Елена Грозовская: "Все ее мужчины", роман. Москва, "Художественная литература", 2015
Предыдущая часть: http://www.stihi.ru/2017/01/06/2218
"7 января 1920 г. Стоим в Орше, утро.
В соседнем купе путешествует аристократка, баронесса Ольшанская с двумя дочерьми на выданье. На мир баронесса смотрит свысока, словно она ростом выше, чем все остальные люди сажени на две. Смотрит и не видит бегающих и снующих у ее ног мелких людишек. Для нее они навсегда только принадлежность к профессии, созданной для комфорта: официант, проводник, машинист, кочегар, врач или "эй, кто там еще"... Баронесса наблюдает за людьми, как астроном за дальними мирами – с интересом, но отстраненно. По её мнению, люди должны быть или на её уровне, или ниже, но никак не выше. Чья-то исключительность ей ненавистна, счастье неуместно и неприлично, душевное тепло – признак слабости, эмоции – следствие плохого воспитания.
Баронесса – человек крайностей, как и все богачи. Баронесса – правящий класс, улепётывающий без оглядки от класса угнетенного, но все еще пыжится, делает вид, что всё в её власти.
Глупая, самовлюбленная, чванливая овца...
Боже мой, неужели я была такой! Люди должны были бы ненавидеть меня!
Баронесса сидит в вагоне-ресторане рядом, за столиком через проход. Сегодня нацепила ярко-желтую шляпку. Слишком яркую для зимы. Шляпка, приковывает взгляды всех присутствующих.
– Татры... это название сигарет? Горы? Неужели? Что вы говорите... Какое вульгарное название... Это где же... в Польше? Польша... разве есть такая страна? – спрашивает младшая из дочерей, а баронесса удивленно поднимает брови.
Умный Дан благоразумно промолчал, а я заметила тихо (но услышали почему-то все в вагоне), что, вероятно, география в гимназии, где училась баронесса, была свободным предметом, не обязательным для изучения.
Сегодня, после знакомства, посмотрев на меня через лорнет, как в микроскоп, баронесса задала первый и последний из своих чванливых вопросов:
– Скажите, милочка, вы из каких Поляковых? Из этих вульгарных выскочек евреев, которые имеют доходные дома по всей Москве, или ваш родственник – барон фон Полякофф из Вильно? Как вас называть?
Мы пили кофе. В чашке поблескивал крепкий, ароматный напиток. Я не торопилась допивать – густой насыщенный цвет напоминал мне глаза Дана. И поскольку я не могла таращиться на Дана, то смотрела в кофе, представляя себе, как блестят они, когда он улыбается.
Я понимала прекрасно, что баронесса почему-то возненавидела меня. Возможно потому, что я русская или, возможно, еврейка. Так же она ненавидит Дана за его чёрные, нетипичные для русского человека глаза. Подумать только, его предки живут в России с 1812 года, больше ста лет. От французской крови осталась восьмая часть, а его по-прежнему не считают русским из-за фамилии предков и черных очей.
Я взглянула на Дана, он чуть побледнел, но ждал все-же, как я отреагирую. Слова уже были готовы сорваться с его языка, но я предостерегающе улыбнулась и обратилась к баронессе:
– Госпожа баронесса... Если вам претит русская орфография, вы можете называть меня Полякоффа. Но мне в общем-то, все равно. Я еду по поддельному паспорту... так же как и вы.
Жёлтая шляпка на мгновенье застыла. Княгиня побледнела и поджала тонкие губы. Её старшая дочь, Китти, перезрелая старая дева, долговязая и тощая, решила вступиться за мать. Она вцепилась в бокал с красным вином и выпалила:
– В любом случае, ни в Москве, ни в Вильно, ни в Париже, тем более, такие блузоны, как ваш, так не носят. А носят их так...
Китти бесцеремонно протянула руку к шнуру на моей шее, стягивающему вырез тяжелого бархатного блузона, резко и неожиданно потянула за одну из золотых кистей. Скользкий шелковый шнур легко поддался, сборка распустилась, упала с плеч, обнажив полностью левую грудь.
В вагоне повисла напряженная тишина. Мужчины поднялись со своих мест, разглядывая меня, дамы замерли в бархатных креслах. Дан сидел напротив, еще более бледный, сжав в кулак руку. От его взгляда дрожь током пробежала по телу, и обнаженный сосок мгновенно сжался и приобрел мраморную твердость. Я чуть покачала головой, чтобы Дан не вмешивался и ответила княжне:
– В таком случае, Китти, разрешите вам напомнить, что кофе тоже нынче пьют совсем иначе... не так как вы. А пьют его так... – я выплеснула остатки кофе в лицо Китти.
Она окаменела. Окаменели все, а я нежно обратилась к Дану:
– Не поможете затянуть узел, Даниэль Карлович?
Дан подобрал отвалившуюся челюсть, с готовностью встал, обошел вокруг кресла, наклонился, поднимая вырез блузона. Горячая рука чуть коснулась кожи. Дан легко затянул шнур, оставив обнаженным плечо, встал справа, заслоняя меня от невообразимой кутерьмы у соседнего столика и протянул руку:
– Позвольте сопровождать вас, ваше сиятельство...
– Большевичка! Кухарка! – услышала я плачущий выкрик Китти.
Я – большевичка?
Кто-то толкнул Дана в суматохе. Мы столкнулись, и он, крепко обхватив меня за талию, вынес из зала.
Вокруг нас кипели сливки общества.
В тамбуре Дан перевел дух и закурил. Мягкие кожаные диваны стояли полукругом, оставляя открытым доступ к окну. Дан опустил створку, и свежий воздух уколол щеки сотней крошечных снежинок. Дан оставил маленькую щелочку и прислонился плечом к фрамуге. В тамбуре после суматохи в вагоне-ресторане казалось тихо и уютно. Легкий сквозняк путался в бахроме бархатных штор с наполеоновскими вензелями. Тихо подрагивала лампа с желтым абажуром на столике у дивана. Картина в золоченой раме на шелковых обоях раскачивалась в такт шпалам и рельсам.
Дан был еще бледен, но насмешливые искорки, как алмазы уже сверкали в глазах:
– Дарья Петровна… Благодаря красоте… вам всё легко сходит с рук… Намек баронессе на отсутствие паспорта – это жестоко.
– Я всего лишь сказала то, что знают все. Она похожа на содержательницу публичного дома, а её дочери – на содержанок.
– Вполне возможно, что вместо паспорта у Ольшанской “желтый билет”… Но все же позвольте дать совет на будущее… не реагируйте так остро…
Я встала у стены и зябко обняла плечи – в тамбуре стало холодно. Весь кураж и апломб куда-то улетучились:
– Вы тоже считаете меня большевичкой? Почему Китти назвала меня так?
Дан глубоко затянулся, выпустил облачко белого дыма в снежную пелену, загасил папиросу. Снял пиджак и накинул мне на плечи:
– Вероятно потому, что вы не упали в обморок, обнажив грудь, и не целуете её в лобик перед сном.
Он улыбнулся и дотронулся до лацкана пиджака. Сильные руки уперлись в стену у моих плеч, и я оказалась в западне. Кровь толчком бросилась вниз живота, и я выскользнула из под его руки, уронив пиджак на пол:
– Я поставила вас в неловкое положение, Даниэль Карлович?
Дан нагнулся, поднял пиджак. В глазах, как мне показалась мелькнула досада:
– Меня не так уж легко поставить в неловкое положение, Дарья Петровна. Вы же знаете, я воевал на стороне большевиков и сочувствую им. Не корите себя…
– А я и не собиралась… И неловкости не чувствую совсем…
Дан смахнул соринку с рукава, но надевать на меня пиджак уже не стал:
– Вы не большевичка, Дарья Петровна… Вы – хулиганка и настоящая дикарка."
Продолжение: http://www.proza.ru/2017/01/06/461
http://www.stihi.ru/2017/01/06/2391
6 января 2017г.