Внутренний мир поэтаПубликуется дополнением к Манифесту Зелёной Лампы. Внутренний мир поэта глазами Сергея Магида: Поэт всегда одинок. Поэт тотально, метафизически одинок. Неважно, сколько у него друзей, родственников, коллег, в толпе он находится или на необитаемом острове, — он все равно всегда, везде и равным образом — один. Иногда поэта прорывает, он не выдерживает и начинает ныть, посылая в окружающее пространство сигнал о спасении души от одиночества. Лучше всех в русской поэзии этот сигнал воспроизвел поэт немецкого языка Рильке: "я так один" (по-моему, Мария Степанова преобразила этот сигнал в феминистском духе: "я так одна"). Но, как правило, "ближние" снисходительно отвечают на это поэту: не ной, мы все одиноки. Это правда, но поэт "одиноче" "всех". Поэт одинок вовсе не потому, что окружающие не настолько великодушны, чтобы с сочувствием внимать его темным речам, и не потому, что он один такой "чувствительный", а остальные такие грубые. Поэт одинок, потому что он живет в ином спектре восприятия. Поэт одинок, потому что он видит и чувствует то, что "ближние" его не способны почувствовать и увидеть. И еще более он одинок, потому что ему не с кем этим поделиться, а поделиться необходимо. И здесь опять полезно прибегнуть к метафизическому опыту, ибо поэт видит мир искаженным, преломленным через себя, не таким, каков он есть на самом деле. Здесь главный вопрос: что значит "на самом деле"? "На самом деле" значит так, как оно есть само для себя, а не так, как это мы себе представляем. "На самом деле" значит вне ангажированного и зашоренного сознания массового человека, вне его спектра восприятия и прочей созидательной работы мозга. Этот мозг, как правило, не замечает глубину, многомерность и вечность вещей-в-себе. Из своих собственных фантомов он печет свеженькие, с пылу с жару, одномерные и сиюминутные вещи-для-нас… Одиночество поэта состоит в том, что он пребывает среди вещей-в-себе, тогда как не-поэты пребывают в большинстве своем среди вещей-для-нас. Но даже среди коллег, среди поэтов, поэт так же одинок, как и среди всех остальных. Потому что каждого поэта окружает вполне определенный круг вещей-в-себе, и там, где проходит граница между этими вещами-в-себе, проходит и граница между поэтами, между мирами их творчества. Границы эти непереходимы. Что касается "страшного времени", то время поэта всегда страшное. Время поэта не зависит от времени страны. Время свое поэт проводит в стоянии над бездной, в балансировании на ее вертикальном срыве, в попытках любопытствующего заглядывания в нее. Все это не имеет никакого отношения к социальному строю, производственным отношениям, государственному порядку. О чем бы поэт ни говорил, он говорит о жизни и смерти, о Высших Силах и человеке — и о своей потерянности. Настоящий поэт отличается от ненастоящего прежде всего болью, вернее, уровнем этой боли. Это боль не только о каждой живой твари на земле, но и о неорганической материи, которая тоже представляется поэту живой. Живые и разрушающиеся дома, статуи, храмы, дух запустения, распада, иногда постепенной гибели целой страны, особенно той, в которой родился, — все это страшно больно. Боль настоящего поэта дана ему априорно, врожденно, еще до всякого опыта, просто как боль существа, обреченного жить. Именно обреченного, а не "радостно вступающего в". Настоящий поэт приходит в ужас, когда слышит "я люблю тебя, жизнь, и хочу, чтобы лучше ты стала". Настоящий поэт "не любит жизнь", не хочет ее знать, проклинает ее, потому что она постоянно болтается под ногами и мешает "составлять слова". Жизнь мешает поэту своей бесчувственной назойливостью, грубой крикливостью, пустыми откровениями, тем неумолкаемым и настырным "шумом времен", в которых поэту метафизически скучно ("мне скучно, бес") и на которые он вынужден как-то более или менее адекватно реагировать, создавая свое собственное время. Пока на него не надели бронзовый ошейник и не стали водить детей к клетке посмотреть на "наше все". Поэт не собирается "улучшать жизнь", он пытается улучшить словесный состав своих высказываний, и даже не столько сами слова, сколько связи между ними. Настоящий поэт пытается улучшить паузы, интервалы, цезуры и хиатусы, он пытается "улучшить" молчание, сделать его более явным, более многозначным, более глубоким. Там, в этой глубине молчания, проходит боль. Но что же, собственно говоря, так у поэта болит? У поэта болит жизнь. Это его больное место. В этом своем больном месте в любую эпоху, в любой стране и при любом режиме поэт переживает общую несправедливость человеческого удела, которая, выражается в sein-zum-tode, "бытии-к-смерти". И все же это "базовое" переживание и жизнь, так понимаемая на основе этого переживания, даны поэту для того, чтобы он, отталкиваясь от них, вбирая их в себя и превозмогая их, прозрел. Настоящий поэт прозревает в каждой своей удавшейся вещи. Этими вещами поэт каждый день пытается переступить через "здесь-бытие" и выйти наконец в тот вектор существования, который можно было бы определить как сверх-жизнь. Каждый день без такой вещи — для поэта потерянный день, пустота, мука, только-жизнь. Какое бы при этом "тысячелетье" ни стояло "нынче на дворе" Все верно, настоящий поэт представляет собой отдельную, не фиксируемую геологами и историками эпоху, в которой вместе с поэтом, рядом с ним и в нем самом живут все, кто когда-нибудь рождался и умирал; в которой происходит все, что когда-нибудь происходило. Потому-то известная формула "времена не выбирают, в них живут и умирают" в отношении настоящего поэта не работает. И действительно, ненастоящий поэт не подымается, как правило, выше злобы дня, злобы своих переживаний, злобы ангажированности временем, в которое ему довелось родиться. Он и живет всю свою жизнь весь во времени, которое его окружает. Тогда как настоящий поэт, напротив, окружает собою время, в котором ему выпадает жить. Именно поэтому мы и имеем в конечном счете право говорить об эпохе Гомера, эпохе Байрона, эпохе Пушкина… Они бы не поняли смиренную и конформистскую формулировку о том, что времена "не выбирают", ибо они сознательно осуществляли выбор, творя свое время. Настоящий поэт выбирает себе свою эпоху, он выбирает ее в себе, собой и для себя, он обрабатывает ее под свою картину мира, под свой персональный "словесный состав", под состав своего молчания и через них. Настоящий поэт сам является своим собственным "временем вне времени" (или, скорее, "временем всех времен"), которое не совпадает со временем окружающего его мира. Время поэта опережает время мира, или от него "отстает", или просто является совершенно чужеродным. Когда поэт творит свое время, его переживания перестают быть "злобой его дня" и становятся его великодушием, в пристальной заботе которого может поместиться все человечество со всей своей историей и географией ("и подлый страх клевал божественность твою, и жгучим тернием твоё чело венчалось, где человечество великое вмещалось, мечтавшее людей сплотить в одну семью"). Именно в этом и заключается постоянно творящийся акт "выхода поэта из собственного тела" © Copyright: Джинн Толик, 2018.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
