Ведьм истреблять - благородное дело; и труд, за который не страшно своей поплатиться жизнью. Все умирают, и охотники тоже умрут, но по ним не заплачут.
По псам не справляют тризны.
Сотни дорог обошёл, но остался юным, да только сердце в груди давно разлетелось прахом. Тело моё на века сохраняют руны, но и много веков я не помню, что значит «плакать». Песни мои - лишь холодный мотив молитвы; в небе солнце моё - лишь воспалённый больной огарок.
Но если так, почему же вино проли;то? Почему эта дрожь - твой прощальный немой подарок?
Нас учили - ворожей не оставь живыми; обучали наукам; искусству и лжи, и боя.
Только жаль, что сердце чувствовать не учили: как быть воином - знаю, как быть человеком - не понял.
Я не ведал про боль; про жалость наверно тоже. Я ходил по дорогам, искал непокорно-рыжих. И находил. Так похожих на всех прохожих. И совсем не таких, как твердили страницы из книжек.
Нам твердили, что Ад - он зелёный, как листья; что у дьяволов кудри цвета ржавчины или меди. Я их слушал и записывал сотни истин, но как сам согрешил вдруг - слишком уж поздно заметил.
Я тогда ждал, когда та в себе тьму откроет, а она танцевала босой по камням и углям; то к холодам укрывала росточки хвоей, то луне напевала бледной безбожно и круглой, как медальон, что носила всегда на шее.
На той тонкой шее, что сам я потом перерезал...
Она была всех румянее и белее; как в глупой сказке, только о ней лишь одной я грезил.
Против Судьбы охотника на нечистых просто так не попрёшь, и взгляд сам отливает сталью. Я хотел бы верить в звёзды, знаки и числа, но давно Небеса нас добавили в свой глоссарий; наша душа подвластна всецело долгу, мы должны истреблять вместилища тлена и скверны.
У неё столько мазей было на старой полке: в лесу дважды в седмицу выхаживала виверну, каждой птахе лечила подбитые крылья, ей самки оленей потомство своё приводили.
Не заметил, как стали законы вдруг пылью, но против печати я по-прежнему был бессилен.
Боролись во мне неотступные два начала. Твердило одно мне, что Ад у неё за зрачками, и быть не должно ни горести, ни печали; второе - касалось кожи, ленту взяло; на память.
Верила мне, Любовью, смеясь, называла. Я помогал ей ночью в лесу собирать коренья, и жизни всей мне было как будто бы мало.
К ней лечиться ходили все люди из той деревни. Всех спасала, будь то старик иль дитятя; никогда не брала она даже гроша в уплату.
Суть шептала: «Не это ль зовётся Счастьем?».
Другая шипела: «Вспомни, что ты узнал когда-то!».
Но однажды одна одержала победу. Навечно тот день ко мне прокрался под сжатые веки. Я вспомнил то, что мне древний трактат поведал, и совсем позабыл, что я был рождён человеком.
Было в глазах её столько мольбы и горя, которые сквозь пелену я тогда не заметил. И была кровь алей, чем закатное море, на коже оставив с десяток багровых отметин. Мне б гордиться и воспрянуть в праведном гневе, но тогда отчего же столь пуст я был и ничтожен? Монстр без чувств. И теперь сокрушаться мне ли?
Если это не боль, скажи мне, пожалуйста, что же?..
Я ушёл бы, но безжалостно руны хранят, и ищу до сих пор этих рыжих, забыв про сердце.
Если я пуст, отчего, помоги мне понять, ещё снятся ночами
глаза
зеленее
леса?
