кот басё
Излучины луны изучены по дням — сначала острый серп, потом тяжелый гонг. Плывёшь вокруг нее и пробуешь понять, песок ли в глубине, вода ли тут кругом. Гадаешь о себе — мираж или мирской смиренный человек, бредущий сквозь туман. И почему луна всегда звучит тоской и медленно растёт, готовясь отнимать. Дорога на воде, прорехи в кронах лип, холодный меткий луч, летящий под ребро. Плывёшь вокруг луны и чувствуешь прилив, и ткань миров тонка, и видно серебро. Ключицы облаков, небесная любовь, великая жена, рождающая всех. Прижаться бы к тебе своим горячим лбом, но в небе только гонг. А скоро станет серп.
Знаешь, было такое чувство, что это честно. Было очень чисто, что нынче со мной не часто. Покажи зевакам, что мы из другого теста, у тебя же начинает все получаться. Дай же волю — ты увидишь, как ты умеешь, свежий ветер, луч рассветный, кимвал и авлос. Уходи туда, где время опять изменят, чтобы эта песня прочим не доставалась. Что за город — что не форум, то птичий рынок, каждый строит то империю, то гримасу. Здесь дороги пахнут пылью, фонтаны — рыбой, даже в термах никогда не снимают масок. Здесь поют и пьют, милуются или бьются — об заклад и лбом, отчаянно и бесцельно. Уходи туда, где главными остаются голоса прибоя, терпкость лимонной цедры, древесина лодок, острые кипарисы, смуглый мед нагого тела у кромки синей. Вслед за музыкой, за первым весенним бризом, вслед за тем, кто будет равным тебе по силе.
В вечном городе отныне не станет места, где с тобой еще дозволено повстречаться.
У меня такое чувство, что это честно. Потому что это чудо со мной не часто.
Под Ла-Маншем одиннадцать долгих лье, но куда бы на север ты ни бежала, наша общая нежность, луна во льве, засыпает на склонах Килиманджаро. Завтра ты приедешь на Лейстер-сквер, за спиной Шекспира, с изнанки кадра, будут желтые листья в седой траве, истлевающий голос старинной карты. Отыщи тот лист, что хранит внутри малахит и охру, резной рисунок, береги единственный материк, разделенный экватором наших судеб. И спускаясь к тяжелой густой реке, оглянись, чтоб увидеть туман над башней, уводящий львицу на поводке из прохладного вечера в день вчерашний.
И когда-нибудь, черт возьми, мы отправимся в Сан-Франциско.
Автостопом.
С рюкзаками.
В потертых кедах.
У нас не спросят имен, мы не будем в списках
Тех, кто остался в гетто.
Где-то в гетто, аллилуйя его обескровленным мостовым,
Его решеткам на окнах, его комендантскому часу,
Аллилуйя всем оставшимся, всем живым.
Аллилуйя всем погибшим и всем причастным.
Когда-нибудь, черт возьми, мы выйдем на этот мост
И, взявшись за руки, пересечем залив.
Апостол Павел заденет рюкзак крылом,
Апостол Петр будет ласков и молчалив.
закат, игрушечные здания не держат стройные ряды, пластинка площади восстания заезжена до немоты, сапсан срифмован со спасением, горят экранов образа, бредут паломники весенние за чудом на святой вокзал. приняв священное причастие, пройдя сквозь рамок суету все ощущают: ныне счастливы лишь тем, что оказались тут, что день, еще с утра безвыходный, не обещавший ничего, вдруг воздуха набрал и выдохнул извечный свет над головой. и в этот свет вагоны тянутся, не едут вдаль, но едут вверх, и песня, где перрон останется, звучит божественне всех.
прижаться лбом к окошку льдинному, к снегам, парящим над жнивьем.
вагончик тронулся, родимые, приедем в завтра — заживём.
Все меньше шансов объясниться, все меньше шансов объяснить. Мне снится будущее, снится и наполняет наши дни. Сбывается неумолимо, сверяясь с древним чертежом. Я строю мир, и он — не мирный, поскольку мною заражён. Мои смешные идеалы, моих пророчеств тишина. Я никогда не уставала, но все сбылось, и я — должна. Со мною станется и станет лишь то, в чем есть земная соль. Я архитектор вечных зданий без электронных адресов.
Я вижу все, и больше нечем спастись от этой пустоты. Атлант не расправляет плечи, источник не даёт воды. Но даже с крыши небоскреба, антенной вытянувшись вверх, я помню, как мы знали оба о том, что мы — одни из тех. Одни из тех, в ком древней раной, привычным смыслам вопреки, горела страсть к великим,
странным,
непроживаемым
Другим.
Радость моя, происходит какая-то ерунда. Мы с тобой, не любившие никогда, умеющие наотмашь и от винта, каждую ночь выходим теперь летать. Поднимаемся над горами, над морем заходим на первый круг, звезды во мне сгорают, штурвал выбрасывает из рук, крылья царапают спину неба, оно выгибается надо мной, я чувствую млечным нервом, как в недрах твоих темно. Звездный дождь начинается и пламя в ладони льёт, мы же были случайными, бредущими над землёй, мы, привычные к радарам и позывным, отключили их — сердцам они не нужны. Мы нигде не отмечены — без приборов, сигналов, карт, там, внизу, диспетчеры получают второй инфаркт, нами полнится воздух, сводки и выпуски новостей, мы проходим насквозь — в облаках не бывает стен. Радость моя, происходит что-то огромное, как закат. Мы уходим из дома, ищем небесные берега, поднимаемся выше и выше — дыши, дыши.
Господь говорит, что так начинают жить.
Утро опускается на Ольхон, идет по хребту легко, словно мурашки, бегущие по спине.
Она просыпается: «Ты ко мне?»
Распахивает окно, варит кофе с восхитительной ерундой, облака встают перед ней грядой, из глубин то драконы поднимаются, то киты.
Утро отвечает ей: «Это ты.
Это ты ко мне, моя светлая, разноцветная голова, тебе подбирать для меня слова, на варгане играть, говорить нам, как быть людьми, держать этот хрупкий мир.
Это я тебя выбрало, разбудило своим лучом, не коснулась тьма тебя и смерть тебе нипочем, ты умеешь быть яркой, жаркой и смотришь в суть.
В твоем сердце музыка, я ее понесу.
От Байкала до Балтики, от Мексики до Москвы понесу твою песню - как свет против всякой тьмы, в каждый дом, в каждый в пробке стоящий автомобиль - ты научишь людей любить.
Видеть утро как лучшего друга, как дар богов, с той ноги вставать, поступать в академию дураков, множить знаки Вселенной, договариваться с судьбой. Начинать с новой строчки романы с самим собой.
Я возьму твою песню и сделаю больше, чем горизонт. По теории невероятности нам везет: мы с тобой встречаемся - и вспыхивает заря. Мы берём, даем, наслаждаемся. Все не зря».
И она стоит, и слушает утро своей душой. Как легко быть живой, как радостно, хорошо, как любовь и кофе пахнут ветром издалека, как целительна музыка, озеро, облака.
И она стоит - или час, или сотни лет, и над ней оранжевый купол рождает свет, и плывут киты в сияющей высоте.
Утро преподносит ей новый день.
И проснулся залив, и легли фонари в темно-синий апрель, не имеющий дна, и от края земли и до края земли обнимают друг друга весна и война. Это чайки кричат, это бой часовой, это ветер, горячий от первых лучей, это люди молчат, не забыв ничего, но уже не умея запомнить, зачем. Так теперь повелось, что и год повело, и опоры, что раньше держали мосты, свет уходит под воду, как пули в стекло, и становится сложным, что было простым. Нам бы петь о весне, о ее вечерах, расплетать ее тонкую вербную вязь. Но апрель на войне — отзывался вчера.
А сегодня молчит, не выходит на связь.
Ни лампы, уходящие в тоннель,
ни рельсы, проведённые во тьму,
ни чёрные подтеки на стене,
густая кровь мальчишек на стене,
ведущих поезд в стену — на стене,
ничто не подчиняется ему.
Колонны, люди, лестницы — ведро
перевернулось, куполом накрыв,
господь играл в песочнице, но кровь,
господь копал, порезался — и кровь,
господь упал — спустись к нему в метро,
поглубже в рану, в самое нутро,
в его незаживающий нарыв.
Увидишь: макрофаги едут вверх,
пока эритроциты едут вниз,
по кольцевой налево, овдовев,
уходит свет, без пары гаснет свет,
у путевого кровь на рукаве,
реципиент, прошу, остановись.
Платформа, мрамор, известь и гранит,
табло, таблетки, та еще беда.
Таблицы превращаются в огни,
он тоже превращается в огни,
гниет и гаснет, и теряет нить,
ему не подчиняются они —
и машинист, и черная вода.
И лампы, уходящие в тоннель,
и рельсы, и мальчишки за стеклом.
Скажи мне «да», и я отвечу «нет»,
нет выхода, пора, сдавай билет,
мигает красный, нам не повезло.
Я хочу приезжать в города, не бежать, не болеть, наблюдать, как дома укрепляются в древней земле, как широкие реки легко огибают углы, как бокалы с вином опускаются к нам на столы. Я хочу просыпаться к обеду, ложиться к утру, разделять с каждым городом тайну, интригу, игру, чуять запах его, видеть цвет и повадки людей, быть и здесь, и повсюду, внутри, и нигде, и везде. Я хочу приезжать в города, как в музей или парк, замечать, как слова переходят на холоде в пар, греться пряным глинтвейном, любовью, огнями витрин — и нигде, и везде, и повсюду, и здесь, и внутри.
Но пока города меня ловят на каждом шагу, объясняя, что я не должна, не вольна, не могу, выдавая маршрут, снаряжая усталостью в путь, провожая дождями холодных серебряных пуль. Потому что у нас вековая война, говорят:
я для них — чужестранка,
я — горы, леса и моря.
Хищно и нервно, лаская деревья ветром, весна февралю объясняет, что время — вышло. Ее повелитель станет рабом к рассвету, ветер целует плечи, спускаясь ниже, тонкими пальцами ветер играет с телом, дрожь отдается стоном ключичных ямок … Весна обещает чувства — ведь ты хотел их, ведь ты ее брал — неистово и упрямо, пощечины снега, волосы — на запястье, ты не давал ей вскрикнуть, сдирая кожу… Ты думал, что знаешь, как обладают счастьем, но понял что это все-таки невозможно. Остались минуты последней покорной ночи, в которой тайфуном скоро проснется сила… Ты понимаешь, что это значит — кончить, лови эти выдохи — помнишь, как ты просил их?.. Смотри, как она, нагая, ложится рядом, и ветром тебя стирает с лица постели. Весна покоряет, правит, пронзает взглядом, весна тебе мстит за выстрелы и метели, за мрак равнодушия, за ледяные крыши, за все соответствия сущностям и стандартам…
Весна февралю объясняет, что время — вышло.
И ветер сплетается в нежном дыханье с мартом.
Ну здравствуй, мартовское безумие, моя вселенная, дух огня. Все так понятно и предсказуемо, что нам нельзя ничего менять. Все так продумано и устроено (какими силами, черт возьми!), что заголовки к моим историям всегда оказывались людьми. Все так отчетливо предначертано, давно расставлено по местам, никто из нас не спросил, зачем это, и спорить тоже никто не стал. К какому богу пристать с вопросами, на чью победу идет игра? Давай без шуток, теперь мы взрослые, серьезный возраст, законный брак. И этот мир нам обязан нравиться, и не к лицу нам вести войну. Но помни, свет мой, из этой матрицы есть выход в звездную тишину.
И этой ночью, отбросив сложные законы жанра, замедлив миг, я каждым словом вхожу подкожно в тебя, не созданную людьми. И звезды множат свои колонии, и мы умеем не умирать. Таких упрямых огнепоклонников в раю сжигали бы на кострах.
Наутро все у нас будет правильно — и мир, и март его голубой.
Но мы-то знаем, что в каждом пламени есть силы, правящие тобой.
Тревожа тех, кто давно уснул под тяжестью старых скреп, конвой свободы ведёт весну навстречу иной заре. И сходит снег, и поют гудки - услышит теперь любой. А на обочинах пикники - вот сэндвич, возьми с собой. Ее так ждали - уж сколько лет весне не дают пути. Весна расселится по земле и кто же ей запретит? Весна моря соберёт из луж, согреет поля в руках. Не так-то просто расти сквозь мглу, но семечко знает, как.
И будут всходы, и тонкий ствол, и первый кленовый лист. У нас не отняли ничего, мы сами всему сдались.
Казалось - ветер, а это гул дрожащих внутри пружин.
Конвой свободы ведёт весну
брать в плен
предающих
жизнь.
Когда-нибудь закончится, но нет. Ты понимаешь это не во сне, не на приёме психотерапевта, не под шаманский бубен и костёр - ты понимаешь: завтра кто-то стёр, сегодня длится, песенка не спета. А значит, ждать бессмысленно, и вот ты подставляешь сущему живот - несущую конструкцию живого. И чувствуешь, как трогает и бьет, и признаёшь, что это всё - твоё, и терпишь боль, и доверяешь снова.
И что-то открывается тебе в обычных днях, где бесконечный бег соединён с отсутствием погони, и что-то понимается, но так, как будто джокер ты, а не дурак, и мир уже лежит в твоей ладони.
Бегущие по лезвию ножа однажды перестанут возражать, организуют клуб и марафоны, начнут учить, как не терять лицо, и ставить ногу с пятки на носок, и сохранять физическую форму.
Город от снега светел, вьюга дымит, как ладан. Я женщину заприметил, вернулся за ней, крылатой. Искал ее в переулках, на площадях, в часовнях. Эхо твердило гулко, что прошлое - невесомо. Я звал ее острожно, да осудили строго. Мимо спешил прохожий, он показал дорогу.
Скована чёрным платьем, с золотом на ключицах, не ведает, чем заплатит, скалится, как волчица, тяжелую ношу тянет, долгую думу прячет, тьма держит ее когтями, показывает незрячим. Женщина - ясный месяц, река моя голубая, кто теперь глину месит, трогает лоб губами, кто согревает спящих, кто воскрешает мертвых, кто тебе настоящей сосватал какого черта?
Зеркало между нами, спроси меня - не отвечу. Женщина ледяная, словно зима - навечно.
А город сияет, ладный, сбитень февральский варит.
Я помнил ее крылатой.
Но память - плохой товарищ.
Другие статьи в литературном дневнике:
