*
Графика зимних улиц – белила, сажа
и иногда – прорвавшая мглу, лазурь.
Мне не хватает солнца –
я с этим слажу,
только б спасти проснувшуюся лозу.
Оттепель поманила и обманула,
и за окошком в сумерках – минус пять,
замер побег молоденький рыбкой снулой,
время не повернуть ни вперёд – ни вспять.
К вечеру снег пойдёт и надёжно спрячет
в белых ладонях спящего лета сон,
но отчего же я, словно в детстве, плачу,
скрыв от тебя заплаканное лицо.
Помнишь ли, как февраль о тепле молило
спящее лето в панцирях ледяных...
Графика зимних улиц: лазурь, белила
и изумрудной зелени робкий штрих.
*
Ты мне говорил: не руби с плеча,
мол, будешь жалеть сама…
Легла на плечи мои печаль –
я думала, что зима.
Ты мне говорил: на чужой роток
платок не накинуть – жаль,
и счастья хмельного горчил глоток
как дикий мёд, как печаль.
Ты мне говорил, что жизнь прожить –
не поле ржи перейти.
И я до рассвета пыталась сшить
две доли и два пути.
Затепленная свеча жила,
пока я сшивала их,
и ноша – печальна и тяжела,
росла на плечах моих
Ты мне говорил, что вот-вот – весна,
готовь для двоих ночлег,
и я, поджидая тебя у окна,
смотрела, как падал снег.
Почудилось – что на плечах моих
не ноша, а два крыла,
и стало понятно в какой-то миг,
что поле я перешла…
И было столько полей в вышине
и ни одного пути.
А там – за плечами – всё падал снег,
и кто-то шептал: прости..
*
Зима вернулась в город
и пошла
позёмкою змеиться в переулках,
и заиграли тени в зеркалах,
под Рождество подаренной шкатулки,
где на пуанты девочка встаёт,
едва лишь кто-то ключик повернёт.
Зима вернулась.
В тесной темноте
белее стало белое на чёрном,
обрывки чьих-то жизней,
чуждых тем;
зачем мы были,
спорили о чём мы,
без устали крутили фуэте,
порою – ради слова в пустоте.
И, повторяя ночью у окна,
отрывки из Писания Святого,
я думала: одна.
Опять одна.
Но неизменно рядом было Слово.
И я срывалась словом с чьих-то уст
туда, где город был и бел и пуст.
Мело – как в старой сказке – за окном,
жизнь мнилась то рекой, то берегами,
летела белой птицей,
вещим сном,
а обернулась белыми стихами.
В них ночь и неба зимнего пастель
и поздняя февральская метель.
Случайно ли под утро мне она,
напомнила забытое по-не-же,
я по привычке встала у окна
и записала: город был заснежен,
проглядывало солнце из-за туч.
А где-то поворачивался ключ.
На дне шкатулки медный плакал ворот.
Там музыка старинная живёт,
и на пуанты девочка встаёт,
и я пишу:
зима
вернулась
в город.
*
Пленница сослагательных наклонений,
всё размышляю о том, что было бы,
если бы не…
Противница авторитарных мнений,
не топлю свои страхи в вине,
утверждая, что именно там
находится горе-истина.
Не хожу тропами лисьими,
не петляю,
именуя петли пространствами вариантов,
не рассказываю сказки о карме,
понятия не имея
о причинах,
но вязну по горло в следствии:
розовые пуанты с тёмным пятнышком,
лысый мужчина
в фрачной паре в первом ряду партера,
поднимающий руку в едва заметном приветствии.
Если бы три жизни тому назад
мама не отвела бы дочку в театральную студию
со странным названием «Ковчег»,
мозоли, сбитые локти и колени
не вошли бы в привычку.
Что было бы, если бы?
Если бы не…
то я бы…
Плен сослагательных наклонений,
любимые ямбы,
не исключающие пространства вариантов.
И всё те же пуанты,
всё тот же снег…
*
Уныние простится и неверие,
отпустится закостенелый грех,
в провинциях, в имениях, в империях –
по всей земле идёт сегодня снег.
Кружит над миром белая метелица,
божественная белая строка,
и хочется на лучшее надеяться,
и заполночь, как встарь – у камелька –
дышать теплом,
загадывать желания
и приручать танцующий огонь,
писать всю ночь и
встретить утро раннее
и снегопаду протянуть ладонь.
Увидеть за снегами горы синие,
а за горами – солнце – как во сне,
соединить в одну две тонких линии,
закрыв глаза – как в детстве – падать в снег.
Наворожит метелица с три короба,
накуролесит – только успевай…
И в сумерках уже не видно города,
лишь светится заснеженный трамвай.
Перемешались умники и умницы,
дома, деревья, храмы, купола,
и назубок заученная улица
уводит в небо и белым-бела.
Кого б ещё метель могла порадовать…
Ты будешь из окна смотреть свой сон
и след от крыльев ангельских разглядывать,
не веря, что тобой оставлен он.
*
Всё суше,
всё тревожней зимы,
всё иллюзорнее весна,
у дней декабрьских вкус кизила
и цвет сливового вина.
Там жар неволи иль охоты,
неровным пламенем дрожит:
от зимнего солнцеворота
до равноденствия дожить.
Далёкая звезда пробьётся
сквозь утра аспидную мглу,
вонзит вернувшееся солнце
в туман горячую иглу.
Взорвётся утро голосами,
чтобы до ночи не смолкать,
и обернутся парусами
пурпуровые облака.
Оставить дом,
и плыть за ними,
на свет рождественской звезды,
забыть лицо твоё и имя,
и вкус колодезной воды.
Давно оплачены с лихвою
простые правила игры…
Но вновь… декабрь,
и запах хвои,
и золочёные шары.
И пробуждается ребёнок
во мне,
угасший от забот,
И лунный серп
всё так же тонок,
за первою звездой плывёт.
И приснопамятные лица –
как свечи в сумраке горят,
где на ладонь мою ложится
последний лист календаря.
Всю боль – до капельки –
изымет,
на миг воспряну – спасены...
Переживём и эту зиму,
у дней декабрьских вкус кизила
и запах будущей весны.
*
Ничего на свете нет,
Что мне стало бы родней,
Чем летучий детский бред
Нищей памяти моей.
Арсений Тарковский
Плачет утро.
И тающий снег
множит холод несмятой постели,
и круги под глазами, и тени,
что когда-то давно были теми…
а теперь только слёзы о тех.
Не о них ли сегодня я лью
эту горько-солёную влагу
у черты,
до которой – полшага,
у которой всё чаще стою.
Там, где ниточка-жизнь во вчера
обрывается –
стало быть – тонко… –
память – нищенка с ветхой котомкой
одиноко бредёт по дворам.
Из вчера собирая меня,
у живого огня оживляя,
горе нитью суровой сшивая,
колокольчиком медным звеня.
Открывая десятки щеколд,
выпуская волнующий запах
мандариново-хвойный,
внезапный…
Кот пушистый на «бархатных» лапах
по вечернему снегу идёт.
Мне туда.
Там, где просто летать,
и лететь по ожившим страницам,
и смеяться, и громко браниться,
и бесшумно скользить, словно тать,
там, где тени ведут хоровод,
и дрожит голубое сияние…
Память-нищенка за подаянием
осторожно дворами идёт.
