить в стенах монастыря!
Закажем ужин в трапезной царя!
Там есть у хлебосольных вековух
Готовый стол блинов и медовух.
От сладких яств печаль моя замрет,
И сказочник с три короба наврет,
Как на Руси царям жилось шутя.
Но женщина, власами пыль метя,
Главу склонила. И царя ведут.
- Кто держит без меня неправый суд?
Изменница она? Ворожея?
Пусть так! Я власть, и воля здесь моя.
А если кто убит ее рукой,
Видать, не стоил он судьбы другой.
Восстань, поведай, в чем твоя вина.
- Люблю тебя! - Не будешь прощена!…
На дальней башне колокола звон
Разрушил мой пятивековый сон.
1979
* * *
Как пыль иных миров по застекленным кубам
Рассыпался ноктюрн и чей-то мягкий альт;
И пена облаков по водосточным трубам
Неоновой струей стекает на асфальт.
Я у тебя в гостях в золотолунной Вене,
И с нами старый пес на улице пустой.
Ты крикнул в темноту: «Побудь еще, мгновенье!» -
И моцартовский смех услышал над собой.
Тебе чего-то жаль. Под этим ровным светом
Кончается твоя тридцатая весна.
Но даже если жизнь кончается на этом,
Ты все-таки вздохнешь: какие времена!
Тебе ответит гул: «О времена, о нравы…»
Как просто оборвать натянутую нить…
О, кто поделит мир на правых и неправых,
Тот этот мир убьет. А так хотелось жить!
Прожектор по стенам рассредоточил тени,
И гости, закурив, расселись по местам.
Ты бледен, как Пьеро, на эмигрантской сцене,
Уже ценимый здесь, еще любимый там…
И вскроются впотьмах невидимые дали,
И в самой голубой, уже на грани снов,
Поднимутся смычки, засветятся рояли,
Зашелестят миры на веточках основ.
И в летнем пиджачке под грохот всех орудий
На сцену выйдет век предательски простой,
И чей-то здравый смысл неправедно рассудит
Его неправоту с твоей неправотой.
Нас вызовет война. И мы скрестим антенны.
Мы выучимся лгать, о смерти говоря.
И даже музыка – всего обрывок пены
На лодке, брошенной в эфирные моря.
1980
РУССКИЕ НА ДОРОГЕ В ПЕРСИЮ
Не вспоминай, товарищ, про Непрядву.
Теперь мы сами на Восток пошли.
Пусть лучше нам Ермолов скажет правду:
Жадны мы стали до чужой земли.
Что нам они, с жестоким их покоем?
Какого беса на рожон идем?
Не оттого ли тешимся разбоем,
Что бесприютен стал родимый дом?
На пестрых тронах шахматные ханы,
Зулейма, крошкой взятая в сераль…
Пожалуй, и прелестны эти страны,
Да воля не своя, mon general!
Таким ли сильным гибнуть за неправду?
О Господи, в нас честь еще сильна:
Мы знаем, что у нас была Непрядва,
Мы помним, что была Березина.
А ты, видать, от нас устала, Русь –
Князья, стрелки, философы, безверцы…
Давно мальчишек не гоняла в персы!..
Я не конца – бесчестия боюсь!
Но если госпожа – печатай клейма,
Клейми боготворившего раба!
Пали мне сердце, зной. Танцуй, Зулейма.
Иди навстречу, смерть. Вершись, судьба.
1981
ПЕР ГЮНТ
Савве Бродскому
Под звездным небом, в море снега
Подобен кораблю твой дом.
Давай мы про того норвега
Еще беседу заведем,
Как силы у него хватило
Не сделать в жизни ни черта,
Как отомстила и простила
Ему любовь и красота,
Как он отвергнул разум узкий,
Не оценил значенья книг,
Как по-норвежски и по-русски
Два слова схожи – мед и крик.
Как он принцессе и цыганке,
Души в них не увидя, врал,
Как первый лицедей Таганки
У нас его чуть не сыграл…
Но философствовать с разбега
Я не научена почти –
Легенду про того норвега
Я лишь смогла перевести.
Он ближних обманул жестоко,
С нечистыми повел свойство,
И девичье вперилось око
В неизгладимый след его.
1982
Кострома
Спой мне, матерь моя Кострома,
Как сводили строптивых с ума,
Как их бедность вела под венцы,
Как дарили им кольца купцы
Да просили сыграть что-нибудь...
Как с обиды им целились в грудь,
Как с обрыва толкали их в пруд, —
Не утонут, от ран не умрут,
Ведь не тело, а кровь да эфир
У Ларис, у Анфис, у Глафир...
Из эфира и крови луна.
Монастырская в поле стена.
За стеной, за излучиной — Плес.
Два пригорка в венцах из берез,
Как жених с нареченной, стоят.
Белый катер летит на закат.
1983
НЕПРОШЕНОЕ ПРОРОЧЕСТВО
Когда серая рыба-меч прорежет брешь в акваланге
И ты упадешь на дно, выпустив трос из рук,
К тебе подплывет полосатая рыба-ангел,
Тебя поцелует в лоб голубая рыба-хирург.
На маленьких островах живут рыбари-карибы,
И, знаешь, моя душа имеет такую власть –
Отправить тебя туда, где шастают эти рыбы
И сделать именно так, чтоб ты заглянул им в пасть.
Ты думаешь про себя, что личность я ниже рангом,
Что создана только ждать и плакать на берегу.
Ведь все-таки ты моряк и плаваешь с аквалангом,
А я вот и без него как следует не могу.
Но там, где родился ты, где пруд в незабудках луга
И водятся в нем лини, налимы и караси –
Кому-то из палачей ты спьяну наплел про друга…
Выходит, нельзя, чтоб ты покоился на Руси.
Забыть бы… Ведь сколько бед творилось тогда в Союзе!..
Хороним в чести и тех, кто в тысячу раз грешней.
И я-то еще тогда сидела у маме в пузе,
И выловили давно налимов и окуней.
Ведь мало кто так любил, и песни певал красивей,
Ловчее бывал в игре и мужественней в бою.
Поэтому навсегда отняв у тебя Россию,
Шальной и мгновенной я сделаю смерть твою.
И серая рыба-меч прорежет брешь в акваланге,
И ты упадешь на дно, выпустив трос из рук,
И подплывет к тебе как радуга рыба-ангел,
И поцелует в лоб, ласкаясь, рыба-хирург.
Лишь будет тебе темно. Сияние небоскребов
На всю глубину лагун тебе не просветит дна.
И будет тебе светить, как прежде на пыль сугробов,
Заплывшая в облака золотая рыба-луна.
1984
ПРЕДАТЕЛЬ
И ренегат,
И сам рогат,
И третьих предаешь,
И пьешь
С тоски, что ложь,
С тоски, что грязь,
И в край стола, ожесточась,
По рукоять
Втыкаешь нож…
Но я люблю, как ты поешь:
Придавишь так струну, как вошь,
И ух зальешься –
Жизнь отдашь.
- Ах, славный, как же ты не наш?
И ты вздохнешь: «Наверно, ваш!»,
И пьешь горчайшую из чаш
С досады, что опять предашь,
Или с тоски, что не убьешь.
1985
АНДРЕЕВСКИЙ СПУСК
(ДНИ ТУРБИНЫХ, ЛАРИОСИК)
Зимой мудрено не упасть на Андреевском спуске.
О, жаркая, рыжая, с бантом и в праздничной блузке!
Спешил к вам, затылок ушиб и расквасил колено,
Нестоек, непрочен и ростом не вышел, простите!
Я вот вам принес – своих витязей вы угостите.
Привет от Житомира Стольному граду, Елена.
Смешались родной украинский, немецкий и русский!
Бушует,взвывает метель на Андреевском спуске.
Гремели орудья, потом вы играли Шопена
При слабенькой свечке. Зачем так дрожат ваши пальцы?
Конечно, вы знаете, я человек не военный,
Я пить не умею… Смотрите-ка, ишь разболтался!
Но мне вот сейчас показалось… Вам больно, Елена?
Вы лучше нас всех, только жаль, что забыли о тайне,
О таинстве грозном, когда преклоняли колена…
И кто за вас, милая, встанет на этой Украйне?
Кафейная гвардия в кремовых шторах, Елена!
А все же я смелый! Ведь улицы в Городе узки,
И скользко, особенно здесь на Андреевском спуске…
Нет, вы не виновны, вас первой коснулась измена,
Зачем же мне Троей над Стольным повеяло градом?
Простите меня, я чего поопрятней надену,
Чтоб не было стыдно пред елкой сидеть с вами рядом.
Нас предали, милая. Скользко, темно…
Я люблю вас, Елена.
1986
ЕГОРОВНА
Как грешных и праведных – поровну
Багряной и желтой листвы.
А где схоронили Егоровну,
Репейник и клочья травы.
Была она сильная, строгая,
Корила за лень и за ложь,
А в старости стала убогая:
«Внучка, - все твердила, - не трожь!»
Такое прощала негоднику,
За что сыновей бы – секла.
И свечку поставить Угоднику
За дальностью мест не могла.
1987
ДЛИННАЯ КОМАНДИРОВКА
Папе
Минуту постоял и отбыл скорый,
Не подарив мне твоего лица.
И цвел, и цвел на пустыре цикорий –
Ему, как детству, не было конца.
Его соцветья, как чужие дети,
Лепились к неказистому стеблю.
И я была одна на белом свете
С моим на ветер брошенным «люблю!»
Я к ужину пришла. Мне чай был горек.
Я уронила голову на стол.
Под мышкой ртуть забросило за сорок,
Как паровозик за запретный столб.
И снилось мне, что я куда-то еду
К чужим невзгодам и чужой войне,
И стол накрыт, и празднуют победу
В какой-то чужедальной стороне.
И стынет у ворот комендатуры
Суровый зарубежный часовой…
Но перед ним танцуют наши куры,
И взгляд, и голос у него как твой.
Дед говорил мне: «Не суди нас строго.
Вдовцы дочуркам меньше, чем отцы.
Да и не нами выбрана дорога,
А век бросает в разные концы».
Я целый месяц провалялась в кори,
Покуда по обочинам дорог
Не облетел звезда моя цикорий,
Дорожный знак, сиротский огонек.
Как пальчики в чернилах, встали астры.
Не вылечилась я и к сентябрю.
Надменные, как дети высшей касты,
Друзья несли в руках по букварю.
Я плакала, что этот дар бесценный,
Сей первый день, отобран у меня.
Цикориевый свет люминесцентный
Крахмальная глотала простыня.
Звенел звонок, и откликались эхом
На станции чужие поезда,
А ты не ехал, ты ко мне не ехал,
Как будто мы расстались навсегда.
1988
КУРОПАТЫ
За городскую вырвавшись черту
И надышавшись воздухом медовым,
Останешься пожить на всем готовом,
А встретишь горе, слезы, нищету…
- Нет, не тетерева, а куропаты…
И торс подняв от черенка лопаты,
На клок брезента землекоп кладет
Планшетку мытаря и крест игумна.
Но сеятеля нив, чьи кровь и пот
В себя впитали золотые гумна,
Не отличить от городских господ,
Что были образованны, безумны,
Сверхчеловечны… Рыжий мак расцвел
В колосьях серых. Верно, в этой шири
Есть место всем… Учась в начальном мире,
Мы склеены то льдом, то медом пчел, -
Но беден сердцем тот, кто не учел,
Что в высший мир экзамен держат дети;
Там, как в бору полдневном каждый ствол,
Душа стоит в своем отдельном свете
И ты один становишься в ответе
За общий стыд. Во все века гоним
За правду подымавший властный голос.
Но в мире том как равный будет с ним
Мальчонка, со стерни поднявший колос
И так и не донесший до стола.
Все глубже лемех вспарывает глину,
Ребячья кость упала в домовину…
Над сладким венчиком жужжит пчела.
1989
***
Всего прекрасней ранние вставанья
И празднующих городов салюты,
Которые не меркнут от сознанья,
Что пошатнулась вера в абсолюты.
И за окном промчавшаяся надпись,
Хоть славила она творцов бесправья,
Она так хорошо вписалась в насыпь,
Как в корки книг их славные заглавья.
Они сердца переполняли тайной
В те дни, когда читать мы не умели
И рупора над пыльною окрайной
О том, что мир прекрасен, нам шумели.
1990
КРЕСТОВСКИЙ МОСТ
Памяти Бориса Пастернака
Сколько хватит отваги –
Не снижать высоту.
Разноцветные флаги
На Крестовском мосту.
Только правду мы ищем.
Снегопад. Гололед.
Над смиренным кладбищем
Дважды колокол бьет.
В жизни много простится,
Если сильно любить.
Гамлет смог расплатиться,
А Христос искупить.
Взметены скоростями
Перепутий кресты.
Над стальными путями
Повисают мосты.
Но всегда эти двое
Возвращаются вновь
Там, где сердце живое
Гонит чистую кровь.
Так чего еще хочет
В эту ночь снегопад?
Электричка стрекочет,
Снег сбивают с лопат.
И молчат исступленно
В завываньях сквозных
Старых марок вагоны
На путях запасных.
1991
* * *
20 ЯНВАРЯ
Элле Шапиро
Когда в туннели вспугнутой столицы
Втекал народ, томимый неизвестным,
И над посольствами носились птицы,
И чудный взгляд твой отливал небесным,
И старики, черны и бородаты,
Шатаясь шли, как после крестной муки,
И на Манежной площади солдаты
Нам стискивали благодарно руки, -
Мы сознавали беззаконность счастья,
И страшно было с площадью прощаться,
И воздухом людского соучастья
На годы впрок хотелось надышаться.
19 АВГУСТА
Славе Макарову
Никто не понял, зачем приходили танки,
Кто и с какою целью их ввел в столицу.
Кошке и котику надо налить сметанки,
Соседку напротив надо вести в больницу…
Тот, кто вчера еще грезил небесной манной,
Завтра решит загадать о дуге терновой.
Мальчик и девочка смотрят на нож карманный.
Дети есть дети. Им радостно все, что ново.
1992
СТИШОК ПРО ГЛИНТВЕЙН
Из плохого вина можно сделать хороший глинтвейн –
Все равно ведь хорошего нынче не купишь вина.
Третий год уж не пишет мне Лёка Эпштейн,
А писал через день. Вот и все. Не моя тут вина.
Если есть под рукою лимоны, гвоздика и мед,
Можно сделать хороший глинтвейн из плохого вина.
Передали, что Игорь Калугин угнал самолет.
Завтра сядет в тюрьму. Вот и все. Не моя тут вина.
Из плохого вина можно славный глинтвейн сочинить
И бывалого пьяницу им укачать допьяна…
А Сережа Нелюбин не может ни есть, ни ходить.
Видно, скоро умрет… Вот и все. Не моя тут вина.
С каждым днем убыстряется времени ход холостой.
Безымянная сила стирает во тьме имена.
«Просто злая машина!» - сказал бы теперь мне Толстой.
И не спорю – зачем? Вот и все. Не моя тут вина.
1993
ВОРОНЕЖСКАЯ НОЧЬ
В граде Воронеже с кошкой-зимой
Всласть мы хворали разлукой-чумой.
Я все гадала: возврат, невозврат…
Кошка-зима повторяла: навряд.
Знала же я, что в конце декабря
Мне отдадут твою тень лагеря.
Не говори: нехорош, неодет –
Я научилась сквозь тело глядеть.
Тень водокачки пусть смоет с ресниц
Сажу пожаров и пыль колесниц.
Я и сама уже на волоске –
Хилая тень на приречном песке.
Вся на бегу, на кругу, на моту –
Милостив Бог, что послал хромоту,
Я б измотала себя и сожгла…
Помнишь, как ты подарил мне щегла?
Черного с желтым, как месяц в смоле?
Не было птицы мне этой милей,
Но отпустила, чтоб смерть в ней избыть,
Чтобы нам вечно друг друга любить!
Скажут: свобода его без креста
И не от мира его красота.
Он же щегол, не напомнит орла –
Все-таки царская дочь я была.
Кто меня вклеит в парадный альбом
С нищим горбом и с простреленным лбом?..
Правда – щегол. Но какой был щегол!
Пушкинский был ему впору глагол.
И в удалую словесную даль
Выдал ему подорожную Даль.
За многодонную флейту твою
Я проворонила место в раю.
Кошка-зима увела тебя в ночь
За хромоножку, за царскую дочь.
Только с небес долетал сюда свист:
Умер вчера окаянный флейтист!
Только волчиха провыла чуть свет:
Умер вчера неизвестный поэт!
1994
ДОРОГА ВНИЗ
1
И оттого, что солнце было низко,
А сосны от окна росли так близко,
Мне воздух показался золотым,
А этот странный человек святым.
И каждая дорога в заоконной,
Продолжась в облаках, вела к звезде,
И лишь одна – к обугленной воде,
Туда, где никогда не молкнут стоны
В темницу древле заключенных рек.
Кто мог бы знать, что этот человек,
С его огнем – хозяин в той среде?
2
Холодной и неблизкой никому
Проснулась я. Звезда сверлила тьму.
Хотелось пить. Я раскрутила краны –
И левый кран в потемках истекал
Венозным дегтем незажившей раны,
А правый из своей среды толкал
Артериальный ток. Из голых скал
Бежит на мерзлый камень кипяток,
Как эта кровь…
К утру на мой звонок
Явился он. Сырой брезент прикрыл
Округлости его упругих крыл.
- Лишенный быта мир, - он говорил, -
Имеет связь с хранимым вами бытом.
Кровь хлещет в мир из всех подземных пор,
И можно задержать ее напор,
Лишь воскресенье даровав убитым.
Я долго вслед за ним в потемках шла,
Порой касаясь твердого крыла.
Нагие, обагренные тела
На отмелях лежали, леденея.
Я подходила, щурясь и бледнея,
И в каждого вдыхала из груди
Тревожный воздух. Странный проводник
Шептал над воскресавшими: «Иди!» -
И чистоту себе вернул родник.
Один склонился на мое плечо,
И тело, так недавно ледяное,
Вдруг стало нестерпимо горячо.
Светало. Нас опять осталось двое.
- Благословенны все твои дела!
- Молчи, забудь! Я сделал много зла
И сделаю… Но ты меня спасла.
3
Мне голос был из буйного мерцанья,
Осыпавшего сумрак заоконья:
«Не выдержит природа созерцанья,
Как не выдерживала беззаконья.
Чем ярче звезды, тем кровавей зори.
Взгляни: они уже не те мерила.
Не чистота и не печаль в их взоре –
Одна всеразоряющая сила.
Они давно уж не ведут к покою,
Не стерегут всеобщего закона.
Взгляни, какой бестрепетной рукою
Прошил Стрелец рубаху Ориона.
И обнажилась грудь Кассиопеи:
«Возьми меня, Кентавр, - ведь я прекрасна!»
Всех заблуждений, может быть, глупее
Считать, что твердь гармонии причастна.
В полях широких истлевают злаки,
И гнев наполнил чаши до мениска,
Пока ты, сидя, превращаешь в знаки
Комочек мышц, задуманный для риска…»
Я собрала в душе остаток веры,
Дом наполнялся шорохом мышиным.
Но луч упал на желтые портьеры,
И все исчезло с криком петушиным.
4
Сомнительный и лживый идеал.
Прав кто сказал: любить его не надо.
Я знаю: он, когда-то бывший всем,
Посланник звезд, властитель многих дум,
Иным любовник грубый и хмельной,
А мне простой и легкий покровитель,
Он дружества лишил меня, родства,
Увел из круга тружеников мирных,
Все слезы отнял, кроме слез обиды,
И опрокинул в прошлое мечты.
Я не должна любить его. Зачем же
Я все еще люблю?
1995
***
А старики, обиженные нами,
Всех дольше на земле живут,
Как будто каждым днем своим зовут
Плохих детей под родственное знамя.
Ты вслушайся, когда их дни за днями
Тяжелой, валкой поступью идут.
Они уже не для себя живут.
1996
НОЧНОЙ СНЕГОПАД
ВорОнье чиркнуло крыло
По глади белой.
Ночь намечала сделать зло,
Но не успела.
Ее от снега шедший свет
Привел в смятенье
И побудил свести на нет
Свое решенье.
Громила отменил погром,
Сексот споткнулся
О слово черное пером
И спать вернулся.
А кравшийся в ту ночь с ножом
К былому другу
Дом вспомнил в городе большом,
Овитый вьюгой,
Глаза двух добрых матерей,
Коньки, салазки –
И доблестных богатырей
Из древней сказки.
1997
В заснеженном поле
Суглинок бурый, мерзлая трава,
И борозды пересеклись лыжнями.
Но чисто небо, и печаль права:
Весь мир, как меч положен между нами.
Хоть мир не меч, про что и речь была,
Но нынче меч не различим от мира,
И самолета плавная игла
Залатывает наспех рвань эфира.
1998
ВЕК
Все было наперед известно веку:
И то, какою низостью людской
Украсит он Каину и Джудекку,
И скольких светлых в Рай введет с тоской.
И что подарит миру две войны,
И жизнь сознанья сделает войною,
И души ношей отягчит двойною –
Богооставленности и вины.
И долетит до утренней звезды,
И в каждое окно прицелит бомбы,
И проволокой обнесет сады,
И воскресит костры и гекатомбы,-
Он,уходя, захочет подмигнуть
Функционерам, игрокам, торговцам.
Но руку даст в конце Господним овцам,
Так полагая всякой правды путь.
1999
• * *
Все будет нежилым и стыдным –
И обретенья и убытки,
Когда динамик возвестит нам,
Что мы разорены до нитки.
Видать, лесник продолжил рубку,
А зодчий не закончил зданья.
Но ты, дыша, прошепчешь в трубку:
- Не надо отменять свиданья!
Ты улыбнешься губ углами,
Что мой костюм не по погоде –
И шляпка черная с полями
Как траур по высокой моде,
Что мнилась красотой приятной,
Сошедшей с подиумов Рима,
А станет пулей автоматной
На лестнице неисцелимой…
И тать не мог нас обездолить,
Как сделалось по всем законам.
Что ж! Можно все себе позволить,
Как Розанов в «Уединенном».
А Пушкин не при чем остался,
Как будто в этой шири снежной
И не жил он, и не рождался,
И не сжигал свой дар небрежный…
С какой бы частотой каналы
К нему ни обращались ныне,
Но полны до краев анналы,
И голос должен жить в пустыне.
2000
ГОЛЬФ-КЛУБ В ДОЛИНЕ АРАРАТА
Октябрьским солнцем залит Арарат,
и светописи дарит аппарат,
поймав в прицел изящные замахи,
и потом просолённые рубахи,
и прыть собаки, ищущей шары,
и ширь долины с именем горы.
О солнце жизни и восторг игры,
как всех людей, пленившие армян,
за радость детства давшихся в обман
политиканам, торгашам, спортсменам…
Все веселее мчится кровь по венам
гольфиста ловкого… Но точный взгляд
рассеялся, упав на Арарат:
«Двуглавый, здравствуй! Знаю, никогда
я не оставлю на тебе следа,
лишь буду представлять со дна долины,
как вещий камень твой дробят курдины.
Пустая сторона! Акелдама!
Но люди там, цветы, стада, дома.
Не их вина, что и они в обмане,
как вся земля теперь, как мы – армяне…
Окончится игра, приду домой,
где над столом горит передо мной
прабабки, ванской гимназистки взгляд,
спасенной чудом век почти назад
смутившимся врагом…
О злые страны,
сердцам и манускриптам только раны
дарившие… Из Матенадарана
иду к игре, чтоб отдых дать глазам.
Цари, святые… Кто же здесь я сам?
Спортсмен, историк?
Пламя Арарата
слепит глаза… Удар! «Коротковато, -
рокочет тренер, - средний был замах…»
Шар нумерованный у пса в зубах…
2001
ОТДАННЫЕ СЕРДЦА
Сердце его с девятилетнего возраста отдано было,
вместе с ним, в одно из учебных заведений и в
продолжение очень долгого времени билось это
сердце на родительской груди только раз.
(Вас.Вонлярлярский. «Большая барыня»)
Отданы были сердца в ФЗУ, на простор целины,
В школы для сверходаренных, за ширмы, в мансарды,
Те в авангард были отданы, те в арьергарды.
Что же, отцы, вам роптать, как сердца холодны?
Так вот окажется: сын не узнает отца.
Дай лишь поспеть ему Бог на чин отпеванья…
Чинно за гробом прошествуют злые сердца,
Отданные сгоряча холодеть в отстоянье.
2002
ДЕРЕКУ УОЛКОТУ
И в города обязательно придут лошади,
Ведя за собой девятнадцатый век.
(Неточная цитата Нобелевской лекции
мистера Уолкота)
Стершиеся шлеи терцетов или терцин,
Претерпев от сыри лесных трясин,
Треплются между стволами родных осин.
В глушь, куда ни отец, ни сын,
Ни тот, с кем не дал Господь сколотить семью,
Граждан и подданных стоит ли звать чужбин?
Когда старости пятна кожу побьют мою,
«Сейшелы» - звала их твоя героиня Мод,
Меня изберут губернатором города Ю+++.
Индустрия со мной далеко не пойдет,
Но кони войдут в города, разумеется, да,
У каждой семьи обязательно конь и кот.
За долгую ветвь зацепилась опять узда.
Места здесь грибные, но далеко вода.
Письма с Антил навряд ли дойдут сюда.
2003
ТЕКИ ЗА ИОРДАН
- Что делать мне? - Покайся и смирись.
- Что делать мне? - Поболее раздай.
- Что делать мне? - Теки за Иордан.
И скажет Бог: "За Иордан теки!"
Все реки - именем одной реки.
И сеятель ты или капитан,
Удел твой - Вера или мастерство,
Своим путём теки за Иордан,
Для одного отвергнувшись всего.
Ещё волнуют голоса услад,
Звучат в сознанье флейты и тимпан, -
Но над тобой шумит свободы сад,
И телу влагу дарит Иордан.
Как из руки плохих редакторов,
В ужасном виде бытия роман,
И слёзы хлынули. Но шепчет кровь:
"Оставь как есть. Теки за Иордан".
Ты повстречаешь тысячи препон,
Не убоись, входя во вражий стан.
И, даже уходя за Флегетон,
Ты всё равно течёшь за Иордан.
2004
ГОРОДСКИЕ МОТИВЫ
Не повторяй, что провинция – наш кабинет.
Неба-то, неба такого нигде больше нет.
Переведут тебя в Польшу, задвинут в Читу –
Вот и забудешь свою золотую мечту.
Спесь на нуле и часы на вокзалах стоят…
Скука же, скука, Вершинин! Тоска-то, тоска, Цинциннат!
В сорок с немногим, а будешь смотреть стариком,
Циником станешь, пропойцей, не то пошляком.
Да под конец еще перышко в руки возьмешь –
О альманашная блажь, антоложная ложь!
По-городскому, дружок, засвистать нам пора!
Серая кошка мяукнула в сердце двора –
И вылезают из ям, выползают из нор
Доктор, графиня, директор тюрьмы, сутенер.
И ничего, что они уже сдали зачет
В то Зазеркалье, где Лета в Саргассово море течет.
И пустяки, что они не хотят тебя знать,
Словно котят своих Мурка, пустившись гулять…
Старый жучок с автострады, наглец и лихач,
Перелетит с тобой вброд, понесет тебя вскачь.
2005
ВАСИЛИЙ СТАЛИН МЛАДШИЙ
Внук Сталина. «Сын Альбиона».
Маккартни крутил до зари.
В хрущевском изгнании – бонна.
По русской словесности – три.
Без карточки, в тесной ограде
Лежишь ты, погибший юнцом,
Под боком у бабушки Нади
И к Софье-царевне лицом.
Не больно тебе и не сладко,
Что помнит тебя до сих пор
Стихов, тебе чуждых, фанатка
И твой преферансный партнер.
Да, как же! Финал вдохновенный
(Хичкок, Бонюэль и Кокто) –
С Грузинской дороги военной
Летящее в пропасть авто.
Шайтан ли подвиг на такое
Иль деды – грузин и казак?..
Ты весь был – мольба о покое,
Тебя тяготил и рюкзак.
Не взял ни отцовской отваги,
Ни дедовской страсти к делам –
Лишь «битлов» камлание в маге
И вечный в зубах чуингам.
Лишь, может быть, что-то от власти,
Когда, до рассвета засев,
На чистом английском все масти
Ты нам выкликал на распев.
Да песни… В них надо влюбиться,
А помнить – уже ерунда.
Могла в Окуджаве я сбиться,
Но в Ленноне ты никогда.
В кафе, на площадках, в палатках
Терять мне случалось не раз
Стихи мои в тонких тетрадках –
Ты, помню, одну из них спас.
= Вот, выбрал из мусорной кучи,
Спасибо скажи, что нашлась.
Hell damn эти ямы и кручи,
И весь ваш всепетый Кавказ!
Но где загадалось о чести,
Там горы надежней, чем ствол.
Ты с громкой фамилией вместе
С земли свою юность увел.
Ты в русской земле похоронен,
А если бы смог пренебречь,
То Сталин, как Дарвин и Кронин,
Легло б на британскую речь.
Обласканный в память о Кобе,
Изведал бы гладь ты и тишь –
Пил «бейлис» бы в лондонском клобе,
И Леннона спас бы, глядишь.
Но не захотело приказа
Ослушаться сердце в груди.
Ты все-таки сын был Кавказа…
И внук их – как там ни крути…
*) – Василий, внук Сталина и Тимошенко, верховодил в конце шестидесятых поклонниками ливерпульской четверки, был вообще англоман, за что получил прозвище «сын Альбиона». Погиб 23 лет при загадочных обстоятельствах.
2006
УКРАИНЕ
Увенчается счастьем мятеж,
Повезет и тебе, недотепе…
Может, в Бахмаче яблочко съешь,
Мирабель поклюешь в Конотопе.
И сестра твоя так же мала,
Никому не процвесть от раздела.
Так она тебя долго ждала,
Что с тоски твои песни запела.
Как теперь? Разгостишься в гостях –
Или, от безъязычья чумея,
Возопишь на отцовских костях,
Как погибшая дочь Кочубея?
2007
ЭНГЕЛЬС-ПОКРОВСК
Постоять у могилы маминой,
И туда, где, к реке углом,
Деревянный, с пристройкой каменной
Кем-то заново обжит дом.
Тихий край, слобода немецкая,
Перелески, бахчи, стога…
Сын врача, любовь моя детская –
Как мне память та дорога!
Жизнь чердачная, игры в Чкалова,
Сиганул с чердака с зонтом –
Помню черточку шрама алого
На мальчишеском лбу крутом.
Рынок. Мама вкусила, бедная,
От отравленного плода.
Уезжала на скорой, бледная,
Но красивая, как всегда.
Я в пять лет научилась грамоте,
Чтобы письма самой писать,
Но о том, что нет ее, мамы-то,
Долго мне не смели сказать.
Так росла балованной внучкою,
Лес и поле надалеко, -
Коз пасла, следила за тучкою,
На ночь – сказка и молоко.
Теми днями я ждать научена
И надеяться до конца.
Там у волжской стоит излучины
Старый дом моего отца.
2008
ТАК ПОБЕЖДАЕШЬ…
Так побеждаешь, менее любя,
И обнаруживаешь все подонки
Своей души.
Нет, старые эстонки
К раскаянью не призовут тебя.
Так входит дама, кутаясь, в отель
И, вспоминая, говорит партнеру:
«Тот мальчик, помнишь?
Как пошел он в гору!
Вы позабыли?
У меня в ту пору
Был с ним роман – а у тебя дуэль…»
Так дивный вензель чертит полутруп
На зеркале, готовясь мир оставить,
Но стынет кровь.
И не для этих губ
Смиренномудрое: «К чему лукавить?»
2009
ГЕРОИ ЭКРАНА
Ни в схватке, ни в рискованном пари
Они не видывали пораженья,
И на бульварах гасли фонари
При их победоносном приближенье.
И у разверзшихся билетных касс
На гибель их билет мы брали с бою,
А мир уже совсем не напоказ
Приготовлял страданье нам с тобою.
2010
ПЕРЕПИСЬ
Словно на дрожжах, замешен нагусто
Старый мир на Иродовом зле.
Вышло повеление от Августа
Сделать перепись по всей земле.
Рады императорские сотники
На стило сменить кровавый труд,
И, не заперевши яслей, скотники
Второпях к записчику идут.
Скатертями улица раскинулась,
Пир на всех готовят в шалаше,
Но как будто в мире что-то сдвинулось:
Тягостно от тучных яств душе.
И сказал писец, обритый наголо,
Тонколицей девушке в платке,
Что под утро повстречал он ангела
Возле переправы на реке.
В срок Иосиф подоспел на перепись,
Честью рода славного влеком,
И горит в лучах цветная перевязь
На деснице, раненной станком.
И, еще не знаемая в мире сем,
Сладкого предчувствия полна,
С белым лотосом и алым миррисом
В стороне идет его жена.
Поздно возвращаться – срок приспел уже!
От заезжих лучше прочь дворов –
Там рожать не на чужое тело же…
А из яслей ей слыхать коров.
И перед пастушеской вигилией
Белый ангел в поле предстоит:
«Послушанье в деланье явили вы,
Бога зреть вам первым предстоит!»
Вот они пришли – внимая просьбам их,
Мальчика к рукам их поднесли,
И они с Марией и Иосифом
Все наговориться не могли.
Без предела и без меры весь,
Мир предстал им, светл, неповторим…
Опоздали пастухи на перепись,
Подданных не досчитался Рим.
2011
МЕТРОНУТЫЕ
Кто ездит в трамвае, те трамвайнутые, кто ездит в автобусе, те автобуснутые,
а кто ездит в метро, - те метронутые.
Юрочка Багмет, 5 лет.
С добрым утром! Привет поездам,
Где застыли впритирку читайлы,
Безымянным и средним к листам
Прижимая помятые файлы.
Одного я на целый вагон
Обнаружила, кто не читает,
Но закрыл он глаза – и мечтает:
О прочитанном думает он.
Другам, недругам, дальним и ближним –
Нет метронутым этим цены!
Мы погибли в безумии книжном –
И безумием мы спасены.
2012
АНТИХРИСТ
Елене Лобановой
Он придет на берег Иордана,
Этот над- и недочеловек,
Он возникнет из колена Дана
И его почтит безумный век.
Скупости, унынья и разврата
Скроются от многих глаз черты,
Кто-то крикнет: «Ты здесь был когда-то,
И, как писано, вернулся Ты!»
Но из мрака выйдет сын проклятья –
Агасфер, Иуда ли, иной,
Скажет он: «Не доверяйтесь, братья!
Разве этот говорил со мной?
Я погиб, я совершил ошибку,
Я Его не вынес высоты,
Так – но память все хранит улыбку
Говорившего со мной на ты».
2013
ХЕРУВИМСКАЯ ПОЗДНЕЙ ВЕСНЫ
Херувимская поздней весны -
Где я слышала эти слова?
Чем вы, дни мои, были полны?
Неужели была я жива?
Даже сердце смерзалось как лед,
Бой часов проникал даже в сны...
Так за что же Всевышний мне шлет
Херувимскую поздней весны?
Но позволь Ты мне радость, позволь!
Не верти больше жизни вверх дном,
Замени четверговую соль
Образованной тайны вином...
Не о том бы молить и мечтать!
Скольких бросило к небу лицом...
Дай с молитвой к Тебе предстоять,
Чтоб не умер никто подлецом.
Вот уже побеждается мгла,
Каждый камень поет у стены,
И вселенную всю обняла
Херувимская поздней весны.
2014
***
А ведь лучше было, сынки,
Когда вы говорили «наше»:
Бег веселый вперегонки,
Круговые легкие чаши.
А когда сказали «мое»,
Сжала челюсти страсть-акула.
Манят деньги, игра, бабье,
Манят рельсы, пролеты, дула.
И не числились нелюдьми,
Не писали себя в злодеи –
Жили прихотями,
В мире, брошенном без идеи.
Но и «наше» было обман.
Встаньте, взгляд обратите к небу.
И скажите: «Не мне, не нам –
Всё Единому на потребу!»