Я познакомился с поэзией Бродского в 1988 году, находясь в Тбилиси - во время "грузинской весны", застряв в этом городе из-за "беспорядков". До знакомства с Бродским-поэтом я был в поэзии сущий невежда, дальше Пушкина с Лермонтовым мои познания не простирались, а также кроме ямбов и хореев не знал иных поэтических стилей. Но эти ямбы и хореи не могли выразить тот спектр мыслей, ощущений и переживаний, который уже накопился к тому времени и требовал выхода. Для меня это было сложное время: я потерял отца, расстался с любимой девушкой, мама сильно болела, а в стране уже царил перестроечный кавардак, в результате которого мне пришлось уволиться с насиженного места. Это было тревожное время ожидания погромов и пугачевщины. И вечный еврейский вопрос "ехать - не ехать". Я тогда написал совершенно беспомощную поэму "Двадцать семь", используя все те же набившие оскомину ямбы да хореи с анапестами. Тогда мне попался номер "Нового Мира" - по-моему, первые официальные публикации поэта в Союзе. Я был буквально ошарашен - до тех пор я относился к современной поэзии достаточно прохладно, читал только классику. Ни Вознесенский, ни Евтушенко, ни другие современники "не цепляли". А тут такое!... Все это было настолько моим - и мысли, и слова, и мироощущение... Та же неприкаянность, одиночество, и, если так можно выразиться, "изгойство", чувство чужака в собственной стране... Смешно сказать, но мне стало до боли обидно, что все это написал не я. ТАКОГО сожаления я еще никогда не испытывал, читая других, в том числе и великих, поэтов...
Итак, мне попадается 12-й номер "Нового мира" за 1987 год. Сижу это я у своей тетушки в Тбилиси и лениво перелистываю журнал... Вдруг попались стишки какого-то Бродского, о котором я, разумеется, и слыхом не слыхивал. Начал их читать "наискосок", невнимательно. Но что-то все же остановило, и я стал вчитываться... И во мне стало происходить нечто совершенно необычное - я не мог остановиться, я дрожал, как в резонансе. Строки меня понесли, как взбесившиеся лошади. Чтение настолько меня захватило, что я, прочитав всю подборку, вернулся в начало и снова все перечел - несколько раз. Какой там нафиг дактиль-анапест! Эврика!!! Вот оно - МОЕ, да, так - и ТОЛЬКО ТАК я могу выразить все, что накопилось во мне... И пошло-поехало. Первое же стихотворение, написанное по свежим впечатлениям, была "Тифлисская эклога" - мой первый "эпигонский опус" и первое МОЕ стихотворение... http://www.stihi.ru/2014/12/22/10021
Тогда я еще не понимал, что я ОБРЕЧЕН, как поэт. Ибо мне до скочания века теперь суждено быть лишь ЕГО бледной тенью...
Но перед Б-гом и людьми я готов поклясться, что все, что я написал "бродского" и тогда и теперь - изначально было МОИМ - не подражанием, не пародией, не стилизацией... Ибо я ТАК чувствую и только ТАК могу выразить эти чувства. Но поди это теперь кому-нибудь докажи...
С самим Бродским я встретился уже в Америке, очутившись в Нью-Йорке в сентябре 1995 года совершенно неожиданно для себя: жизненные обстоятельства вынудили меня срочно покинуть Израиль, и мне удалось это сделать, подписав рабочий контракт с одной из телефонных компаний Америки.
Итак, я оказался в Нью-Йорке, где встретился со своим алма-атинским приятелем — неким Даниилом Р. По дороге из аэропорта говорили о том, о сем, и, как бы, между прочим, Даня меня спросил, пишу ли я до сих пор стихи (в юности мы с ним этим — и не только этим — грешили). "Здесь живет мой родственник — со стороны мамы — Иосиф Бродский, ты слышал о нем?" Я, естественно, подскочил на месте: подумать только: Даник Р. оказался двоюродным кузеном Самого! Я взмолился. И Даник обещался мне устроить встречу. У меня было всего 3 — от силы — 4 дня, чтобы оставаться в Нью-Йорке: в начале недели я должен был приступить к работе в Бирмингеме (штат Алабама). "Личной встречи обещать не могу — но поехать к нему домой можно попробовать". На следующий день Р. куда-то все время пытался дозвониться, после чего сказал: "Не отвечает. Сегодня я не могу, а завтра — поедем наобум". Я проклинал себя — все свои стишки я оставил в Израиле, с собой у меня была только общая тетрадка с начатой поэмой о моем пребывании в Израиле (дописал я ее только в 99 году — она выложена здесь: http://www.stihi.ru/2014/08/27/860 и стишком "Осенняя меланхолия" http://www.stihi.ru/2014/11/06/384).
Назавтра вечером мы поехали — я тогда плохо знал Нью-Йорк и не мог с точностью определить, куда и как мы ехали. Вскоре мы оказались на тенистой улице где-то, по-моему, в районе Сентрал Парка. Долго искали место для парковки. Наконец-то нашли — за три квартала.
Дом оказался тем, что в Америке и Канаде называют "town house", то есть не отдельный особняк, но один из как бы склеенных в ряд домов. Я не очень-то его разглядел. Вокруг столетние платаны и дубы. Открыли ажурную калитку и вошли во двор, затем поднялись по лестнице и позвонили. Нам открыли, даже не спросив, кто мы и откуда. И не мудрено — дом был полон народу. Мы оказались на вечеринке — незваными и нежданными гостями. Даник сказал: "Пойду, поищу Иосифа". Я остался в прихожей, присматриваясь к людям, оказавшимися поблизости, и вежливо поздоровавшимися со мной по-английски. Вообще звучала только английская речь, — которую я тогда не очень-то воспринимал на слух, тем более — американский выговор, который понять без привычки невозможно. Вскоре вернулся Р.: "Они все в dining room, но к нему не подступиться. Вечеринка в честь кого-то, кто приехал из Европы, и он занят разговором с гостями". Даник неожиданно исчез. И я решил "просочиться" в салон. Там действительно было не протолкнуться. Кто-то сидел на диванах и креслах, кто-то слонялся со своим "дринком" в руке...
Естественно, я сразу его узнал — он сидел в глубоком кресле — тоже с "дринком", но поминутно его ставил на журнальный столик перед собой, наклоняясь всем своим — довольно грузным — телом. Поразительно, но внешне он мне очень напомнил моего отца — тот же тип рыжего польского еврея: даже морщины на лбу имели почти такой же рисунок, как у моего папы... Рыжевато-пегие волосы были в беспорядке. Очки "велосипед" с медной оправой. Одет был, помнится, в зеленоватый джемпер и вельветовые брюки (это всегда был мой конек — запоминать, как одеты люди). Он говорил по-английски — высоким голосом, с очень сильным русским акцентом — но о чем шла речь, я не мог разобрать. Да и не пытался — я был как в ступоре. Вокруг него в креслах сидели какие-то "иностранцы", внимательно слушавшие Бродского и, по-моему, несколько снисходительно улыбались и кивали головой. Впрочем, возможно мне это показалось. Вдруг Бродский, и все его собеседники неожиданно поднялись. Он им явно что-то хотел показать, поскольку вскоре все они проследовали в другую комнату. В салоне осталось несколько человек. Я почувствовал себя неловко — что называется, "ни пришей кобыле хвост" — я ведь никого не знал, с трудом мог говорить по-английски и вообще никак не мог объяснить своего присутствия здесь. Появился Р. — он, оказывается, общался с женой Бродского на своем, разумеется, варварском "инглиш" — Даник всегда был довольно нахальным малым... Мне захотелось курить. Р. повел меня куда-то — мы очутились на полу-балконе — полу-террасе, где я снова оказался один. Я закурил свой любимый Мальборо-Лайт с ментолом. Собственно, именно в эту минуту все главное — и основное — и произошло. "Вы не одолжите мне сигаретку?" — услышал я за спиной высокий картавый голос. Я почувствовал озноб и ощутил всю ирреальность происходящего. Я протянул пачку, и он, достав сигарету и предварительно отломив от нее фильтр, закурил, опасливо оглядываясь на дверь балкона. "Я вас знаю?" — спросил он — "Вы откуда?". Я сбивчиво стал объяснять кто я и откуда. "Вы пишите стишки и хотите их мне показать, ведь, правда, да? Так?" Он заметил у меня подмышкой мою коричневую "общую тетрадь". Я начал мямлить, что, мол, мне так неудобно, что, мол, я только балуюсь..." "Я тоже только балуюсь" — засмеялся он, — "давайте тетрадку — я просмотрю и верну вам через Даню". Я протянул тетрадь, он, взял ее, и, загасив сигарету, направился к двери со словами: "Чур, меня не выдавать!". Я остался на балконе, прикуривая одну сигарету за другой... Даник застал меня уже за третьей или четвертой. "Все расходятся... Нам пора. Кстати, он меня отругал, что я приехал без приглашения, да еще и дружка привел — только русские "совки" на такое способны, сказал он". Я уехал в Бирмингем на следующий день — так толком и не посмотрев Нью-Йорк. Завертелась моя американская жизнь и служба в компании Bell South. Однажды, вернувшись из Нового Орлеана, куда я съездил на week-end, я обнаружил под дверью почтовую бандероль (в американской провинции было принято — запросто оставить посылку под дверью — воровство полностью исключено). Раскрыв бандероль, я обнаружил там свою тетрадку. Каких бы то ни было пометок я в ней не нашел. Но в конце — на первой чистой странице после стишков я увидел запись, сделанную рукой Бродского: "Что ж, продолжайте — может, что-нибудь из этого и выйдет. И.Б."
Вот, собственно, и все. Вся встреча. В конце 1995 года мне сообщили, что Бродский будет выступать перед Russian Jewish Community в Далласе. Я собрался туда ехать. Но выступление отменили "по состоянию здоровья". Умер Бродский, как известно в январе 96-го....
По прошествии времени, мне мое "американское" прошлое и встреча с Бродским кажутся уже чем-то нереальным. В 2001 году я — так же неожиданно, как и уехал — вернулся в Израиль, против своей воли и желания, подчинившись опять-таки личным обстоятельствам. Как сказал мне на прощанье Даник Р. — в Израиль не едут жить — туда едет доживать. И, боюсь, он оказался прав...