О стихотворении Пушкина - Сожженное письмо - 1

                __________________________

                ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ
                __________________________


После того, что мы узнали о стихотворении "Письмо в огне" и его АВТОРЕ (или АВТОРАХ?), лишь слегка прикоснувшись к разбору его текста ( http://ajupanfilov.narod.ru/drama/athenae2.htm ), - мы вправе ждать от этого произведения любых неожиданностей.

Собственно говоря, я и делал этот первоначальный, предварительный разбор - вдохновляясь перспективами, которые открывало знакомство с этим стихотворением. Самым манящим, самым интригующим было то, что эта журнальная публикация 1799 года является словно бы двойником, словно бы зеркальным отражением стихотворения "Сожженное письмо" (мы сразу обратили внимание читателя на ЗЕРКАЛЬНОСТЬ построения самих этих заглавий, и нам еще только предстоит указать ему, продемонстрировать, к чему это приведет) - которое будет написано А.С.Пушкиным четверть века спустя.

Воображение исследователя и читателя сразу же захватывает и поражает факт уникальности существования двух этих, тематически однородных стихотворений, одно из которых написано - классиком русской литературы, а другое - всеми, кроме библиографов, позабытым стихотворцем. И мы также сразу же обратили внимание на то, что исследователи, говорившие об этом стихотворении "Василия Жукова", не осмелились... опровергнуть факт этой уникальности; указать на существование какой либо литературной ТРАДИЦИИ, в которой написаны оба этих стихотворения: хотя, конечно, сам этот мотив сжигания любовных писем - является общим местом литературы, прежде всего, конечно, беллетристической, романной, но также встречается и в поэзии.

И мы сразу же обратили внимание читателя на присутствие этих мотивов в некоторых стихотворениях Ф.И.Тютчева, а также в стихотворении Ф.Шиллера "Детоубийца" - которое, по нашему мнению, и послужило отправным пунктом для стихотворных опытов двух этих столь разных русских поэтов, "В.Жква" и Пушкина. Однако, чтобы так, как у них, чтобы ситуация эта послужила самостоятельным предметом для создания стихотворных произведений, а не присутствовала в них в качестве лишь побочного мотива, лишь аксессуара основного лирического сюжета, - нет, таких прецедентов, кроме двух этих стихотворений, пока что никто не припомнил.

Невозможно было поверить в то, что два эти стихотворения - никак не связаны, авторы их - не знают друг о друге. Оставалось только пристально вглядываться в их текст, чтобы понять - КАК связаны? В чем она выражается, в чем заключается эта СВЯЗЬ? Итак, ради этого и делались предварительные разработки материала, позволяющие представить себе СПЕЦИФИКУ положения стихотворения "В.Жква" в современной ему текущей литературе. И уже само по себе то, что специфика эта - была нащупана, литературная значимость, значительность этого забытого стихотворения выросла прямо у нас на глазах и получила свою настоящую оценку, - косвенным образом свидетельствовало о том, что такая значительность присуща этому стихотворению именно потому, что оно представляет собой - провозвестника, предшественника одного из поэтических шедевров будущего нашего классика.

Но, как видит читатель, вот это самое главное, ради чего стоило браться за подробное изучение стихотворения из журнала "Иппокрена", - сравнение его со стихотворением Пушкина, так и не произошло, оттянулось на долгое-долгое время. А все потому, что связь эта оказалась настолько парадоксальной, настолько нарушила все наши ожидания, - что непонятно было, как ее и охарактеризовать.

Казалось бы, что может быть проще: клади рядом тексты двух стихотворений и сравнивай! И не то, чтобы никаких положительных результатов это сравнение не дало, никаких подтверждений нашим первоначальным затаенным догадкам оно не принесло. Как раз совсем наоборот: оно, сравнение это, при первом же внимательном прочтении стихотворения 1799 года - настолько превзошло всякое вероятие; связь этого загадочного стихотворения с пушкинской поэзией оказалась... настолько неправдоподобно тесной, интимной - что у исследователя просто пропадает дар речи; исчезает всякая способность членораздельно, на языке рациональной мысли о ней говорить. И я теперь очень хорошо понимаю заслужившего мою суровую оценку автора академической словарной статьи о Василии Жукове, который, сказав о том, что данное его стихотворение является его высшим поэтическим достижением, - НИ СЛОВОМ не обмолвился о существовании... СТИХОТВОРЕНИЯ ПУШКИНА, столь близко родственного ему - уже по самой поверхностной формулировке темы.

Ученому, несомненно заметившему в тексте "жуковского" (!) стихотворения все то же, что сумел заметить и я, - ПРОСТО НЕЧЕГО БЫЛО СКАЗАТЬ ПО ЭТОМУ ПОВОДУ, кроме как - в глубочайшем недоумении развести руками. Вот он - и "развел", употребив-таки в тексте своей статьи выражение "сожженное письмо", но сделав вид... что "забыл" о существовании такого стихотворения в поэзии Пушкина!




Н е о п и с у е м ы й   к о л л а ж



Особую трудность еще представляло собой то, что эти разительные соответствия, просто-таки совпадения - как будто автор стихотворения 1799 года ЧИТАЛ ПУШКИНА и, неумелой, ученической рукой, - заимствовал его строки, целые куски его произведений при создании своего текста, генетическая связь эта - не столько прямая, но ОПОСРЕДОВАННАЯ. Он, этот неведомый нам АВТОР, "читал" - не просто стихотворение одной тематики с им создаваемым, - но, кажется... и весь томик "Стихотворений Александра Пушкина" вообще!

Отсюда - я хочу подчеркнуть: не для достижения целей ОБЪЯСНЕНИЯ этого феномена, но вот именно для достижения целей просто-напросто, всего лишь навсего его О-ПИ-СА-НИ-Я - отсюда возникают два трудноразрешимых вопроса. Во-первых, почему автору 1799 года - потребовалось вообще прибегать к реминисценциям не только из одного соответствующего пушкинского стихотворения (еще раз повторю: о том, чтобы объяснить этот феномен опрокинутого, перевернутого наоборот реминисцирования, речи вообще не идет, но только - о его, этого феномена, кон-ста-та-ци-и), - но и других классических образцов пушкинской лирики? Во-вторых, следовательно, почему были выбраны ИМЕННО ЭТИ, а не какие-либо другие объекты для такого невероятного реминисцирования?

Вот вопросы, которые МОГ БЫ обсуждать историк литературы, не стесняясь невероятностью, фантастичностью самой ситуации, исследовать которую ему приходится (как будто бы предмет науки вообще может быть каким-то иным, кроме как невероятным, фантастическим, не имеющим себе ОБЪЯСНЕНИЯ - но только лишь подлежащим адекватному, корректному описанию, описыванию ученым-исследователем!). Но мы видим - что и описывать-то тут, в этой ситуации - ничего невозможно; невозможно связать двух слов по поводу этой ситуации - связать, проследить связь, связанность между собой элементов этого вот невероятного, кажущегося хаотичным, произвольным "коллажа", который мы встречаем в стихотворении 1799 года, присматриваясь к нему с точки зрения пушкинской поэзии.

Вот я и молчал, помалкивал, как помалкивают до сих пор все библиографы и антиквары, которым известно о существовании этого стихотворения "Василия Жукова". Впрочем, нет: предварительную разработку проблемы - я все-таки посчитал ВОЗМОЖНЫМ сделать. Связать стихотворение "Иппокрены" - если не непосредственно с будущей поэзией Пушкина, то - хотя бы с проблематикой современного его возникновению кружка русских "шиллеристов", с самой предшествующей (и современной) ему поэзией Шиллера. И это-то - было новинкой; и на это даже до сих пор никто не обращал внимания!

А может быть, именно поэтому и разговора о поэзии Пушкина в связи с этим произведением до сих пор не получалось? Теперь, после проделанных в связи с основной темой моего исследования - историей русской драматургии экскурсов, становится яснее роль германского драматурга в становлении творческого сознания Пушкина, место, которое он в нем занимал. И если раньше я начинал разговор об этом стихотворении в надежде, что есть возможность его ЗАКОНЧИТЬ, что рано или поздно - удастся все-таки сформулировать, выразить то "НЕВЫРАЗИМОЕ", что сияет за загадками его текста, - то, именно благодаря этой последовавшей работе по уяснению отношения Пушкина к творчеству Шиллера, задача, наконец, приблизилась к своему осуществлению.

Сейчас, мне кажется, что я имею ответы на поставленные, сформулированные выше вопросы, необходимые для РАЗГОВОРА, для ОПИСАНИЯ генетических взаимосвязей двух этих стихотворений, "пушкинского" и "жуковского". А раз так, то что же время терять? Пришла пора выполнить обещание.



                ________________________

                НАЛОЖЕНИЕ ТЕКСТОВ
                ________________________



Для начала же нужно убедиться в том, что между двумя этими произведениями - действительно существует тесная взаимосвязь. И, если мы сличим между собой два эти стихотворения, то окажется - что Пушкин ЗНАЛ о существовании стихотворения Василия Жукова. Знал - и ИСПОЛЬЗОВАЛ ЕГО ТЕКСТ при создании своего "Сожженного письма"; его стихотворение - написано НА ОСНОВЕ стихотворения 1799 года.

Можно заметить, что стихотворение Жукова обрамляет один и тот же мотив; в начале и в конце его встречается упоминание РОКА, СУДЬБЫ. В первой строке о сожженном письме говорится:


                ...Жестокой РОК его постиг...


В последней - это же понятие распространяется уже и на самого получателя этого письма, от лица которого произносится это стихотворение:


                Когда б СУДЬБА благоволила,
                И от владычицы моей
                Письмо другое мне явила...


Причем надо заметить, что это распространение происходит далеко не произвольным образом, вне связи с основным сюжетом стихотворения; не остается без художественной мотивировки: в этой финальной строфе герой изображает себя - претерпевающим ту же самую "СУДЬБУ", что и письмо, письма: СГОРАЮЩИМ в пламени любви!...

И у Пушкина в его собственном стихотворении ( http://ajupanfilov.narod.ru/drama/athenae2.htm ) - воспроизводится тот же самый мотив. Правда, здесь, на первый взгляд, обнаруживается АСИММЕТРИЯ двух стихотворений, соответствующее слово звучит у Пушкина - лишь в финальном пассаже, но так же, как и у Жукова - по отношению к самому получателю письма, герою стихотворения. Здесь сожженное письмо, то, что от него осталось, называется:


                ...Отрада бедная в СУДЬБЕ моей унылой...


Однако такая асимметрия двух стихотворений - только кажущееся явление; при дальнейшем рассмотрении выяснится, что то же самое понятие - только в скрытом, замаскированном виде, в качестве словесной игры, - присутствует у Пушкина и в начальных строках его стихотворения. Более того, именно на основе одного из прозвучавших у Жукова слов, обозначающих это понятие неизбежности, предопределенности, - и строится словесная игра, СВЯЗУЮЩАЯ, объединяющая два эти стихотворения.




Р у к а   р о к а



А в начальных строках обоих из них - звучит другое повторяющееся и в том и в другом слово: РУКА. Пушкин - говорит о собственной "руке" своего героя:


                ...Как долго медлил я, как долго не хотела
                РУКА предать огню все радости мои!..


У Жукова было - полностью наоборот, "рука", руки, о которых также говорилось в первых строках его стихотворения, принадлежали отправителю письма, женщине, которая его адресовала герою - а потом велела адресованное уничтожить:


                Вы то письмо велели сжечь,
                Что милыя писали РУКИ...


Причем можно заметить, что то раздвоение, отчуждение образа, переадресация его прямо противоположному субъекту, которую мы встречаем у Пушкина, - намечается уже в стихотворении 1799 года! На основе лишь этих двух его первых и процитированных нами строк - невозможно разобраться, кто ПИСАЛ и кто - велел УНИЧТОЖИТЬ письмо: один и тот же человек, или - два разных. Это выясняется, становится определенным - лишь в последней строфе стихотворения; а пока что ведь дело можно понять и так, что некто посторонний, обладающий авторитетом для героя (например - родитель), обнаружив у него это письмо, написанное его возлюбленной, приказывает его уничтожить, а о любви этой - забыть.

Теперь обратим внимание на то, что повторяются у Пушкина те слова из стихотворения Жукова, которые - находятся между собой в отношениях словесной игры, ПАРОНОМАЗИИ: рок (или замещающее его слово "судьба")... рука... Можно сказать, заимствуется - одно и то же сочетание букв, только - в разном порядке.

Потому что сходство повторяющихся в обоих стихотворениях слов "рок" и "рука", честно говоря, было замечено мной в самый последний момент. А до сих пор я обращал внимание, взгляд мой привлекала - другая словесная, БУКВЕННАЯ игра, которую можно заметить уже в начальных строках "жуковского" стихотворения. И основана она - именно на перестановке букв, изменении порядка их следования в корне слова "рок".

В первом двустишии, как мы видели, упоминается слово "РУКИ"; в третьем двустишии - это слово отзывается в созвучном ему, но противостоящем в развитии сюжета, уничтожающем деяние этих рук слове "РОК". А между двумя этими полюсами, во втором двустишии "жуковского" стихотворения, мы встречаем слово, в котором тот же самый набор букв, образующих этот корень - представлен В ОБРАТНОМ ПОРЯДКЕ: как бы живописуя, наглядно репрезентируя тем самым совершающуюся МЕТАМОРФОЗУ, превращение одного понятия - в противоположное!

Это - продолжающаяся из первых двух строк похвала, прославление сожженного письма:


                ...Что лишь одно могло пресечь
                Печаль всю ГОРЬКОЙ сей разлуки...


Эта словесная игра привлекла мое внимание в тот момент, когда я задумался над обозначенной уже мной проблемой видимой "асимметрии" в лексическом оформлении композиции стихотворения у Жукова и у Пушкина - отсутствия слова, которое в первых строках стихотворения выражало бы ту же, что и у Жукова (и в последних стихах у самого Пушкина) идею "рока", "судьбы". И как только я понял, что слово, корень "горький", "гореть" - представляет собой не что иное, как парономастическое отражение той же самой искомой лексики, - мне стало ясно, что асимметрия эта - действительно лишь кажущаяся, иллюзорная, и отражение этого понятия - у Пушкина также присутствует.




Б е г   в р е м е н и



Во-первых, само это понятие, в буквальном смысле, безо всякого каламбурного переиначивания - здесь у Пушкина действительно, фактически есть, только представлено оно - описательно, с помощью соответствующего выражения, сочетания слов, а не прямого названия. А во-вторых - присутствует у него в начале стихотворения, в первом четверостишии - то же самое слово, которое мы только что проанализировали в строках стихотворения Жукова, только (в соответствии с совершающимся у него общим зеркальным превращением источника) в глагольной форме, а не в форме прилагательного:


                ...Но полно, час настал: ГОРИ, письмо любви.


Здесь же, в этой строке, мы видим и выражение "ЧАС НАСТАЛ" - передающее идею той же самой судьбы, предопределенности, которую у Жукова передает словосочетание "жестокой рок". А вот почему это соответствие, как оказалось - строгое, последовательное, исходному стихотворению у Пушкина оказывается таким неявным, завуалированным, - это объясняется различием, противоположностью ЛЕКСИЧЕСКОЙ СТРАТЕГИИ у обоих поэтов.

Эта противоположность выражается, обнаруживает себя еще одним различием в словоупотреблении находящихся во взаимном соответствии слов двух поэтов: у Жукова прилагательное - обозначает внутреннее переживание человека; у Пушкина глагол С ТЕМ ЖЕ КОРНЕМ - обозначает ЯВЛЕНИЕ ФИЗИЧЕСКОГО МИРА, уничтожение бумаги в огне. И как только это различие станет для нас явным, ощутимым, - обнаружится и еще одно примечательное явление в словоупотреблении "жуковского" стихотворения: его автор - тщательно избегает употребления того же, что у Пушкина, естественно напрашивающегося в этой ситуации глагола в его прямом значении, для описания этого процесса уничтожения огнем. Вместо этого - он подбирает ему в каждом случае, где это требуется, синонимические замены.

Но происходит это - вовсе не из-за того, что поэт (по сравнению, допустим, с Пушкиным) стремится от вещной наглядности физического мира - к абстрактному описанию внутренних переживаний. Наоборот: этим самым он стремится описание внутренних переживаний - довести до зримой наглядности физических явлений! Поэтому слово, которое он должен был произнести в этой ситуации по отношению к огню, которое - ожидается, в первую очередь, читателем при описании этого образа, - он и употребляет ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО для описания внутреннего состояния своего героя.

Поэтому о страдающем человеке - у него рассказывается ТОЧНО ТАК ЖЕ, как о горящем письме; его страдания ПРЕДСТАВИМЫ воображению читателя - точно так же, как вид листа бумаги, пылающего в огне; оба эти предмета изображения - человек с его переживаниями и сжигаемое письмо - в его стихотворении ОТОЖДЕСТВЛЯЮТСЯ.

И вот, при осуществлении этого изобразительного принципа, у автора стихотворения 1799 года обнаруживается какое-то, прямо-таки барочное, буйство, избыточность в применении лексических средств. Одно слово, эпитет, приобщающий душевные движения героя стихии огня, как бы отнятый, экспроприированный у описания реального, физического пламени, - сопровождается другим словом, на фоне этой игры обнажающим свое этимологическое значение, уподобляющим душу, внутренний мир человека - помещению для разведения огня и приготовления пищи, "печи":


                ...ПЕЧАЛЬ всю ГОРЬКОЙ сей разлуки...


И этого мало: то же самое слово, только теперь для разнообразия в форме имени существительного, повторяется и во второй строфе - и вновь обнажает свое этимологическое значение, скрытый в нем внутренний образ благодаря прямому уже столкновению со словами, обозначающими горение - да еще и плеонастически наслаивающимися одно на другое, потворяющимися, умножаемыми:


                ...А мне какое ж ОГОРЧЕНЬЕ
                ПАЛЯЩИЙ видеть ПЛАМЕНЬ сей!


Стихотворение Пушкина, на фоне этого буйства, отличается своим, так сказать, лексическим минимализмом; но и в самом этом минимализме - оно обнаруживает родство, единство с концепцией "жуковского" стихотворения, поскольку этот принцип "физикализации" духовных движений человека, обнажение, оживление заключающегося в обозначающей их лексике физического образа, - отличается в его стихотворении только степенью своего применения, количественно, но все равно точно так же присутствует в нем.

Или наоборот - в обоих случаях присутствует составляющий ему художественную антитезу, необходимый в качестве дополнения, принцип антропоморфизации явлений физических.



                __________________________

                КОМПЕНСАЦИЯ СДВИГОВ
                __________________________



У Жукова на огонь, пожирающий письмо, переносится характеристика живого существа:


                ...Уже питался пламень им...


И здесь у Пушкина - наоборот: то, что у его предшественника выражено глаголом, то же самое - выражается аттрибутивом, тем самым - приглушается, затушевывается, так что становится как бы даже незаметной, хотя выражена у него в соответствующем месте, применительно в огню, - та же самая идея "пожирания":


                ...Уж пламя ЖАДНОЕ листы твои приемлет...


И если у Жукова "табуируется" употребление глагола "гореть" в его ПРЯМОМ, буквальном значении, - то у Пушкина, наоборот, в соответствии с этим минималистическим принципом, "табуируется" применение этого слова - для характеристики внутреннего мира человека. Происходит это - на протяжении всего стихотворения, и только под конец, буквально - в самом последнем стихе оно все-таки, в этом значении, появляется!

Точно так же и у Жукова: мы обратили внимание на то, что он старательно избегает этого глагола, употребленного Пушкиным, "гореть". Но это так - только на протяжении всего основного текста стихотворения. И глагол этот, в его прямом значении, - появляется, точно так же как с переносным, образным значением этого слова - у Пушкина, только в последней строке.




У ж   г о р е т ь,  т а к   г о р е т ь!



Собственно говоря, этот процесс физикализации внутреннего переживания персонажа - и составляет подлинный сюжет "жуковского" стихотворения. Если сначала это выражается тем, что о человеке - говорится с помощью тех же оборотов, слов, что и об огне, то посредствующим, средним звеном совершающегося БУКВАЛЬНОГО превращения (чувство = пламень) служит гиперболизация, которую мы встречаем во второй строфе: о слезах, проливаемых персонажем над горящем письмом, говорится, что они будто бы были столь обильными - что чуть не потушили пламень!

И нечто похожее происходит в третьей строфе, когда говорится о "пламени сердца". Но только здесь имеет место не гипербола, не преувеличение, - но именно ПРЕВРАЩЕНИЕ, МЕТАМОРФОЗА, перевод явления в другой род, из внутренне-психологического - в физический, вещественный; превращение, которое гипербола предыдущей строки только подготавливает:


                ...И я б опять в угодность ей
                Приказ тот строгой исполнял:
                Мне было бы уж легче дело:
                Я б к сердцу лишь письмо прижал,
                И тотчас бы оно СГОРЕЛО!..


И теперь мы можем окончательно убедиться, что Пушкин пишет свое стихотворение, так сказать, "по прописям" стихотворения 1799 года. В концовке его - повторяется ТОТ ЖЕ САМЫЙ ЖЕСТ, который повторяется в процитированных нами только что заключительных строках стихотворения Василия... Жукова. У него письмо, правда не второе, не вновь присланное, а - то же самое, только сгоревшее, то, во что оно превратилось, иными словами - тоже... как будто "другое", "второе", тоже "прижимается к сердцу", вернее - к той части человеческого тела, в котором оно, сердце находится, и которая, стало быть, - тоже упоминается, имеется в виду в этом заключительном образе стихотворения Жукова:


                ...Грудь моя стеснилась. Пепел милый,
                Отрада бедная в судьбе моей унылой,
                Останься век со мной на ГОРЕСТНОЙ груди...


У Жукова к сердцу - "ПРИЖИМАЮТ"; у Пушкина грудь - "СТЕСНИЛАСЬ". Но можно ведь сказать и: "СЖАЛАСЬ"; иными словами - в исходном стихотворении В ЭТОМ МЕСТЕ присутствует та же самая идея "тесноты", которая передается и в стихотворении, ему наследующем!




Н е   б о й с я,  я   с   т о б о й!



Можно обратить внимание на то, что и здесь у Жукова, при употреблении слова "сгореть", пусть и происходит это - в прямом его значении, присутствует та же самая буквенная игра, что и в первой строфе: в предшествующем, предпоследнем двустишии находится прилагательное "СТРОГИЙ", в корне которого тот же самый набор букв, "ГОР", что и в глаголе, - следует в обратном порядке:


                ...И я б опять в угодность ей
                Приказ тот строгой исполнял...


Одновременно, в этом порядке это буквосочетание образует омоним слову "РОК" - иными словами, в нем у Жукова - отзывается слово "СУДЬБА", присутствующее здесь, в последних строках, и у него самого, и в стихотворении Пушкина. Любопытно отметить, что именно здесь, в последних строках "жуковского" стихотворения находит себе объяснение тот способ, которым эта же идея была передана Пушкиным в первых строках, там где само это слово, "рок", у Жукова было прямо употреблено. Как мы помним, сделано это было с помощью выражения, в котором идея "судьбы" передается через идею "ВРЕМЕНИ": "час настал".

И точно так же, как слово "рок" присутствует в последних строках у Жукова с помощью буквенной игры, как бы "въехав", встроившись в слово "строгий", - точно таким же образом присутствует здесь у него и... идея времени. Слово, передающее эту идею, обозначающее, так же как и слово "час", отрезок времени, только больший, - встроено, "вмонтировано" в слово из первого четверостишия последней строфа: "уГОДность".

И именно здесь, в конце стихотворения, у Пушкина ВПЕРВЫЕ к изображению ВНУТРЕННЕГО мира человека применяется эпитет, происходящий от слова "гореть"; эпитет "горестный", как бы приобщающий человека, его тело, его сердце - стихии огня. И в данном случае, в употреблении этого слова - Пушкин... СТРОГО следует строению образа, заключающего стихотворение Жукова: у того, как мы видим, стихия огня в этом месте - уже полностью захватывает человека, его сердце, так что... от него, пылающего сердца, можно зажечь лист бумаги. У Пушкина повторяется не просто жест - но и СОДЕРЖАНИЕ этого жеста; письмо не просто прижимают к груди, но к груди - "горестной", от которой оно может "сгореть", "загореться"...

Только Пушкин - как бы запаздывает "по фазе" относительно стремительного развития образа в стихотворении Жукова. В конце своего стихотворения - он достигает лишь той степени приобщения внутреннего мира человека стихии огня, физикализации изображения внутренних его переживаний - с которой Жуков НАЧИНАЕТ своей стихотворение!

Это могло бы выглядеть таким образом, словно бы Пушкин - НЕ РЕШАЕТСЯ следовать своему предшественнику в радикальности, полноте применения того же самого изобразительного принципа. Это не так, и в стихотворении 1828 года "Воспоминание", вне всякой очевидной связи с мотивом "сожженного письма", мы найдем то же самое, что и у Жукова, изображение внутреннего состояния человека, как ПЕЧИ, ОХВАЧЕННОЙ ПЛАМЕНЕМ. А о собственном пушкинском стихотворении "Сожженное письмо", с его образом "СВОРАЧИВАЮЩИХСЯ" от жара листов, в стихотворении 1828 года, кстати, будет напоминать образ "РАЗВИВАЮЩЕГОСЯ СВИТКА" воспоминания, заканчивающий текст стихотворения, опубликованный самим Пушкиным.

Так что происходит это демонстративное "запаздывание" - вовсе не потому, чтобы Пушкин не разделял изобразительный принцип "физикализации", положенный в основу своего стихотворения Жуковым, в принципе. Просто его стихотворение "Сожженное письмо" - естественным образом имеет свою, индивидуально-неповторимую художественную концепцию, замысел. И, в соответствии с этим замыслом, тот же самый принцип, что и у Жукова, - получает у него совершенно своеобразное, почти неузнаваемое применение. Одновременно, однако, это применение его у Пушкина - свидетельствует и об ином, более высоком, более сложном в художественном отношении развитии этого принципа в поэзии Пушкина.

Об этом, об этой преемственности и эволюции, и свидетельствуют те самые ПРЕДВОСХИЩАЮЩИЕ реминисценции из последующей поэзии Пушкина в стихотворении 1799 года, которые мы назвали камнем преткновения в его, этого стихотворения анализе и понимании, в самом начале.



                _______________________________________

                ДРУГОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ ПУШКИНА
                _______________________________________



Автор стихотворения 1799 года - просто-таки цитирует будущие стихотворения Пушкина; воспроизводит их текст, их строки - так, что не узнать - невозможно. Одно из них - стихотворение, обычно датируемое 1830 годом, "Для берегов отчизны дальной..." Так же традиционно оно считается посвященным скончавшейся в 1825 году в Италии одесской подруге Пушкина Амалии Ризнич. Мы особо упоминаем это последнее обстоятельство потому, что реминисценция из этого стихотворения позволяет рассмотреть в связи со стихотворением из журнала "Иппокрена..." и другое пушкинское стихотворение, также традиционно связывающееся с именем Ризнич.

В первой же строфе стихотворения "Письмо в огне" звучат строки, которые мы уже разбирали в связи с содержащимся в них мотивом; теперь же - вновь вспомним их, ради той рифмы, которую этот мотив в них образует:


                Вы то письмо велели сжечь,
                Что милыя писали руки;
                Что лишь одно могло пресечь
                Печаль всю горькой сей разлуки...


Встретив это стихотворение и сразу же вспомнив в связи с ним пушкинское "Сожженное письмо" - начинаешь его читать и сразу же встречаешь эти вот строки, в которых явственно слышатся... строки ИЗ ДРУГОГО ПУШКИНСКОГО ЖЕ СТИХОТВОРЕНИЯ, из второго его четверостишия!


                ...Мои хладеющие руки
                Тебя старались удержать;
                Томленья страшного разлуки
                Мой стон молил не прерывать.


Но рифма - это первое, что бросается в глаза. Потом холодный рассудок подсказывает: мало ли где еще можно встретить такую рифму! А чувство, читательская интуиция ему отвечает: не в одной рифме дело, есть ЧТО-ТО ТАКОЕ, что делает их сходство - НЕПОВТОРИМО-ИНДИВИДУАЛЬНЫМ; благодаря чему за строками стихотворения 1799 года - нам явственно слышатся строки именно этого пушкинского стихотворения, и ничто иное. Значит, есть что-то еще в этих двух стихотворениях, что их связывает между собой, помимо этой бросающейся сразу в глаза общей рифмы.

И тогда мы начинаем присматриваться к этим строкам, и действительно - внимательный взгляд обнаруживает то, что поначалу ускользало от внимания: от внимания - но не ОТ ВОСПРИЯТИЯ; и именно это, так сказать "подпороговым" чувством воспринимаемое сходство, общность - и убеждало нас с первого взгляда в том, что "жуковское" стихотворение - написано поэтом, ЧИТАВШИМ будущее стихотворение Пушкина.

Это - сходство, тождество жеста, движения, поступка, хотя сходство - и зеркальное, "обратное", перевернутое: "Что лишь одно могло ПРЕСЕЧЬ..." - "Мой стон молил не ПРЕРЫВАТЬ..." В одном случае резкое, внезапное прерывание состояния - представляется желанным; в другом - недопустимым; один жест - прерывает разлуку, другой - наоборот, разлучает. Как видим, эта идеальная точность противоположности и вправду уподобляет отношения двух этих текстов - отношению зеркального отражения к его прямому источнику.




Р у к о п о ж а т ь е   с к в о з ь   в р е м я



И стало быть, не только формальное, тиражируемое сходство - не так уж, чтобы особо оригинальная рифма - связывает два этих четверостишия, но и их ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОЕ СОДЕРЖАНИЕ. Они как бы накладываются друг на друга - и не только СОВПАДАЮТ, но и... ДОПОЛНЯЮТ ДРУГ ДРУГА; снабжают друг друга как бы недостающими деталями этой картинки, изображения - о существовании которых мы даже раньше и не подозревали, разглядывая их по отдельности, не зная о существовании их соотнесенности.

Мы теперь понимаем, почему в стихотворении Василия Жукова упоминается такая банальная вещь как то, что письмо было написано... РУКАМИ. Банальная - и даже вызывающая наше несогласие, хотя формально и неопровержимая: вообще-то пишет - ОДНА РУКА (письмо, писание - это ведь не то же, что игра на фортепиано!); хотя, конечно, и вторая может в этом процессе участвовать - придерживать бумагу, пододвигать чернильницу и т.д.

Это упоминание не совсем осмысленной, отчасти абсурдной, как это выясняется по размышлении, детали - и оказывается тем, что фактически осуществляет, реализует то ПРЕКРАЩЕНИЕ РАЗЛУКИ, о котором говорится в этом стихотворении. Это руки - протянутые герою сквозь расстояние; прикосновение к письму, которое ими написано, - это как бы прикосновение к самим этим рукам; осуществление, причем реальное, физическое, того самого жеста - о котором говорится в четверостишии другом, пушкинском, которое будет написано три десятилетия спустя; жеста, сцепления рук, которое в этом стихотворении - наоборот, разрывается, вот-вот будет разорвано.

Впрочем, разрывается это соприкосновение - и в стихотворении из журнала "Иппокрена..."; письмо у героя - оказывается отнятым; сожженным. И тождество двух этих четверостиший, оказывается не только зеркальным, обратным, но и прямым (впрочем, как и само отражение в зеркале: несмотря на его "обратность", мы все же всегда помним - что это ТОТ ЖЕ САМЫЙ предмет, а не другой, второй).

И вот, после того, как я воочию убедился в том, что в стихотворении Василия Жукова - реально, фактически, присутствует отражение стихотворения Пушкина 1830 года, по крайней мере - четырех его строк (а также и отражение другого пушкинского стихотворения, о котором я буду говорить чуть позже, но в наличии которого читатель легко может убедиться и сам, обратившись к тексту "жуковского" стихотворения), - вот тут-то передо мной во весь рост и встала та проблема, о которой я говорил в самом начале этой части заметок, посвященных "Сожженному письму" и его отражению 1799 года.

Почему - оно, почему это стихотворение к Амалии Ризнич? Почему таинственный автор соблаговолил из всего корпуса пушкинской лирики, раз уж ему уже тогда каким-то невообразимым путем был открыт к нему доступ, - выбрать для своего феноменального реминисцирования - именно это произведение? И текст самого стихотворения "Для берегов отчизны дальной..." - как будто бы не давал никаких возможностей для построения сколь-нибудь удовлетворительной теории, дающей ответ на этот вопрос.

Повторю, что я предполагаю, что и все остальные историки литературы, знакомые с этим "жуковским" стихотворением и, несомненно, отметившие, опознавшие в нем те же самые, что и я, реминисценции, - оставались в том же недоумении, не позволившем им сколько-нибудь членораздельно обсуждать это историко-литературное явление.

И вот тогда-то на память и пришло, что стихотворение 1830 года - было не единственным, которое исследователи Пушкина связывают с именем этого его адресата. Еще раньше, на следующий год после кончины Ризнич, Пушкин написал еще одно стихотворение, посвященное этому печальному для него событию, "Под небом голубым страны своей родной..." - и оно в 1828 году было опубликовано.

Поначалу оно кажется связанным со стихотворением 1799 года, имеющим право на предположение и рассмотрение такой связи - лишь благодаря этому вот единству его адресата с адресатом стихотворения, явственная реминисценция из которого в том стихотворении тридцатилетней давности - присутствует, нами уже установлена. Но все равно - не остается ничего другого, кроме как обратиться к нему, броситься к нему за помощью в этом безвыходном положении, в котором мы оказались вследствие неосмотрительно сделанного нами, так тщательно, детально произведенного историко-литературного наблюдения!

И это обращение - приводит к результатам, которых мы и ожидать не могли; в конце концов, в итоге - приводит оно и к решению той проблемы, которая поставила нас в тупик. Но для начала скажу, что, хотя и нет в нем соответствий с со стихотворением Жукова - таких явных, бросающихся в глаза с первого взгляда, как только что рассмотренная нами реминисценция, - но, тем не менее, генетическая связь между ними, рано или поздно, обнаруживается - и не менее солидная, содержательная, чем для второго из стихотворений, адресованных Ризнич.



                ________________

                ...И ЕЩЕ ОДНО
                ________________



Мы рассматривали уже еще один стилистический дефект "жуковского" стихотворения, благодаря которому открывается его зависимость от поэзии Шиллера; который - этой зависимостью, воспроизведением детали шиллеровского стихотворения, присутствующего в нем мотива "сожженных писем" и объясняется. Это - странное, немотивированно прозвучавшее в речи героя уверение в искренности своих слез, проливаемых над сжигаемым им письмом возлюбленной:


                Притворства чужд и принужденья,
                Потоки слез я лил из глаз...


Но теперь, когда мы смотрим на то же самое стихотворение с точки зрения другого его источника, не предшествующего ему стихотворения Шиллера, но ПОСЛЕДУЮЩИХ, имеющих быть написанными в довольно отдаленном будущем стихотворений Пушкина, и именно - посвященных Амалии Ризнич, - эти строки звучат для нас... чуть ли не прямым ОТВЕТОМ, полемической репликой на строки более раннего из двух этих пушкинских лирических произведений - стихотворения "Под небом голубым страны своей родной..." Это строки, в которых говорится о реакции автора на известие о смерти женщины:


                ...Но недоступная черта меж нами есть.
                НАПРАСНО ЧУВСТВО ВОЗБУЖДАЛ Я:
                Из равнодушных уст я слышал смерти весть,
                И равнодушно ей внимал я.


Так вот откуда в стихотворении Жукова появились эти уверения его героя в искренности своих чувств; вот - строки, признание героя ДРУГОГО стихотворения, заставившие его, автора более раннего произведения, сопоставить свои переживания - с переживаниями, которые будут описаны в будущем пушкинском стихотворении!... И складывается такая парадоксальная ситуация, в которой, при обнаружении этого ДИАЛОГА двух поэтов, хорошо нам известного и совершенно незнакомого, таинственного, при наложении этих текстов двух их произведений один на другой, странными, немотивированными, требующими себе разъяснения - начинают звучать уже не строки "Василия Жукова" (они-то как раз нашли себе исчерпывающую художественную мотивировку!), а вот эти вот самые строки... ПУШКИНСКОГО стихотворения.

Что это за заявление такое, что это за добровольное, чуть ли не "руссоистское" обнажение своей души, ее неприглядных сторон: уверение читателя в равнодушии к смерти любимой женщины; хладнокровная констатация факта этого равнодушия?

И уже сейчас перед нами начинает проступать, прорисовываться КОНЦЕПТУАЛЬНАЯ СВЯЗЬ этого (а следовательно - и второго, более позднего) стихотворения Пушкина к Амалии Ризнич - со стихотворением из журнала 1799 года. Иными словами, связь, подробное рассмотрение, характеристика которой - и позволила бы нам объяснить НЕОБХОДИМОСТЬ присутствия в стихотворении 1799 года реминисценций ИМЕННО ИЗ ЭТИХ произведений Пушкина, а не каких-либо других, - по существу.




Н е о ж и д а н н о с т ь



Но прежде чем перейти к такому рассмотрению, которое явилось бы конечной целью всего нашего исследования, - нам нужно еще раз "перескочить" - перейти к рассмотрению еще одного, третьего стихотворения Пушкина, реминисценция из которого, столь же явственная, бросающаяся в глаза, как и реминисценция из стихотворения "Для берегов отчизны дальной...", присутствует в стихотворении из журнала "Иппокрена..." А содержится она - именно в тех двух строках, которые мы только что привели и сопоставили со строками из стихотворения 1826 года: вот почему мы и приняли решения "перепрыгнуть".

Но только вот КАКОЕ именно стихотворение Пушкина здесь отразилось - вызывает большое изумление, вплоть до потери дара речи, особенно - на фоне ее, реминисценции из этого стихотворения соседства с реминисценциями из ЭТИХ двух стихотворений, адресованных Ризнич. Впрочем... по рассмотрении дела это ошеломление мало-помалу исчезает и приходить убеждение, что иным образом, иного сочетания литературных источников в стихотворении Жукова - и быть не могло!

Не знаю, как читатель, но я - сразу же, как только прочитал эти две строки в стихотворении 1799 года, вспомнил - пушкинский ответ митрополиту Филарету, стихотворение "В часы забав и праздной скуки...":


                ...Я ЛИЛ ПОТОКИ СЛЕЗ НЕЖДАННЫХ,
                И ранам совести моей
                Твоих речей благоуханных
                Отраден чистый был елей.


И что примечательно, реминисценция эта в "жуковском" стихотворении - построена точно так же, точно такими же средствами, как и предыдущая, нами разобранная. Там, как мы помним, воспроизведение обычной, достаточно предсказуемой рифмы из пушкинского стихотворения - сопровождалось заимствованием индивидуально-своеобразного мотива, и как следствие - идеально точным воспроизведением всей изображенной ситуации в целом.

Но ведь именно это мы наблюдаем и в данном случае обращения поэта 1799 года к стихотворению Пушкина, которое будет написано в 1830 году. Воспроизведение фразеологической формулы, вполне стандартного, хотя и стилистически отмеченного, свойственного высокой поэтической речи выражения ("Потоки слез я лил из глаз..."), - сопровождается здесь заимствованием мотива, свернутого у Пушкина в одно слово, как бы полу-спрятанного и получающего у предшествующего ему автора свое раскрытие, почти что словарное толкование: "НЕЖДАННЫХ" - это ведь то самое и означает, что у Василия Жукова сказано словами: "ПРИТВОРСТВА ЧУЖД И ПРИНУЖДЕНЬЯ"! "Нежданные слезы" - значит спонтанные, а следовательно - искренние, НЕ-ПРИТВОРНЫЕ.




П р о т и в о п о л о ж н о с т и   с х о д я т с я



Более того, в первой части этого нашего исследования происхождения пушкинского "Сожженного письма" ( http://ajupanfilov.narod.ru/drama/athenae2.htm ) мы обратили внимание, что в "жуковском" стихотворении эта автохарактеристика "НЕПРИНУЖДЕННОСТИ" проливаемых слез вступает в забавное противоречие с тем, что в самом начале стихотворения было сказано о том, что все описываемое в нем совершается ПО ПОВЕЛЕНИЮ корреспондента героя, автора сжигаемого письма. И даже этот смысловой конфликт, который должен как бы изобразить недостаточный уровень мастерства автора стихотворения (говорим: "как бы" - потому что в других проанализированных нами случаях этот уровень оказывается... чрезвычайно высоким; да и сама эта "клоунада", авто-пародирование, намеренное ухудшение качеств создаваемого текста, имитация безыскусности - ярчайшее свидетельство этого уровня) - имеет себе соответствие в "филаретовском" стихотворении Пушкина.

Здесь также вступают в конфликт два мыслимых, но противоположных значения понятия "принуждение", или, что то же, отождествление понятий "принужденности" и "не-принужденности": искренность, аутентичность проявления чувств - ничуть не отрицает того обстоятельства изображенной Пушкиным в данном стихотворении ситуации, что они были... ВЫНУЖДЕНЫ, СПРОВОЦИРОВАНЫ обращением к автору со стороны московского митрополита...

И после всего этого, после того, как нами была обнаружена и раскрыта реминисценция этого пушкинского стихотворного ответа в стихотворении Жукова, благодаря тому, что в нем сошлись реминисценции двух, трех пушкинских стихотворений - мы можем (ВПЕРВЫЕ!) обратить внимание на то, что этот же самый мотив - связывает два, столь казалось бы отдаленных друг от друга, столь непохожих стихотворения Пушкина. Связывает - по контрасту: в стихотворении к Амалии Ризнич 1826 года говорится о неудачной попытке искусственного "возбуждения чувств", о попытке, так сказать, заплакать "по заказу"; в стихотворении к митр. Филарету - о спонтанном выражении чувств, и вместе с тем - о слезах, пролитых, так сказать, ПО ПОВЕЛЕНИЮ, в результате соприкосновения с вдохновенной речью проповедника.

Совершенно ясно, что внутренние состояния героев двух этих пушкинских произведений - сознательно противопоставлены автором. А следовательно, стихотворение "Под небом голубым страны своей родной..." не только естественным образом связано с более поздним стихотворением, также посвященным памяти Амалии Ризнич, - но и с этим стихотворением Пушкина, обращенным к Филарету, "В часы забав и праздной скуки..." - также образует своего рода "дилогию"!...



                _________________________________________

                У ЛУКОМОРЬЯ ПУШКИНСКОЙ ЛИРИКИ
                _________________________________________



Впрочем, это неожиданное сопряжение (повторю: ПО КОНТРАСТУ) не покажется уже столь невозможным, если мы вспомним о том, что КОНТРАСТ - заложен уже в замысле самого "филаретовского" стихотворения Пушкина. Может показаться, что именно о таких шедеврах своей лирики, как два стихотворения, посвященные памяти умершей возлюбленной, Пушкин - и говорит в первой строке своего обращения к митрополиту-проповеднику:


                В часы забав иль праздной скуки,
                Бывало, лире я моей
                Вверял изнеженные звуки
                Безумства, лени и страстей...


Если читатель упрекнет нас в том, что мы выражаемся такими обиняками ("может показаться..." etc., etc.), то мы ответим на это, что виноват в том... сам пушкинский текст, который оставляет нас в таком глубочайшем недоумении, что нам приходится еще и дополнительно к тому изумляться - как ВСЕ остальные наши коллеги могут на основании его делать какие-то определенные и решительные суждения не только о поэзии, но и о ЛИЧНОСТИ, или, не приведи Господь, "духовном пути Пушкина".

Судите сами: СВОЕЙ в приведенных строках Пушкин называет... ОДНУ ТОЛЬКО ЛИРУ, но отнюдь  не - даже не только предосудительные с нравственной и религиозной точки зрения состояния "безумства, лени и страстей", - но и "изнеженные звуки", которыми они выражаются! "Лира" Пушкина в этом изображении предстает неким изобретенным, созданным им "аппаратом", в который весь этот, неизвестно откуда, подобно тряпью старьевщика, подобранный материал - все эти "звуки" и "страсти" - запихивается; в котором с ними - что-то происходит; и которые из этого "аппарата", в виде поэтических произведений, выходят какими-то совершенно, принципиально ИНЫМИ; так сказать, преображенными, осмелимся даже выразиться - "пресуществленными".

И как же всю эту футуристическую, "герберт-уэллсовскую" картину прикажете понимать? И какой вывод о "духовном пути" Пушкина на ее основе может быть сделан? Недаром же в следующей же строфе, следующей же строке Пушкин называет эту "свою лиру", ее "струны", "струну" - "ЛУ-КА-ВОЙ"! Конечно, нужно иметь в виду, что это - ЛИТЕРАТУРНОЕ "лукавство"; игра с читателем (да хотя бы - с тем же митрополитом Филаретом), на которой и основана, которая и представляет собой СУЩНОСТЬ поэзии. Вот мы - и играем; а о ЛИЧНОСТИ Пушкина, в ходе этой игры, осмеливаемся делать только самые-самые робкие, самые-самые приблизительные догадки.




П р о д о л ж е н и е   р а з г о в о р а



Можно, конечно, задать вопрос, почему именно стихотворения к Амалии Ризнич были выбраны в качестве представителей той поэзии, звучание которой "прерывала", по утверждению Пушкина, проповедь Филарета; почему именно они образовали с "филаретовским" стихотворением некое подобие намечающегося сейчас перед нашим взором, вырисовывающегося "цикла"? Однако мы уже продвинулись настолько далеко в нашем исследовании, что скорее бы сформулировали такой вопрос по-другому: почему именно Амалия Ризнич была выбрана в качестве героини стихотворений, НАПИСАННЫХ ПУШКИНЫМ В ПРОЦЕССЕ СОЗДАНИЯ ЭТОГО ЦИКЛА?

А следовательно, на этот вопрос мы вряд ли сможем ответить, потому что для этого нам пришлось бы углубляться в исследование не ПОЭЗИИ Пушкина (которая и является нашим главным предметом), но его - БИОГРАФИИ (которой мы касаемся лишь постольку поскольку, в той степени, в какой это необходимо для решения основной нашей задачи).

Мы-то в процессе нашего исследования осознаем единство этого своеобразного "цикла" постепенно; но теперь нам становится все яснее и яснее, что единство это предполагалось Пушкиным - изначально; уже тогда, когда он приступал к замыслу - не только "филаретовских" своих стихотворений, но и стихотворений "Под небом голубым страны своей родной..." и "Для берегов отчизны дальной..." Я только что произнес слово из стихотворного ответа Филарету: "ПРЕРЫВАЛ", - и сразу же вспомнил, что слово-то это - из стихотворения к Амалии Ризнич, датированного Пушкиным концом того самого 1830 года, в начале которого - этот ответ появился:


                ...Томленья страшного разлуки
                Мой стон молил НЕ ПРЕРЫВАТЬ.


А первые строки этой же, первой строфы? Ведь они - отзываются в первой строке "филаретовского" стихотворения: "В ЧАСЫ ЗАБАВ иль праздной скуки..."; написаны - в качестве ее отражения:


                Для берегов отчизны дальной
                Ты покидала край чужой;
                В ЧАС НЕЗАБВЕННЫЙ, В ЧАС ПЕЧАЛЬНЫЙ
                Я долго плакал пред тобой...


Это не просто указание на некий момент(ы) времени, сделанное в обоих стихотворениях - с помощью одного и того же слова (могло бы ведь быть сказано по-другому: "в минуту..."; "в то время..." и т.д.). Соотнесенность двух этих строк выражается в том, что во второй из них - передается УДВОЕНИЕ, присутствующее в первом; причем передается - посредством словесной, литературной ИГРЫ.. В послании к Филарету сказано во множественном числе: не один какой-то определенный "час" (час расставания, как во втором случае), а "часы".

Но ведь и в стихотворении памяти Ризнич - тоже... НЕ ОДИН "ЧАС", а два! Разница в том, что в первом случае множественность касается - понятия, обозначаемого словом, а во втором - САМИХ ЭТИХ СЛОВ. Но тем не менее, с формальной точки зрения, с точки зрения литературной, поэтической шутки, - сама по себе МНОЖЕСТВЕННОСТЬ, в отношении этого именно, одного и того же понятия-слова, - сохраняется.

Сохраняется и двойное указание на содержание этих "часов", двойная их характеристика: в стихотворении Филарету это были "часы забав" И часы "праздной скуки"; разное, даже противоположное по своему содержанию времяпрепровождение - отождествляется в качестве предосудительного. В стихотворении Ризнич - наоборот: один и тот же час - получает ДВЕ характеристики, два эпитета: "незабвенный" и "печальный". В одном случае - разное приравнивается к одному, в другом - одно и то же оказывается разным; но все равно: и в том, и в другом случае сохраняется удвоение, каким бы способами оно ни достигалось. А все это в целом означает, одно стихотворение, одна его строка - ВОСПРОИЗВОДИТ другое.




Д е л у   в р е м я,  и   п о т е х е   ч а с



Но и воспроизводит ведь, если мы прислушаемся к звучанию этих строк, - отнюдь не одно только слово, понятие, вот это вот указание на момент, моменты времени: "в час..." - но... ДВА слова. Первое из них, правда, передается, воспроизводится - буквально; это то же самое слово. Однако - как мы видели, "буквальность" эта далеко... не столь буквальна; воспроизведение того же самого слова - происходит в ореоле шутки, литературной игры. А значит, это уже - несколько иное слово, осложненное вот этим игровым заданием.

Что же касается ВТОРОГО слова - то эта игра, при его передаче, еще более разрастается, принимает хорошо различимые, опознаваемые формы - и является нам в виде КАЛАМБУРА; игры слов, основанной уже не на их полном тождестве, но на их сходстве, ПАРОНОМАЗИИ ("как-бы-совпадении"). Нельзя же не заметить, что выражение "В ЧАСЫ ЗАБАВ" из стихотворения Филарету - передается (повторю: в ноябре того же года, в январе которого было написано первое) в стихотворении на смерть Ризнич выражением "В ЧАС НЕЗАБВЕННЫЙ" (это поэтическое выражение прямо так можно было бы и передать языком суконной прозы: "в час НЕЗАБАВНЫЙ"!).

И вот, поначалу это присоединение "филаретовского" послания Пушкина к числу источников (предвосхищающих) реминисценций в стихотворении 1799 года - еще больше озадачивает исследователя, в еще большее недоумение, а стало быть - и безмолвие по поводу наблюдаемого, его повергает. Потому что, казалось бы, понять мотивы, которыми руководствовался поэт, обращаясь этому будущему пушкинскому стихотворению и, тем самым, включая его в качестве составного элемента, в свой авторский замысел, - не-воз-мож-но.

Однако... невозможно это лишь в том случае, если бы мы ограничивались исследованием художественного строя стихотворения "Письмо в огне" как САМОСТОЯТЕЛЬНОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯВЛЕНИЯ. Но мы-то - рассматриваем его отнюдь не ради него самого, а исключительно по той причине что оно оказалось, в творческом плане, интимнейшим образом связанным с соответствующим ему по теме пушкинским стихотворением "Сожженное письмо"; и лишь по этому поводу, ради утверждения и прояснения этой связи - мы принимаем во внимание присутствующие в этом произведении реминисценции других стихотворений Пушкина.

И вот, если мы рассмотрим эти реминисценции, будем искать художественные оправдания их появления - с точки зрения теснейшей взаимосвязи стихотворения 1799 года с ЭТИМ будущим стихотворением Пушкина, - то мы сможем прояснить выбор в качестве источника реминисцирования не только стихотворения памяти Ризнич, но сможем решить и другую, более трудную, кажется, вовсе невыполнимую задачу: нам станет ясно и то, почему в качестве такого источника к этому первому стихотворению (вернее, двум этим первым) - присоединилось и послание митрополиту Филарету.



                _____________________________

                САКРАЛЬНОЕ И ПРОФАННОЕ
                _____________________________



Но на контрасте основано не только стихотворение Пушкина "В часы забав...", но и его стихотворения памяти Амалии Ризнич, по крайней мере - первое из них, написанное в 1826 году и им самим опубликованное полтора года спустя.

Причем - на том же самом контрасте, и он в этом стихотворении - находит свое разрешение, объяснение. А значит - находит себе и искомое нами объяснение присутствие, сосуществование двух столь различных реминисценций в стихотворении 1799 года; художественный смысл взятого таким образом его автором "аккорда".

Причем подчеркну: стихотворение "Сожженное письмо", преимущественная зависимость от него стихотворения из журнала "Иппокрена..." - имеет тут решающее значение; открывает дорогу и к разрешению самой этой проблемы, и даже - к тому, чтобы обнаружить этот контраст в стихотворении "Под небом голубым..."; иными словами - именно оно и заставляет взглянуть на эту хрестоматийную пушкинскую элегию другими глазами; окончательно уяснить ее место в "филаретовском" цикле; столь неожиданно открывшуюся причастность этого стихотворения к нему.

Впрочем, мы давно уже открыли, сформулировали этот принцип, правда, применительно к одному-единственному пушкинскому стихотворению ( http://www.stihi.ru/2009/02/19/3629 ), в качестве его частного применения: Пушкин возвращает элегический жанр к его новоевропейским истокам; придает "любовной элегии" черты духовной поэзии (обратим внимание, что происходит это на фоне активного знакомства русского читателя с мусульманской духовной поэзией, с жанром "касыды", где любовный сюжет, стремление поэта к возлюбленной - являлся аллегорией, иносказанием любви и стремления к Богу).

Говоря о структуре стихотворения "Сожженное письмо", о совершающейся в ходе его лирического сюжета художественной "метаморфозе", - мы сразу же обратили внимание читателя ( http://ajupanfilov.narod.ru/drama/athenae2.htm ) на то, что возрождение героя к жизни после пережитого им духовного опустошения - происходит на фоне реминисценции евангельского Страстного сюжета; воспоминания о родстве, природненности эпистолярного СЛОВА, о гибели, сожжении которого и говорится в этом стихотворении, - Логосу, Слову, распятому на Кресте.

По мере того, как мы пытаемся разобраться в художественном содержании элегии 1826 года, посвященной памяти Ризнич, - мы замечаем, что аналогичную библейскую, евангельскую реминисценцию Пушкин вводит и в текст этого стихотворения, написанного, напомню, на следующий год - и после смерти Ризнич, и после написания "Сожженного письма".




С   г л а з   д о л о й  -  и з   с е р д ц а   в о н



Мы приводили уже эту строку из этого стихотворения, когда стремились продемонстрировать читателю, что отголоски и этого стихотворения, хотя и не такие явные, бросающиеся в глаза, как в случае со вторым, более поздним стихотворением памяти Ризнич, присутствуют в стихотворении 1799 года. Теперь взглянем на эту строку - с другой стороны, в контексте предшествующих ей, начальных строк, чтобы вполне ощутить своеобразие ее, этой строки места в этом, повторю - вполне законченном и опубликованном самим автором стихотворении:


                Под небом голубым страны своей родной
                Она томилась, увядала...
                Увяла наконец, и верно надо мной
                Младая тень уже летала;
                Но недоступная черта меж нами есть.


И всё. На этом Пушкин ставит ТОЧКУ, и далее, как мы знаем, переходит к сообщению о своем полном равнодушии к известию о смерти своей возлюбленной, с которой так трагично, как мы узнаем из позднейшего стихотворения, расставался, - и о своих попытках сымитирвать, искусственно возбудить эмоциональную реакцию по поводу этого события!

И я, читая эти строки, это вот место в стихотворении, этот вот ПЕРЕХОД, - остаюсь в полном недоумении, о какой ЧЕРТЕ идет речь; МЕЖДУ кем и кем она проведена?! Между живыми и мертвыми, так что утверждается некий нравственный закон полной утраты всякого интереса пусть и к горячо любимому человеку после его смерти? Но прийти к такому выводу - было бы полным абсурдом, и ни при каких условиях невозможно себе представить, чтобы Пушкин (тем более столь косноязычно, столь невнятно, что потребовался... мой комментарий!) хотел высказать такое нелепое, находящееся в вопиющем противоречии с существующими общеизвестными фактами суждение.

Тогда - что же эта за черта? Получается, что - не между живыми и мертвыми вообще, и даже безотносительно к идее о границе между жизнью и смертью, - а вот именно непереходимая черта ЛИЧНО между двумя этими людьми, будем говорить грубо, топорно: между Пушкиным и Амалией Ризнич? Что отношения их были таковы, что, при всей их эмоциональности, бурности, - они, Пушкин и Ризнич, оставались внутренне, духовно - ЧУЖИМИ ДРУГ ДРУГУ ЛЮДЬМИ, так что эта эмоциональность, бурность - сразу же исчезла, как только женщина эта исчезла из жизни, из числа живых?

Но все равно: это - настолько гадательно, настолько неопределенно, настолько НЕВНЯТНО поэтом высказано, что, даже при том, что в этом решении, интерпретации, кажется, что-то есть, - необходимы еще какие-то ЭЛЕМЕНТЫ ПЛАНА ВЫРАЖЕНИЯ, какие-то знаки, носители дополнительного, необходимого нам для обретения хоть какой-то уверенности смысла. Так что и это решение - сколько я ни ломал над ним голову, меня не устраивало; предположенный, заподозренный мной психологический феномен, который МОГ бы иметь в виду в этой строке Пушкин, его механизм - оставался для меня неясен; я не мог найти ему подтверждения и дальнейшего объяснения в тексте самого стихотворения.




Р а з г о в о р   в   ц а р с т в е   м е р т в ы х



Поэтому, не имея удовлетворительного решения, я продолжал все время посматривать, с недоумением коситься на эту "бессмысленную", выпадающую из общей смысловой связи текста строку, до тех пор... До тех пор, пока не понял, что она представляет собой не что иное, как ЦИ-ТА-ТУ! Пока не опознал в ней цитату; не догадался о том, из какого источника она происходит и как она, эта заимствованная, переиначенная автором стихотворения фраза - выглядит в оригинальном тексте.

Ведь это не что иное, как слова праотца Авраама, приведенные в знаменитой притче о богаче и Лазаре из Евангелия от Луки. Оба героя притчи, поскольку действие ее происходит до пришествия Христа (устами Которого она в Евангелии и рассказывается), попадают в ад - но в разные места этого ада, как его представляли себе древние иудеи. Богач - в место, предназначенное для наказаний грешников, для мучений; нищий Лазарь - "на лоно Авраамово", то есть место относительного покоя, успокоения; место загробного обитания ветхозаветных праведников (даже Иоанн Креститель, умерший при земной жизни Христа, попал, как известно, в ад, чтобы там, согласно Промыслу Божию, проповедовать близящееся пришествие Христово!).

Но все равно: они находились так близко друг от друга, что мучающийся в страшных муках богач - мог обратиться к Аврааму; он попросил его прислать к нему Лазаря, знакомого ему по земной жизни и земными страданиями которого он бездушно пренебрегал, чтобы тот принес ему хотя бы каплю воды, которая облегчила бы его муки. В ответ Авраам объясняет, почему нельзя это сделать: во-первых, это не позволяет железный закон справедливости, требующий, чтобы каждый получал по заслугам, то есть - тот самый закон, который был побежден Иисусом Христом; заменен евангельским законом милости и благодати.

И Авраам, будучи праотцом и пророком, - словно бы предчувствует ненадежность, непрочность, близящееся крушение этого закона. И - не довольствуется одной только ссылкой на него, а считает необходимым привести еще один довод, как будто бы этого закона не существовало вовсе и просителю нужно было бы привести иное объяснение невыполнимости его просьбы:


"...и сверх всего того МЕЖДУ НАМИ И ВАМИ УТВЕРЖДЕНА ВЕЛИКАЯ ПРОПАСТЬ, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят..."


Вот этот библейский, евангельский стих, я считаю, - и был воспроизведен Пушкиным в непонятной, не имеющей, казалось бы, себе никакого объяснения строке его стихотворения.



                _________________________________

                ЛЕКСИКОГРАФИЧЕСКИЙ КАЗУС
                _________________________________



Вот в этом-то источнике цитаты - и следует искать те недостающие "элементы плана выражения", которые могли бы помочь понять кажущуюся бессмысленной пушкинскую фразу. Но все равно, глядя на нее - кажется невероятным, и даже мне самому поначалу казалось, что эта строка - может представлять собой цитату из Евангелия, и даже - несмотря на столь разительное сходство и чувство невероятного облегчения, когда эта мучительная бессмысленность - словно бы занимает свое место, оказывается в органично принадлежащем ей словесно-смысловом контексте.

Все дело, конечно, в том, что эти недостающие элементы текста, которые мы обнаружили в Евангелии от Луки, - необходимая, но НЕДОСТАТОЧНАЯ часть для ее, этой строки окончательного объяснения. Все дело в том, что само стихотворение это, как мы теперь знаем, входит в некий своеобразный поэтический цикл, - а следовательно, и непонятное, нечитаемое место в нем может обрести свой смысл не на фоне одного какого-нибудь источника этого произведения, но - лишь в контексте всего этого цикла, в который оно, это произведение входит.

Однако одной этой "непонятной" строкой, понемногу начавшей приобретать осмысленность, - реминисценция из евангельской притчи в стихотворении Пушкина НЕ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ! Поэт, несомненно, понимал, что обнаружение источника цитаты вызовет у читателя - новые недоумения, и чтобы их, весь комплекс этих недоумений, возникающих по этому поводу, разрешить - ему, читателю, нужно еще будет пройти - неизвестно какой длины путь размышлений над связанными с этим ЗАГАДОЧНЫМ (ставшим таковым, обнаружившим... в результате наших размышлений над ним свою загадочность!) стихотворением произведений.

И - чтобы ПООЩРИТЬ своего читателя в его намерении двинуться по этому пути, чтобы показать, намекнуть ему на то, что его догадка о евангельской, притчевой природе строки о "недоступной черте" - верна, Пушкин помещает в свое стихотворение - ЕЩЕ ОДИН МОТИВ ИЗ этой евангельской притчи; еще одно странное, непонятное место в тексте - которое, как и эта строка, находит в ней, в притче из Евангелия от Луки свое объ-яс-не-ни-е.




П у р и с т ы   и   э к с ц е н т р и к и



Ведь притча о богаче и Лазаре занимает особое место в нашей, русской традиции ее восприятия - потому, что стала основой одного из самых знаменитых, распространенных, издюбленных ДУХОВНЫХ СТИХОВ, певшихся, рассказывавшихся древнерусскими странствующими певцами духовных песнопений, КАЛИКАМИ ПЕРЕХОЖИМИ. И именно это обстоятельство, особенность бытования притчи на русской почве - думается, и вызывает, оправдывает появление в стихотворении "Под небом голубым..." СЛОВА, самого последнего в его тексте, завершающего это стихотворение - слова, ярко демонстрирующего, в том числе необычайностью, немотивированностью своего употребления, свое ДРЕВНЕРУССКОЕ ПРОИСХОЖДЕНИЕ:


                ...Где муки, где любовь? Увы, в душе моей
                Для бедной, легковерной тени,
                Для сладкой памяти невозвратимых дней
                Не нахожу ни слез, ни ПЕНИ.


Слово это - ПЕНЯ - появляется в древнерусских грамотах ( http://old_russian.academic.ru/10764/ ), по крайней мере, еще с XIV века, и относится к финансово-юридической лексике, означая "штраф, взыскание за невыполненное денежное обязательство". Однако в пушкинском тексте, на первый взгляд, слово это вряд ли может иметь ТАКОЕ значение. И действительно, в более поздних текстах, начиная с XVI века ( http://etymolog.ruslang.ru/doc/xi-xvii_14.pdf ), слово это начинает встречаться в другом, как будто бы более подходящем для общего смысла пушкинской фразы значении: "выговор, укор упрек", а также "нарекание, обвинение".

С таким значением слова эта заключительная фраза стихотворения будет, стало быть, означать, что поэт настолько равнодушен к - преждевременной, вследствие болезни, туберкулеза - смерти своей возлюбленной, что не находит в своей душе даже желания пожаловаться, упрекнуть, обвинить судьбу за эту преждевременную смерть. В этом же значении - "жалобы, сетования, упрека" - слово это можно встретить и в художественных произведениях, у авторов XVIII века ( ), таких как Тредиаковский, Херасков и Державин, у самого Пушкина ( http://difficult_words_ru.academic.ru/1813/ ), в поэме "Кавказский пленник" и в последней главе романа "Евгений Онегин", а также у последующих поэтов, Тютчева ( http://dic.academic.ru/dic.nsf/mas/42667/ ), Некрасова, Брюсова ( http://dic.academic.ru/dic.nsf/ushakov/923430 ).

Однако, рассматривая все эти, приводимые авторами разных словарей, случаи употребления слова в языке художественной литературы, в том числе и в произведениях самого Пушкина, помимо разбираемого нами стихотворения, - мы не можем не обратить внимания на одну любопытную особенность: слово "пеня" употребляется в них ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО В ФОРМЕ МНОЖЕСТВЕННОГО ЧИСЛА, впрочем - совпадающей, омонимичной форме генетива, в которой оно стоит в последней строке пушкинского стихотворения. Так что авторы современных толковых словарей иной раз избирают эту форму множественного числа - как заголовок ОСНОВНОЙ статьи, толкующей это слово, а к заголовку статьи, где это слово значится в единственном числе, - вместо толкования дают отсылку к этой основной статье на слово "ПЕНИ"!

А начало такой практике, как бы узаконивавшей, делавшей ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЙ для литературного языка форму множественного числа, было положено - еще при жизни Пушкина, в 1822 году, как раз в тот самый момент, когда писались строки его первой "южной" поэмы, в знаменитом "Словаре Академии Российской" А.С.Шишкова: в приведенном им самим образце употребления слова "пеня" создатель словаря не решился употребить его иначе, как в форме множественного числа!

Так что специфику словоупотребления в стихотворении 1826 года - можно рассматривать - чуть ли не как полемический отклик Пушкина на этот акт кодификации; языковой бунт поэта-"романтика", утверждающего возможность альтернативного использования того же самого слова; право поэта на такое, идущее вразрез с утвержденной академическим словарем "нормой" использование!




Т а й н о п и с ь   Д а л я



Вот это-то меня и смутило, поставило в тупик сразу же, как только я начал задумываться о смысле этого пушкинского стихотворения. Пытаясь опознать, узнать слово, скрывающееся в пушкинской строке за формой родительного падежа, я "вычислял" странное на вид, неблагозвучное и... придающее ЮМОРИСТИЧЕСКИЙ ОТТЕНОК пушкинской фразе слово "пеня". Разумеется, и сам Пушкин, и все остальные перечисленные мной поэты, которые употребляли это слово, не могли не учитывать этот читательский эффект, как бы дискредитирующий, разрушающий их поэтические усилия. И наоборот, если Пушкин - едва ли не единственный раз в истории русской поэзии! - употребил все-таки эту рискованную словоформу, значит... этот ЮМОРИСТИЧЕСКИЙ эффект в звучании ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЙ фразы его стихотворения - был ему нужен!

А одним из следствий этого эффекта является то, что, представив, вообразив себе звучание основной формы этого слова, - начинаешь просто-напросто сомневаться в его смысле, в правильности своего опознания, идентификации самого этого слова. Словно бы столкнулся с каким-то неизвестным лексическим явлением: поэтому мне ничего не оставалось делать, как только обратиться к словарям, чтобы восполнить этот пробел в своем словарном запасе. Вот тут-то мне и довелось встретиться с тем, какую интерпретацию получает это слово... в словаре В.И.Даля.

Мы давно уже обращаем внимание наших читателей ( http://www.proza.ru/2015/01/20/314 ) на то, что знаменитый "Толковый словарь живого великорусского языка" создавался беллетристом, ОДНИМ ИЗ АКТИВНЫХ УЧАСТНИКОВ ЛИТЕРАТУРНОГО ПРОЦЕССА ПУШКИНСКОЙ ЭПОХИ. И данные этого словаря - хочу подчеркнуть: в отдельных, исключительных моментах - представляют собой отражение не только действительно существующей, общеупотребительной лексической базы, но и - ОТРАЖЕНИЕ МНЕНИЙ ЛИТЕРАТОРОВ ПУШКИНСКОЙ ЭПОХИ, и прежде всего, конечно, самого Пушкина - о словарном составе современного ему русского языка.

Мнение - литератора; поэта и беллетриста; а следовательно, это - мнение о том, каким образом эти лексические ресурсы русского языка можно использовать в целях создания ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ЛИТЕРАТУРНЫХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ. В этом смысле, Словарь Даля является еще и, помимо всего прочего, ценнейшим источником сведений о внутренней литературной лаборатории, "кухне" величайшего создателя русской литературы. К сожалению, никто из моих коллег, историков русской литературы XIX века, до сих пор не удосужился выявить ВСЕ случаи его толкований, содержащие такие бесценные сведения; составить для нужд исследователей полный их перечень.

Даль в своем словаре тоже дает ( http://dic.academic.ru/dic.nsf/enc2p/300966 ), в качестве одного из значений этого слова, "подходящее" к контексту пушкинского стихотворения: "выговор, упрек, укор или изъявление неудовольствия". Однако он снабжает именно ЭТО толкование его значения пометой. В современных нам словарях в этом случае тоже можно встретить помету: "устар.", что означает, если справиться в приложенном к ним списке сокращений, "устаревшее". Пометка, которой снабжает свое толкование Даль, - совсем другого плана, она характеризует сферу употребления слова не по времени, а по географическому региону: "ЮЖН."

Единственно РЕАЛЬНЫЙ смысл, который эта помета может иметь в Словаре Даля - как раз и показывает, что его толкование - является производным по отношению к пушкинскому стихотворению, раскрывающим, передающим потомкам его, этого стихотворения, авторский замысел. Ведь Пушкин встречался с Ризнич - именно НА ЮГЕ, в Одессе, а значит и стихотворение, написанное в ее память, несмотря на то, что оно написано уже "на севере", в 1826 году, - также является "южным"; и своеобразие его лексики - также является своеобразием... "ЮЖНОГО", ОДЕССКОГО НАРЕЧИЯ ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА ПУШКИНА, идущим вразрез с общепринятым, установившимся словоупотреблением русского литературного языка.

Мы говорим о том, что этот реальный смысл является "единственно возможным" потому, что... никто ни на каком ЮГЕ в этом, указанном Далем, смысле этого слова НЕ УПОТРЕБЛЯЕТ. Поначалу я обрадовался этому указанию великого лексикографа - на какое-то время забыв, что он к тому же является и... великим мистификатором! - тому, что оно так хорошо, как по заказу, соответствует пушкинскому происхождению пушкинского стихотворения. Но потом я случайно заглянул в толковый словарь украинского языка ( http://explain_words_uk.academic.ru/4716 ), и оказалось... что ни одного из перечисленных Далем значений, подходящих для смыслового контекста пушкинской фразы, как раз в "южном"-то, украинском наречии это слово НЕ ИМЕЕТ!

Как раз наоборот: обратившись к современному "Словарю русских народных говоров" ( http://iling.spb.ru/vocabula/srng/srng_25.pdf ), мы с удивлением обнаружим, что ареал его распространения тяготеет скорее к северным, а также к центральным и восточным русским регионам: случаи его употребления зарегистрированы в ярославской, костромской, владимирской, московской, смоленской, тамбовской губерниях и на Урале. И наоборот, о существовании этого значения слова в ЮЖНЫХ диалектах в этом словаре свидетельствует только... ссылка на Словарь Даля! А значит - это указание на географический регион его бытования, является ИЗМЫШЛЕНИЕМ знаменитого составителя "Толкового словаря живого великорусского языка".

Вернее: ЛИТЕРАТУРНОЙ ШУТКОЙ, отражающей замысел употребления этого слова в стихотворении Пушкина "Под небом голубым страны своей родной..."; своеобразие того спектра значений, в которых оно фигурирует в заключительной строке этого стихотворения.




                __________________

                МЕРТВЫЕ ДУШИ
                __________________



Любопытно отметить, что вместе с этим словом, "под занавес", в стихотворение 1826 года - вторгаются и предвосхищающие ГОГОЛЕВСКИЕ мотивы. Потому как, если верить сведениям Словаря Даля (а мы уже далеко не убеждены в том, что и это сообщение его словарной статьи - не является очередной литературной шуткой, намеком!), - та самая знаменитая пословица, которая станет эпиграфом к комедии Гоголя "Ревизор", существует не только в своем всем нам знакомом виде, но и в варианте, где соответствующий глагол употреблен - в именной форме, как и в тексте стихотворения Пушкина: "Не на зеркало ПЕНЯ, коли рожа крива".

Мы подозреваем, что в словарной статье Даля содержится скрытый намек на Гоголя, еще и потому, что текст приводимых им вариантов пословицы (а она, в этой же статье, появится у него... и во второй раз, со словом в глагольной его форме, как и у Гоголя!) - служит как бы ОТРАЖЕНИЕМ текста этой пословицы в гоголевском эпиграфе, в его, этого текста, своеобразии. Впервые этот эпиграф появляется лишь в третьем издании комедии "Ревизор", подготовленном в 1842 году, в Риме, в Италии - где скончалась героиня пушкинского стихотворения. Однако звучание его - не совпадает ни с одним из вариантов, приводимых Далем.

Гоголь - словно бы хочет передать диалектные особенности цитируемой им "народной пословицы": "На зеркало НЕЧА пенять, коли рожа крива". У Даля это усечение наречия во втором его, "глагольном" варианте пословицы отсутствует, слово соответствует литературной норме, словно бы он... полемизирует с диалектологическими, фольклористическими претензиями Гоголя: "На зеркало НЕЧЕГО пенять..." Зато он компенсирует отсутствие усечения здесь - в том случае, когда приводит пословицу в первом варианте, с усеченным по сравнению с глаголом "ПЕНЯТЬ", лишенным глагольного окончания именем существительным: "Не на зеркало ПЕНЯ..."

Вот это-то и заставляет нас подозревать, что ЭТОТ именно вариант пословицы - был искусственно сконструирован Далем, чтобы служить ОТРАЖЕНИЕМ гоголевского эпиграфа; указывать, намекать читателю на то, что имеет в виду не просто народную пословицу, а именно этот, определенный случай ее употребления в гоголевском тексте. И тем самым - СОЕДИНЯЕТ, ставит в один ряд комедию Гоголя "Ревизор" и стихотворение Пушкина "Под небом голубым страны своей родной...", в первой из которых слово это - открывает текст произведения, а во втором - завершает его.




С о ж ж е н н а я...  г р а м о т а



В чем смысл этого сопряжения, неожиданно обнаруженного, прямо-таки как перстом указанного нам статьей из словаря Даля - мы сейчас даже как-то и не в состоянии осознать. Хотя Рим, значение Италии для Гоголя - сразу же приходит на ум, как только в него закрадывается идея такой связи. Да к тому же и выясняется, что эпиграф со словом из этого "ИТАЛЬЯНСКОГО" стихотворения Пушкина - был присоединен Гоголем к комедии - именно в Италии! И наоборот: "ЮЖНЫЙ", малороссийский аспект этого стихотворения Пушкина, то, что оно содержит воспоминание о его жизни в южной ссылке, - как бы в нем самом, в пушкинском тексте, содержащем это слово, - открывает перспективу на будущее появление эпиграфа в "Ревизоре", на фигуру самого его автора - малороссиянина Гоголя...

Да если мы еще добавим к тому, что ГОГОЛЕВСКИЕ мотивы мы расслышали еще... в стихотворении 1799 года, в связи с которым, с реминисценциями в котором мы и заговорили о стихах к Амалии Ризнич, что в стихотворении этом - открывается перспектива на еще более поздние трагические события в жизни Гоголя: сожжение им второго тома "Мертвых душ" (первый том которых вышел именно тогда, в 1842 году, перед отъездом Гоголя за границу!), - соотнесенность пушкинского стихотворения с фигурой Гоголя станет загадкой, еще более насущно нуждающейся - если не в своем разрешении, то хотя бы осмыслении, в том, чтобы ей было уделено самое серьезное внимание.

В самом деле: мы уже очень давно, с самых первых шагов обратили внимание на каламбур ( http://ajupanfilov.narod.ru/drama/athenae2.htm ), содержащийся в стихотворении, опубликованном в журнале "Иппокрена, или Утехи любословия", с названием этого издания:


                ...Мои УТЕХИ быстро, в миг
                С ним вместе обратились в дым!


Сожжение письма, благодаря этой явной, напрашивающейся игре слов, превращается - в СОЖЖЕНИЕ ЖУРНАЛА; книги - журнального "тома". Тем самым, как бы предсказывая, пророча - сожжение другой книги, ТОМА: второго тома поэмы "Мертвые души"!...

В чем смысл этого вовлечения Гоголя в историю стихотворения Пушкина "Сожженное письмо" - повторю, я не знаю. Здесь пока что, благодаря и нашим собственным - РАЗРОЗНЕННЫМ, не складывающимся пока в единую, осмысленную картину - наблюдениям, и подсказкам со стороны Даля, а может быть - и самого Гоголя (несомненно, имевшего возможность узнать - о своей вовлеченности в эту историю!) открывается лишь перспектива дальнейшего исследования; исследования, которое могло бы быть по этому вопросу произведено. Уже сразу же, при самом первом помышлении о таком исследовании напрашиваются его дальнейшие шаги.

Конечно же, при такой постановке вопроса невозможно не заметить, что название стихотворения Пушкина: "СОЖЖЕННОЕ ПИСЬМО" - образует явное сходство, грамматическую и смысловую параллель названию повести из первого сборника гоголевской прозы: "ПРОПАВШАЯ ГРАМОТА" ("грамота" - это и есть: послание, письмо!). Быть может, детальное сопоставление двух этих произведений - и прольет какой-то свет на обрисовавшуюся перед нами загадку? Может быть, здесь-то и содержится ключ к ее разрешению?

Да к тому же еще историко-литературная реминисценция, на которую мы указали в стихотворении 1799 года, - является в ней не единственной. Гоголь выступает в нем в ряду других писателей, причем - еще более отдаленного будущего, аллюзии на фигуры и произведения которых содержатся в тексте этого примечательного стихотворения. Но, к сожалению, отвлекаться на размышления, вызванные этой загадкой, я в данный момент более не имею возможности. И так они слишком отвлекли нас от более насущной, более близкой очерченному нами материалу линии исследования: реконструкции начавшегося проявляться перед нашим взором евангельского, библейского плана стихотворения "Под небом голубым..."; дальнейших перспектив расширения этого плана, которые предоставляет своеобразие употребления заключительного слова этого стихотворения.




А н г л и й с к и й   с л е д



Напомню, мы имеем здесь дело не с черновиком, как в случае с более поздним стихотворением памяти Ризнич, "Для берегов отчизна дальной...", - но С ОКОНЧАТЕЛЬНЫМ АВТОРСКИМ ТЕКСТОМ. И неясность в смысловой интерпретации его ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОГО (то есть: особо ударного, несущего особую смысловую нагрузку) слова - не может быть объяснено тем, что автор - не завершил свою работу и мы не знаем, как эта строка, как это слово звучало бы в окончательном, имеющем окончательно определенный смысл варианте. Как раз наоборот: эта непроясненность смысла, эта ставящая в тупик загадочность словоупотребления - и ЯВЛЯЕТСЯ ОКОНЧАТЕЛЬНЫМ АВТОРСКИМ РЕШЕНИЕМ ПУШКИНА. Вернее - ПОКРОВОМ, скрывающим под собой его истинный авторский замысел.

И вот тут-то притча о богаче и Лазаре - имеет свое решающее значение. Потому как ответ на эту загадку, его обретение - зависит от того, чтобы мы взглянули на это заключительное слово пушкинского стихотворение - как ЭЛЕМЕНТ СОВЕРШАЮЩЕГОСЯ В НЕМ ПРОЦЕССА РЕМИНИСЦИРОВАНИЯ евангельской притчи.

Обращает на себя внимание еще одно слово, которое повторяется, твердится в этом стихотворении, тем более что употребляется оно - по отношению к его героине: тень... тень... И к тому же оно, между прочим, в одном из случаев своего употребления, последнем - рифмуется с тем самым интересующим нас словом. За этим словом - "тень" - встает вполне определенное представление о загробной судьбе умерших, о стране мертвых, стране ТЕНЕЙ, Аиде древнегреческой мифологии.

Слово "пеня" в русский язык и пришло из древнегреческого языка, через посредство латыни и, как полагают, польского. Однако в тексте стихотворения Пушкина, в последовательности его лирического сюжета оно приобретает еще одну, на этот раз - шуточную, КАЛАМБУРНУЮ этимологию. Оказывается совпадающим... с английским словом, обозначающим мелкую монетку: "пенни", "penny". Именно так, в несклоняемой форме - оно и бытует в русском языке, но именно здесь, в форме родительного падежа - оно СОВПАДАЕТ с той формой, которую приобретает в этом падеже СКЛОНЯЕМОЕ, глубже укоренившееся у нас, "натурализованное", хотя тоже - заимствованное, слово "ПЕНЯ".

И этот каламбур - идеально ложится на разворачивающийся в стихотворении, благодаря второму слову, слову-рифме, древнегреческий мифологический сюжет: именно такую мелкую монетку, "обол", и принято было класть в захоронения умерших у древних греков - чтобы "тень" человека могла заплатить за свою переправу через реку Стикс в подземное царство перевозчику Харону. Получается, что поэт - в шутку, конечно! - изображает себя... ЖАДНИЧАЮЩИМ; отказывающимся ссудить умершей необходимые деньги, которые могли бы обеспечить ее посмертную участь.

Иными словами - уподобляется богачу из евангельской притчи, который - отказывался поступиться даже хотя бы такой мелкой монеткой, чтобы облегчить - правда, земные - страдания лежащего у ворот его дома нищего Лазаря.




                _________________________________

                ...И ОСТАВИ НАМ ДОЛГИ НАША
                _________________________________



Да и сама идея о ПЕРЕПРАВЕ МЕЖДУ СТРАНОЙ ЖИВЫХ И СТРАНОЙ МЕРТВЫХ, которая вводится этим мотивом древнегреческого мифа, - имеет самое прямое отношение к сюжету евангельской притчи. Ведь заканчивается она тем, что, окончательно убедившись в невозможности преодолеть "черту" между праведниками и грешниками в загробной жизни, - бывший богач обращается к Аврааму с куда более простой, легко исполнимой просьбой. А именно: послать - такого же, как он, мертвеца! - Лазаря к его, богача, пока что живым, живущим родным, чтобы рассказать о последствиях, которые их ждут, если они не изменят своего образа жизни.

И примечательно, что Авраам и на этот раз отвечает отказом, но не потому чтобы эта "черта" между живыми и мертвыми была непреодолимой (так, пророк Илия, который, согласно представлениям иудеев, должен был появиться на земле перед пришествием Мессии, - по словам самого Иисуса Христа, действительно приходил в образе Иоанна Крестителя), а потому - что, по его мнению, такие увещевания были бы бесполезны.

Что же касается такой парадоксальной контаминации евангельской и языческой мифологии, которую мы реконструировали ради осмысленности восприятия пушкинского стихотворения, - то она, такая контаминация, отнюдь не является специфической чертой этого именно пушкинского произведения, но - чрезвычайно характерна для его поэзии в целом. Мы, в частности, могли наблюдать ее не далее, как при нашем предшествующем анализе контаминации древнеримского афоризма - со Страстным евангельским сюжетом, совершающейся в реплике персонажа трагедии Пушкина "Скупой (!!) рыцарь".

Таким образом, экономическая, "монетарная" интерпретация значения (говорю сейчас о серьезном, словарном значении, а не о шуточном, каламбурном) заключительного слова пушкинского стихотворения - неожиданно оказывается... ПРЕИМУЩЕСТВЕННОЙ; имеющей отношение - уже не к нашим расхожим читательским представлениям об "эмоциональности", "задушевности" поэтической речи и поэтического произведения - но к самому авторскому замыслу пушкинского стихотворения в целом, к его художественному построению.

Напомню об одной черте смысла, которое это слово приобрело в финансово-юридической сфере: это не просто денежный штраф, наказание за какой-то проступок, но именно штраф - ЗА ПРОСРОЧЕННОЕ ДЕНЕЖНОЕ ОБЯЗАТЕЛЬСТВО. И в поэтическом сознании Пушкина, когда он заканчивал это свое первое стихотворение в память Ризнич, ЭТО значение слова было столь же активно, как и более подходящее, на поверхностный взгляд, "элегическое" его значение "жалобы", "упрека", и как предположенное нами, реконструированное в нем каламбурное значение мелкой монетки для уплаты загробному перевозчику душ.




Ю ж н ы й   д и а л е к т



Мы можем быть в этом совершенно уверены, потому что, когда Пушкин - в 1830-м ли, в 1828-м ли году (как указывают разные варианты авторской датировки), а быть может - и в том же самом 1826-м, приступает к написанию ВТОРОГО стихотворения, посвященного памяти Ризнич, - он воспроизводит ТО ЖЕ САМОЕ КОМПОЗИЦИОННОЕ РЕШЕНИЕ, и мы только сейчас, детально проанализировав значение словоформы "пени" и возможные ее художественные функции в стихотворении Пушкина, - можем осознать это обстоятельство. Он заканчивает и это второе свое стихотворение "цикла" - той же самой идеей просроченной платы, невыполненного, отложенного обязательства, которое выражается первым, основным значением употребленного им в первом из двух этих стихотворений слова "пеня":


                ...Твоя краса, твои страданья
                Исчезли в урне гробовой -
                А с ними поцелуй свиданья...
                Но жду его; ОН ЗА ТОБОЙ...


Согласитесь: невозможно было до сих пор, пока мы не задумались над странностью, неуместностью, неловкостью употребления финального слова в предыдущем стихотворении, - догадаться, предположить, заикнуться о том, что здесь, в процитированных нами словах - подразумевается ТО ЖЕ САМОЕ СЛОВО "ПЕНЯ"; значение этого слова!

И после того, как мы подумали об этом хорошенько, свыкнувшись, благодаря пушкинской лексической шутке, с мыслью о том, что финансово-юридическая сторона, область значения - тоже может присутствовать, подразумеваться, быть ХУДОЖЕСТВЕННО АКТИВНОЙ в концовке стихотворения 1826 года, - мы осознаем, попросту ВСПОМИНАЕМ, как о чем-то само собой разумеющемся, как нельзя более ЕСТЕСТВЕННОМ и... общеизвестном, что на самом-то деле идея "штрафа", "взыскания" - имеет к представлениям о загробной судьбе человека самое непосредственное отношение!

Уже даже - хотя бы в самом конфликте, коллизии притчи о Лазаре, взятой Пушкиным в качестве источника построения евангельского плана своей "любовной" элегии: спор в этой притче - идет о получении или неполучении ВОЗДАЯНИЯ человеком в этой, земной или загробной, будущей жизни.

А православное представление о "воздушных МЫТАРСТВАХ", поджидающих душу человека по ее исходе из тела - так и вовсе взято из финансово-юридической сферы евангельских, древнеримских времен, из понятия, должности МЫТАРЕЙ, занимавшихся взысканием податей, а стало быть, и штрафов, ПЕНИ за их неуплату. И когда мы в Молитве Господней просим нашего небесного Отца: "И остави нам долги наши..." - мы просим об оставлении той самой ПЕНИ, о которой идет речь, может идти - в пушкинском стихотворении.

Само латинское слово, от которого это наше русское происходит, - и означает: "НАКАЗАНИЕ"; а древнегреческое - еще выразительнее: "ВОЗМЕЗДИЕ".  И вот этого-то "возмездия", "наказания", "штрафа" - нет, не должно быть, не может быть, по мнению Пушкина, для героини его стихотворения 1826 года в загробной жизни!




П р е д в а р и т е л ь н ы е   и т о г и



И в таком случае, если автор стихотворения завершает его выражением ТАКОЙ уверенности, - весь его предыдущий текст... приобретает полностью, диаметрально противоположное значение. Если оно посвящено тому, что автор на всем его протяжении говорит о своем РАВНОДУШИИ к некогда любимой им женщине, к самой ее смерти, - то мы теперь можем понять, интерпретировать эти удивительные, если не возмутительные, балансирующие на грани скандала и эпатажа признания, - как выражения СПОКОЙСТВИЯ: спокойствия за ее, этой умершей героини загробную участь; твердой, непоколебимой уверенности в ее благополучии.

Мы по-прежнему остаемся в неведении, что это за "недоступная черта", которая разделяет двух героев этого пушкинского стихотворения; в чем заключается ее СОДЕРЖАНИЕ, по отношению к ним: кто из них - по какую сторону этой "черты" находится? Быть может, герой стихотворения видит себя на месте богача из евангельской притчи, а героиню, к которой он обращается, - почивающей, так сказать, "на лоне Авраамовом"? Или - наоборот?

Но, по крайней мере, открытие евангельской реминисценции в этом стихотворении Пушкина направило наше читательское воображение по определенному пути, снабдило нас материалом для создания вполне определенных картин, интерпретирующих его художественное содержание, и послужило к разрешению темных, невнятных, неудобочитаемых мест, на которые мы натыкались, начав размышлять об этом произведении, пытаясь дать себе отчет в том, ЧТО же мы, читая его, услышали; что хотел нам сказать, донести до нас его автор?

Что же касается остающегося в этом стихотворении - по-прежнему загадочным, повторяю, это можно разрешить, по моему мнению, лишь взглянув на него как на часть некого более обширного поэтического цикла (а быть может, скажем, забегая вперед, и еще шире: цикла - БЕЛЛЕТРИСТИЧЕСКОГО, включающего как произведения поэзии, так и ПРОЗЫ!), - предусмотренного, задуманного для стихотворения "Под небом голубым..." Пушкиным.



Продолжение следует: http://www.stihi.ru/2015/09/20/4597 .