Предыдущее: http://www.stihi.ru/2017/07/10/10305
Прославленный далеко за пределами провинциальных пределов поэт Авель Перепряхин окончил, как принято ныне говаривать, полный курс историко-филологического факультета известного университета. Известного весьма, так как возглавлял Попечительский Совет обозначенного заведения не кто иной, как сам Великий князь, любивший вольности всякие и поощрявший новомодные идеи. И хотя наш Авель, теперь уже профессор в своей [alma mater], не был вольнодумцем в известном смысле слова сего, но думы имел вольные.
Ему нравилось иногда приглашать своего старинного друга и коллегу Модеста Шиншилова к студентам, чтобы, так сказать, столкнуть в дискуссии энергии молодости и опыта. Модест, к тому же, имел странную манеру бросаться в студентов всякими провокационными фразами, что мгновенно разжигало интерес к тому или иному вопросу и было на руку затейнику Перепряхину.
Очередная лекция-диспут на тему «Что есть искусство?» должна была состояться в пятницу, в тринадцать, ибо лучшего времени для подобного трудно себе и представить.
В означенный час Перепряхин и Шиншилов, выпив предварительно крепкого чёрного байхового чаю из пачки «со слоном» в студенческой столовой, к которому в тот день подавали, как обычно, свежую французскую булку с толстым слоем холодного масла и паюсной икрой, по четвергам привозимой из Астрахани, вошли в переполненную первокурсниками аудиторию.
Профессор Перепряхин повторил написанную на доске тему и представил своего друга.
— Искусство, друзья мои, на белом свете, конечно же, есть (думаете вы); а ежели взглянуть на то же самое с другой стороны — его как бы и нет! — бодро начал Шиншилов.
— Это как же «нет»? — тут же воскликнул кто-то из студентов.
— Клюёт, — подумал про себя Шиншилов, — но подсекать ещё рано, надо продолжать прикармливать остальную рыбу. — И уже вслух продолжил:
— А вот кто из вас, молодые люди, может поручиться ценой, скажем, места в универе, от какого такого слова произошёл сей термин: от «искусности» или же от «искусственности», а?
Первые ряды вытаращили глаза, галёрка загудела.
— Может, [кинем жребий]? — подлил масла в огонь Перепряхин.
— [Нет, мы не будем полагаться на случай. Мы пойдём простым и логическим путём.]
— [Пойдём вместе], — не отставал профессор.
— [Пойдём вместе], — поддакнул лектор и продолжил:
— Вот, скажем, плетёт Васька лапти. Плохо плетёт. Только начал в подмастерьях — и ряд кривой, и носить неловко. Мастер его бьёт-бьёт, бьёт-бьёт, таскает за чуб — и вот, наконец, ученик сей одолевает-таки лапоть, который ужо можно и примерить. Ремесло, господа! Это есть предтеча искусства. Признак его – польза, потребительское качество, так сказать. Опять цену можно назначить, пусть и небольшую.
— А причём же здесь само искусство? — выкрикнул какой-то срывающийся на фальцет тенор.
— Оно пока ни при чём, господа! Но, однако, наш Васька, продолжая постигать ремесло, осваивает постепенно один узор за другим. Зачем же это ему? Лапоть же можно носить и тот, первый, что без узоров?
— Но ведь также красивее? — послышался вдруг девичий лепет.
— И эти клюют, — пронеслось у Шиншилова. — Господа! Видели вы хоть раз в музее или на выставке необычайно красивые лапти?
— Конечно, как было не видеть! — хором загалдели подопытные студенты.
— А зачем они там? Неужто чтобы носить, скажем, служителям музея?
Раздался смех и восклицания:
— Так ведь ими любоваться можно, они же созданы…
— Как-как? — деланно недоумевал Шиншилов.
— Искусно очень, — наконец прозвучало искомое слово.
— [Заметьте, не я это сказал], — радостно воскликнул Модест Шиншилов и энергично потёр руки. Рыба сама шла в его невод. — Я вот однажды видел ма-алюсенький такой лапоточек, в узорах весь, размером с ноготок, даром что не Левша сплёл. Вот, думаю, — [чистое искусство]! А что — носить-то его нельзя, только любоваться!
— Как наш Модест [корову в лапти обувает]! — чуть было вслух не воскликнул Перепряхин.
— Так значит, всё же есть оно, искусство?! — продолжил осмелевший тенор.
— А вот теперь давайте поглядим с другой стороны! — пошёл в новую атаку Шиншилов. — Играл тут мне давеча Васька (ну, тот, что лапти плёл) на свирели, яко соловей: и такое колено выкинет, и эдакое! Тоже, в некотором роде, искусство, не так ли, господа!
— Конечно, искусство! — послышалось с разных сторон.
— Однако, игра вообще и музыка, в частности, есть, по большому счёту, притворство. Обман. Человек в театре играет роль другого субъекта. Выдаёт себя за иного. Более того, г-н Станиславский предлагает ему, исполнителю, на время роли стать… именно «стать» этим иным субъектом. Притворство суть подмена правды. Правдиво — есть термин лукавого. Отнимите у правды маленькую толику — и её, правды, уже нет. Есть суррогат. Выходит, искусство, которое есть — нуждается в суррогате правды. Значит, для правды его, искусства — нет?
Первые ряды первокурсников усиленно хлопали глазами. Тенор почесал затылок. В аудитории воцарилась гробовая тишина.
— Или вот пример. Возьмёт Васька наш кисти и краски и, не дай Бог, вздумает картину писать.
— А что же здесь плохого? — раздался неуверенный шёпот.
— Так ведь он её будет писать с реальности, которую Господь уже создал. А Васькино дело — изготовить некую пародию, уж никак не лучше Создателя. Каково-с? Знаете ли вы, мои молодые коллеги, что если митрополит киевский заставал у князя Владимира рожечников и дудочников, пенял ему, мол: «Что, княже, так тебя черти будут на том свете веселить?»
— Так ведь музыка, она же для души! Как же-с! — возопили студенты. Мы науки не можем осилить, если в наушниках не звучит [hard-, punk-, garage rock, hip-hop] и прочая, и прочая…
— Господин Шиншилов, а что вы скажете о духовной музыке? — нежно пропела голубоглазая блондинка со второго ряда.
— Ну, это вы, мадмуазель, забегаете! Такое сочетание «духовная музыка» изобретут правнуки ваши после раcстройства большевистского правления. Давайте напряжём то вещество, благодаря которому вы здесь, господа! Ежели музыка («музикия») — игра, что суть притворство, то может ли оное (что ведь и родня лукавству, не так ли?) быть духовным? Духовное творит Дух Святый. Человечишко же хотя бы душевное что-нибудь производил, а?
— Но ведь в храмах музыка звучит, г-н Шиншилов, — пришёл на помощь студентам всё время наблюдавший за процессом профессор Перепряхин. — И я вот, ваш покорный слуга, хаживаю в хор Троицкого собора. Видимо, это имеют в виду господа студенты?
— Да-да, г-н Шиншилов, что скажете? — ободрились с галёрки.
— Да то и скажу, что жаль, ежели она там звучит — мы же не европы какие-нибудь, музыке в русском храме не место! Церковный хор призван к молитвенному песнопению, а не к искусственной или искусной (как вам будет угодно!) игре-притворству! Притворство и лукавство очень близки… Ответ здесь очень простой. Поглядите, чем пользуются певчие в храме. Ежели поют с нот — играют, притворяются красиво! А вот когда у них на листочках крюковая (или знаменная) запись… Господа, ваш профессор мог бы поведать вам на досуге, что, помимо неких мотивов, зашифрованных в крюковых значках упомянутого песнопения, они содержат указания на состояние души. Скажем, вот такой крюк, — и Шиншилов изобразил его на доске, — означает, помимо прочего, «умиление сердца». Вот добейтесь этого состояния, а потом запойте. Следом же — новый крюк и новое состояние. Не до игры-с! Богу всей поющей душой своей служить надо, а не лукавствовать!
— Ну, ты даёшь, Модест! — воскликнул про себя Перепряхин.
— А ежели перейдём к поэзии, назовёте ли вы ея искусством? — не унимался докладчик.
— Лучшие образцы лучших поэтов, конечно же! — раздалось во всех сторон.
— А кто же дал человеку главный его инструмент — слово? Кто научил им пользоваться? Атеисты тут же квакнут, что обезьяна, ах-ха-ха, — и Шиншилов так заливисто захохотал, что ему начали вторить и Перепряхин, и студенты. — Но мы то с вами хотя бы в сей час не станем богохульствовать?
— А чем же таким вам обезьяна не угодила? — взбрыкнул фальцетный тенор.
— Мне так ничем, — парировал Шиншилов. — А если вам угодила, так может, вы ответите нам, нет ли у вас хвоста-с? — невозмутимо произнёс лектор и пристально посмотрел на покрасневшего тенора. — Так вот, о подарке Божием, которым, несомненно, является и само слово, и всё, что существует, благодаря ему. Вот вы, — и Шиншилов вновь обратился к тенору, — когда от кого-то получаете подарок, благодарите ли в ответ или молча берёте и пользуетесь?
— Стараюсь благодарить-с, — чуть сконфуженно промямлил тенор.
— Так может, вы и стишки пописываете? — продолжал Шиншилов.
— Бывает-с.
— Так прочтите же что-либо своё, где есть благодарение Творцу.
— Я пишу о любви… к женщине, — чуть было не подбоченился тенор.
— Ну-ну… Так-таки ничего и не прочтёте? — съехидничал перепряхинский друг после некоторой паузы. — Вот, а я ведь не веду речь о лобовом посыле: «Спасибо, мол, Боже, и всё такое…»
Шиншилов вдруг переменился в лице:
— Просто заниматься искусством надо, имея Бога в душе, помня о Нём и сверяя с Ним создаваемое. Сейчас, господа, я забегу вперёд на много ваших лет в попытке сэкономить их вам, а вы уж запомните это, чтобы свериться потом. Впрочем, смысл всего поймут только самые лучшие, да-с… В попытке прожить по Станиславскому в любом искусстве, но без внутренней связи с Богом, человек впадает в прелесть. Ему начинает казаться, что он уже много чего умеет, даже начинает поучать других. Но лукавый не дремлет. Ему как раз и нужен умелый деятель искусства, отдающий всего себя. Отдаёшь — возьмёт, не сомневайтесь! Только и слышишь потом: «Талантище… жаль, рано сгорел!» Показательны очень изломанные судьбы и даже смерти актёров, игравших смерть на сцене. Как там известное: «Что наша жизнь — игра!» Только это игра — постоянный, ни на миг не останавливающийся выбор между Богом и лукавым. Напротив, богобоязненный автор понимает, что по сравнению с Творцом он, песчинка, всегда в начале пути, и ежели имеет какие либо удачи, то источник оных — опять-таки Творец… Вы уж не серчайте, что засыпал вас вопросами, не уделив большого внимания ответам. На них у вас есть ещё время и прекрасный профессор Авель Сидорович, с которым вы вместе пойдёте по этому тернистому пути. Только помните: играть, не заигрываясь и сверяясь с Создателем — вот рецепт, которым не стоит пренебрегать! А теперь я с благодарностию за ваше внимание и участие уступаю место профессору Перепряхину. В добрый час, господа!
Авель Перепряхин был матёр и опытен. Он умело продолжил разговор в нужном ему и теме направлении.
…По окончании лекции-диспута в лаборантской аудитории номер девятьсот одиннадцать Шиншилов и Перепряхин нарушали Устав университета. А что? Живые люди, хоть и поэты.
На столе был накрыт натюрморт: стояли бутылка беленькой и две налитые стопки, на клочке газеты «Студенческий вестник» лежал кусочек ливерной колбасы и горбушка хлеба, рядом — только что вскрытая банка «Кильки в томате».
— Как в старые добрые студенческие годы! — воскликнул Авель Перепряхин. — Но как ты, Модест, публику разогрел! Как «Pink Floyd» перед концертом… э-э… м-м… Муслима Магомаева!
Шиншилов взял стопку и произнёс, воздев глаза к люстре:
— Ну, тогда давай по единой! За него — за искусство!
Продолжение: http://www.stihi.ru/2017/07/31/3711