Андрей Белый и Константин Кедров
Темиршина Типология символизма Андрей Белый и поэзия К.Кедрова
Пятница, 29 Июля 2016 г. 18:55 редактировать + в цитатник
Типология символизма в современной поэзии К. Кедро
Кедров-Челищев
Темиршина Типология символизма Андрея Белого (Глава 4 о К.Кедрове)
ГЛАВА 4. Символистские тенденции в неоавангардистской поэзии:
творчество К.Кедрова
§ 1. Философия как поэзия: «Метаметафора» К.Кедрова
Константин Кедров (наряду с такими поэтами, как Вс.Некрасов,
В.Соснора, Г.Айги) является одним из самых ярких и крупных представителей
современного неоавангардизма. Философия и поэтика К.Кедрова подавляющим
большинством исследователей возводится к эстетике и художественной
практике русского футуризма. Этому в немалой степени способствовала
«поэтическая генеалогия», созданная самим поэтом: свою манеру письма,
многие темы и образы своей поэзии К.Кедров соотносит с творчеством
В.Хлебникова. Тем не менее, кажется, что в его лирике и эстетической прозе
присутствует и символистский компонент, который связывается с глубинным
уровнем картины мира автора, восходящей к символистской миромодели.
Говоря иначе, его творчество, взятое в аспекте литературной традиции,
органично включает в себя не только футуристический, но и символистский
компонент 377 .
Эта типологическая общность выражается в удивительных совпадениях
между теоретическими исканиями А.Белого и философско-эстетическими
идеями К.Кедрова. И неслучайно достаточно часто рядом с именем К.Кедрова в
разного рода рецензиях появляется и имя Андрея Белого (примечательно, что
сам К.Кедров неоднократно упоминает поэта-символиста в своих
произведениях). Так, А.Люсый отмечает параллельность исканий А.Белого и
современного поэта: «Когда-то Андрей Белый сравнивал себя с Тредиаковским,
открывающим дверь новому Пушкину. Кедров занимается аналогичной
выработкой языка, разрушением „последнего условного знака“ открытым в
будущее» 378 .
Символистские тенденции в философско-теоретическом творчестве
К.Кедрова связаны с типологическим сходством его картины мира и картины
мира Андрея Белого. Наиболее репрезентативным философским исследованием
377
Здесь особенно важным представляется тот факт, что и в творчестве В.Хлебникова
обнаруживается символистский субстрат (см. об этом: Клинг О. Влияние символизма на
постсимволистскую поэзию в России 1910-х годов: проблемы поэтики. М.: Дом-музей
Марины Цветаевой, 2010. С. 174-196). Не нужно забывать и том, что сам А.Белый может
выступать как пограничная фигура, представляющая авангардистско-символистский код.
Так, многие авангардистские идеи, темы, образы и мотивы присутствуют у А.Белого в явном
или скрытом виде: это и установка на звукопись, и придание звуку онтологического статуса,
и попытка соединить точное, естественнонаучное знание с гуманитарным и проч. Кроме
того, сама концепция теургии, столь важная для А.Белого, по-своему преломилась у
футуристов, многие из которых в своем творчестве (и прежде всего В.Хлебников!) пытались
воплотить хилиастический проект создания рая на земле.
378
Люсый А. Поэзия как перевод из ХХ века в XXI: . – Режим
доступа: http://www.utoronto.ca/tsq/08/lyusyj08.shtml
185в аспекте интересующей нас темы является книга «Метаметафора» 379 , по своей
структуре представляющая набор философско-эстетических зарисовок (эссе),
где развертывается абсолютно символистская вселенная.
К.Кедров и А.Белый. Особенный интерес в контексте нашей темы
представляет фрагмент книги, посвященный Андрею Белому. Кедров
утверждает, что «Андрей Белый – один из первых прозаиков XX века,
пишущий после выхода теории относительности» 380 . Имя Андрея Белого здесь
появляется отнюдь не случайно, его новая поэтика и созданная им космология
прекрасно вписываются в координаты кедровской картины мира: «Его поэтика,
- пишет К.Кедров, - немыслима без новой космологии. Теософская космология
Рудольфа Штайнера строилась еще в ньютоновском мире, поэтому она была
решительно изгнана из “Москвы” и “Петербурга”. Космос этих романов
зиждется на прочном фундаменте четырехмерного континуума Эйнштейна и
Минковского» (с. 129).
К.Кедров обращается к одному из ключевых символов поэтики А.Белого
– сфере – и трактует его в космологическом ключе как искривленное
эйнштейновское пространство. Сферическое пространство, характерное для
новой культурной парадигмы, К.Кедров связывает с попыткой «расширить»
зрение и шагнуть за грань видимого мира. По мнению поэта, именно такой тип
пространства характерен для романов А.Белого «Петербург» и «Москва».
Именно поэтому видение героями А.Белого сферы знаменует начало
инициального приобщения к запредельному миру.
Время в романах А.Белого, полагает К.Кедров, также «другое»: взрывы,
толчки, ритмические перебои сплошного речевого потока создают некую
мерцающую непрерывность. Здесь нет повествовательной протяженности, все
внезапно появляется, внезапно исчезает. Это время пульсирующих точек на
поверхности расширяющейся сферы, связано с этой новой пространственной
моделью, «оно также “другое”: взрывы, толчки, ритмические перебои
сплошного речевого потока создают некую мерцающую непрерывность. Здесь
нет повествовательной протяженности, все внезапно появляется, внезапно
исчезает. Это время пульсирующих точек на поверхности расширяющейся
сферы» (с. 132).
Все это позволяет К.Кедрову утверждать, что «Андрей Белый дарит нам
новое, более тонкое видение пространства и времени, максимально
приближенное к вселенной Эйнштейна. Если привести к знаменателю то, что
искал и нашел Белый в этой сфере, то будет несомненна победа художника,
открывшего множество степеней доселе неведомой свободы парения в новом
космосе» (с. 132).
379
См. также и другие работы К.Кедрова: Кедров К. Поэтический космос. М.: Советский
писатель, 1989; Кедров К. Энциклопедия метаметафоры. М.: ДООС, 2000; Кедров К.
Метакод. М.: АиФ принт, 2005; Кедров К. Философия литературы. М: Художественная
литература, 2009.
380
Кедров К. Метаметафора (Метакод и метаметафора) М.: ДООС, 1999. С. 129. В
дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте работы с указанием страницы.
186Особенное внимание К.Кедровым уделяется снятию в поэтическом мире
А.Белого оппозиций «внешнее – внутреннее» и «верх – низ». А.Белый,
указывает К.Кедров, смоделировал такое «всепространство» в «Записках
мечтателей». Однако, думается, что поэт-символист в этом случае
ориентировался не столько на «относительное» пространство А.Эйнштейна,
сколько на учение Р.Штейнера и на собственные символико-мифологические
изыскания, связанные с древним мифопоэтическим кодом отражения
микрокосмоса в макрокосмосе. Такого рода космическое выворачивание,
которое показывает в своих произведениях А.Белый, Кедров называет
«космической антропной инверсией».
Эта инверсия связывается со стиранием границы между человеком и
космосом, в результате чего человек оказывается моделью Вселенной, а
Вселенная – моделью человека: «Интуиция подсказала Белому, - пишет в связи
с этим К.Кедров, - не фантастический, а вполне реальный прообраз человека
космического: существо, наделенное внутренне-внешним восприятием
пространства, никогда не могло бы указать на границы своего тела: ведь любая
веха означала бы, что здесь пролегает межа между человеком и космосом. Для
героя Андрея Белого такой грани нет. Он объемлет космос изнутри и снаружи,
как косточка обнимается с мякотью персика» (с. 136).
Примечательно, что принципиальное сходство двух эстетик связывается
не только с общей моделью мира, но и, что не менее важно, - с совпадениями
на уровне частных картин мира. Так, К.Кедров вспоминает, что в свое время
его поразило буддийское учение о пустоте и нирване как о основе всего сущего:
«Сама возможность дать филологический анализ молчания вернула меня к
воспоминаниям буддистской юности, когда, читая трактаты Дигнанги и
Дхармакирти с Нагаруджаной я отчетливо ощутил затылком дуновенье
нирваны» (с. 42). Андрей Белый также, через Шопенгауэра, в юности увлекался
буддизмом, который оказал сильнейшее влияние на его становление 381 .
Еще одно важное типологическое сходство, объединяющее поэтику
А.Белого и К.Кедрова, заключается в их тяготении к музыкальному коду:
«симфонизм» Андрея Белого музыкальным эхом откликается у современного
поэта. Так, К.Кедров, характеризуя свою фантасмагорическую поэму «Заинька
и Настасья», указывает на ее окказиональный музыкальный жанр: «Впервые
мне удалось вырваться на просторы абсолютно свободного текста в этой
симфонической поэме, восходящей к последней симфонии Густава Малера и к
«Просветленной ночи» Шенберга» (с. 38).
Это разительное совпадение связывается с той функцией, которую играет
музыка у обоих поэтов. Музыка понимается ими в мистическо-пифагорейском
ключе, она является ритмической основой мироздания. Ср. отсылки к Пифагору
в книге К.Кедрова: «Пифагор утверждал, что все планеты, двигаясь по орбитам
издают неслышимый человеческим ухом вибрирующий звук. Звуки планет
сливаются в гармонию сфер» (с. 42).
381
См. об этом: Лавров А.В. Андрей Белый в 1900-е годы. Жизнь и литературная
деятельность. М.: НЛО, 1995.
187«Поэтическое мышление». Однако эстетика и философия символизма
оказывается не только «темой» книги К.Кедрова, но и основой ее
структурных особенностей. Так, одной из главных черт «Метаметафоры»,
которая роднит ее с теоретическими работами А.Белого, является
соприсутствие в ней двух кодов: теоретического и художественного 382 .
К.Кедров, следуя по стопам своего двоюродного деда, русского
художника Павла Челищева, цитирует его письмо, где четко обозначена эта
установка: «Много читаю, думаю – вся моя жизнь в работе – в живописи – я как
бы мост между наукой и искусством – это бывает очень редко и вот на мою
долю упала эта участь!» (с. 15). Эта линия и была продолжена современным
поэтом, студенческий диплом которого назывался «Влияние геометрии
Лобачевского и теории относительности на поэзию Велимира Хлебникова» 383 .
В связи с этим К.Кедров отмечает, что ключевыми научно-философскими
идеями для него стали идеи П.Флоренского, Н.И.Лобачевского и В.Хлебникова,
которые постулировали единство мира и человека: «Поместив себя на
поверхность псевдосферы Лобачевского с отрицательной кривизной, я охватил
собою весь мир. Позднее я узнал, что у Флоренского это называется обратной
перспективой» 384 .
Двойная закодированность книги обусловливает ее архитектонику: как и
в книгах А.Белого, здесь присутствуют, во-первых, поэтические тексты,
выступающие в аллегорическом статусе как метафорические модели,
призванные иллюстрировать те или иные теоретические идеи автора; во-
вторых, она наполнена, как и многие статьи А.Белого, разного рода тропами
(преимущественно метафорами).
Однако и теоретические идеи, и художественные образы в этой книге
представляют собой разные способы подхода к одной ключевой проблеме (или
разные методы символизации мира, как сказал бы А.Белый). В самом общем
виде эту проблему можно сформулировать как проблему нераздельности-
неслиянности мироздания. Этот онтологический ракурс в книге К.Кедрова
выходит на первый план, он, как и в теоретической трилогии А.Белого,
подчиняет себе эстетический и аксиологический уровни. Этот онтологический
приоритет заставляет нас обратиться к пространственной модели мира,
представленной в «Метаметафоре», которая обусловливает все иные качества и
свойства ее поэтической семантики.
Нейтрализация пространственных оппозиций: «инсайдаут» как
мистический синтез. Как и в творчестве А.Белого, у К.Кедрова формируются
382
А.Белый угадал, а К.Кедров развил идею, которая сейчас получила название
«поэтического мышления», когда «искусство как познание первично; наука же вторична»
(Лихачев Д.С. Искусство и наука // Лихачев Д.С. Очерки по философии художественного
творчества. М.: РАН, Институт русской литературы, 1999. С. 12).
383
Бирюков С. Код вер, или метаметафора Константина Кедрова: . –
Режим доступа: http://www.nesterova.ru/apif/kedr21.shtml
384
Там же.
188системы бинарных оппозиций, характеризующих пространственный уровень
его картины мира: «верх – низ», «внутреннее – внешнее», «микрокосмос –
макрокосмос» и проч. Отношения между этими бинарными парами такие же,
как и отношения между элементами оппозиций в творчестве А.Белого:
бинарность нейтрализуется. Таким образом, концепция пространства,
представленная в «Метаметафоре», связана с его бинарной разделенностью и
преодолением этой бинарности в акте онтологического синтеза.
Но если у А.Белого в статусе базовой оппозиции выступало
противопоставление верха и низа, которое наделялось разнообразными
аксиологическими коннотациями, то у К.Кедрова главной оппозицией служит
оппозиция внешнего и внутреннего. Как и А.Белый, К.Кедров в своей
художественно-философской онтологии снимает противопоставление между
внутренним и внешним планами бытия, смешивает их, в результате чего
происходит интроекция внешнего мира и овнешвление внутренней реальности.
В этой связи уместно вспомнить рассуждения А.Белого о медиальной функции
символа, который призван снимать оппозицию между внешней реальностью
природы и внутренней реальностью души, соединяя их в единое символическое
целое.
У К.Кедрова этот процесс, весьма напоминающий онтологический синтез
символистов, получает название «инсайдаута». Ср.: «30 августа 1958 года в
Измайловском парке в полночь произошло то, что позднее я назвал
“выворачивание”, или “инсайдаут”. Было ощущение мгновенного вовнутрения
мира таким образом, что не было границы между моим телом и самой
отдаленной звездой. Я перестал быть внутри вселенной, но охватывал себя
небом, как своей кожей. Нечто подобное произошло и со временем: прошлое
опережало будущее, будущее оказалось в прошлом. Это была реально
ощутимая и вместимая вечность» 385 .
Крайне характерно, что сам К.Кедров, анализируя свой «инсайдаут»,
ссылается на подобный опыт Андрея Белого: «Где-то в 70-е годы я нашел
схожее описание у Андрея Белого, когда он, взойдя на пирамиду Хеопса с Асей
Тургеневой, “сам себя обволок зодиаком”» 386 . Это пространственное смешение
Л.Кедров называет выворачиванием пространства, отсюда проистекает
лейтмотив его поэтической философии: «Человек – это изнанка неба».
Свою концепцию «инсайдаута» К.Кедров пытается осмыслить в научных
координатах. Такое парадоксальное понимание пространства, полагает он,
оказывается наиболее близким пониманию пространства в духе геометрии
Лобачевского: «Человек не внутри Вселенной, а одновременно и внутри и
снаружи обхватывает ее собой. Нам кажется, что мы внутри Космоса; но это
такая же иллюзия, как движение Солнца вокруг Земли» (с. 49).
Совмещение и смешение пространственных координат внутреннего и
внешнего приводит К.Кедрова к мифопоэтическому представлению о космосе
как о некоем вселенском теле, и здесь в действие вступает еще одна важнейшая
385
386
Бирюков С. Указ. соч.
Там же.
189пространственная оппозиция: противопоставление микро- и макрокосмоса,
которое снимается в акте онтологического объединения человека и вселенной.
Ср.: «Космос – наше нутро. Это даже не дом наш, а наше вечное тело» (с. 50).
Ср. также «Изменение внутреннего на внешнее было бы грандиозным
переворотом. Представим себе, что солнце, звезды и небо мы воспринимаем,
как раньше воспринимали свое нутро – легкие, сердце. В свою очередь тело мы
бы увидели, как сейчас видим небо» (с. 140).
Слияние человека и вселенной является одним из главных смысловых
сюжетов творчества А.Белого (достаточно вспомнить «Глоссолалию», где этот
сюжет развертывается с наибольшей полнотой). Характерно, что для
выражения этой идеи и К.Кедров, и А.Белый прибегают к одному и тому же
символическому образу – образу вселенского человека, Адама Кадмона. Ср.
трактовку этого образа у К.Кедрова: «Бесшовный хитон Христа – это еще и все
звездное небо над головой. Оно же звездный покров Изиды. «Одеянный светом
яко ризою, наг на суде стояша». Но небо не только ризы Христовы оно и кожа
вселенского человека Адама Кадмона» (с. 13).
На типологическую связь картин мира К.Кедрова и А.Белого указывают и
сопутствующие онтологическому синтезу мотивы. Так, для описания опыта
«инсайдаута» К.Кедров прибегает к метафоре полета, которая часто
фигурировала у А.Белого в контексте темы мистического синтеза. Опыт полета
К.Кедровым понимается как «избывание» конкретной физической телесности,
ограниченной тремя измерениями, и превращение человека в свет: «В момент
“выворачивания” тело человека начинает светиться и ощущается как бы утрата
веса. Что-то вроде неподвижного полета от себя и к себе одновременно. Самая
дальняя точка мироздания становится близкой, а наоборот собственное тело
распространяется по всему Космосу. Четко ощущается, что будущее вдруг
оказывается в прошлом, а прошлое воспринимается как будущее. Даже
собственная смерть становится уже пережитой, а рождение постигается заново»
(с. 50).
Сугубо символистский мотив превращения человеческой плоти в
световую, который разрабатывал А.Белый не в последнюю очередь под
влиянием антропософии Р.Штейнера, К.Кедров здесь связывает с космистской
парадигмой русской философии: «Это мир, где земные страсти - преображены в
высшую гармонию, которую в XX веке Циолковский назвал в разговоре с
Чижевским лучевой жизнью. По мнению космического Колумба, человечество
рано или поздно “перейдет в лучевое состояние высокого порядка <...>”»
(с. 52).
Таким образом, у К.Кедрова, как и у А.Белого, возникает тема смешения
разных пластов пространства, всегда соотносящееся с категорией
вневременности и вечности, с некоей точкой начала, в которой в
эмбриональном виде содержатся все времена и все пространства. Но если
А.Белый называл такой опыт высшим синтезом, то К.Кедров, подчеркивая
пространственное смешение внутреннего и внешнего, дает этому опыту
название «инсайдаут».
190«Плюро-дуо-монизм». Сам способ описания космического «инсайдаута»
у К.Кедрова оказывается сугубо символистским. Так, он подбирает к одному
явлению разные методологические ключи, пытаясь осмыслить его различных
мировоззренческих парадигмах (черта, присущая и плюро-дуо-монистическому
методу А.Белого). Выявляя суть космического смешения и выворачивания
пространств, К.Кедров обращается не только к геометрии Н.И.Лобачевского, но
и к древнему гностико-христианскому коду, важному и для символистов. При
этом современный поэт, цитируя гностическое Евангелие от Фомы,
подчеркивает в нем аспект мистического слияния разных типов пространств и
снятие всех бинарных оппозиций, которое приводит к высшей целостности, к
Царствию небесному. Ср. цитируемый К.Кедровым отрывок из
апокрифического Евангелия: «Когда вы сделаете женское как мужское,
внутреннюю сторону как внешнюю и внешнюю сторону как внутреннюю и
верхнюю сторону как нижнюю, многое как одно и одно как многое, тогда вы
войдете в Царствие».
Фактически К.Кедров, как это часто делал и А.Белый, переводит одну
смысловую систему на язык другой, что позволяет ему осмыслить явление в его
целостности и универсальности. При этом у К.Кедрова, как и у А.Белого, те или
иные философские идеи как бы «поясняются» через разные научные
концепции. Так христианская идея божественного света обретает новые
смыслы в контексте космологических воззрений К.Э.Циолковского. Ср.:
«Обычно сравнения Христа со Светом Небесной жизни и жизнью Света
воспринимаются как красивая метафора. В Евангелии от Фомы и в трудах
Циолковского приоткрывается нечто большее. Если представить себе, что Свет
одушевлен, как считает великий ученый и как говорит Христос, мы окажемся в
Царстве вечного Света, где действительно верх как низ, единое как многое и
внутреннее как внешнее» (с. 52).
Думается, что все эти разные методологические ключи у К.Кедрова не
самоценны, их семантические поля частично перекрываются, в результате чего,
с одной стороны, явление предстает в стереоскопическом виде, а с другой
стороны, сами эти методологии, входя в систему соответствий, становятся
своеобразными
«символическими»
языками.
Ср.
подобное
«креолизированное» смешение этих «языков»: «То, что физики называют
виртуальными частицами богословы именуют душами. Душа невидима и
неслышима, но она есть» (с. 54).
Ведомый логикой методологических соответствий, К.Кедров, как это
делали символисты, «вчитывает» свой смысл в разные тексты, которые,
вписываясь в его семантическую парадигму, «наращивают» свое значение. Так,
рассуждая о внутренне-внешнем опыте в методологических рамках русского
космизма, К.Кедров в подтверждение существования такого опыта приводит
оду Г.Державина «Бог», где в связи с онтологической тематикой возникает
мотив подобных пространственных контроверз.
Подобный методологический плюрализм обусловливает у А.Белого и
К.Кедрова способ интерпретации «чужих» текстов. «Чужие» тексты как бы
встраиваются в координаты авторской картины мира и начинают осмысляться
по ее законам. И как символисты вчитывали свои смыслы в классиков, трактуя
191их в символистском ключе, так и К.Кедров по-своему интерпретирует многие
тексты культуры, начиная от поэзии В.Хлебникова и заканчивая геометрией
Н.И.Лобачевского и теорией относительности А.Эйнштейна. Так, например,
художественный портрет отца Гамлета в «Метаметафоре» оказывается
сотканным из солнца и трех планет, а странствие Вильгельма Мейстера
трактуется как совершение мистического путешествия, в результате которого
герой превращается в «космического человека»... При этом осмысление
«чужого» текста у А.Белого и К.Кедрова происходит сходным образом: в обоих
случаях тексты функционируют в парадигматической соотнесенности, с одной
стороны, с другими текстами, а с другой стороны, - с базовыми
миромоделирующими установками. Этот механизм можно назвать
«механизмом адаптации» чужого слова, он позволяет «изменять» его смыслы,
как бы приспосабливая его для авторских целей.
Однако здесь действует и «обратная» тенденция: К.Кедров для
иллюстрации своих космологических идей подбирает такие тексты, которые им
соответствуют. Так, обращаясь к Э.Сведенборгу, он прежде всего выделяет его
представления о мистическом пространстве, представляющем собой
онтологическую метаметафору взаимопроникновения внешнего и внутреннего
пространственных уровней. Это взаимопроникновение выражается у
Э.Сведенборга в древнем космологическом символе, связанном с уподоблением
пространства мира – пространству человеческой телесности. Ср. у К.Кедрова:
«По свидетельству Сведенборга, устройство неба оказалось поистине
поразительным. Небеса своим строением полностью повторяют человека. Есть
два невидимых неба, духовное и небесное, они соответствуют сердцу и легким
человека. <...> Глаза - это разум неба, уста и язык - небесная речь, почки -
способность отделять истину от лжи» (с. 77).
Сочетание микро- и макрокосма, описанное Э.Сведенборгом, имеет
древнейший мифологический подтекст. Однако эти мифологические смыслы в
рамках картины мира К.Кедрова интерпретируются с помощью совершенно
иных кодов, имеющих весьма далекое отношение к мифологии. Ср.: «Разве не
ясно, что здесь мы имеем дело с какой-то неземной, неевклидовой геометрией»
(с. 78). Тем не менее эта интерпретация не отменяет глубинного
типологического родства этого мотива идее А.Белого, восходящей к разным
оккультно-мифологическим и философским истокам, о том, что человек есть
модель вселенной, а вселенная – модель человека. Таким образом различие
интерпретаций древнейшего символа «всечеловека» обусловлено разными
ценностными основаниями картин мира двух поэтов-философов, сходство же
мотивируется общими миромоделирующими базовыми чертами.
Человек как вселенная. Поиск истинной реальности у К.Кедрова, как и
у А.Белого, связывается с нейтрализацией всех пространственных оппозиций,
понимающейся как исчезновение внутренних семиотических границ,
разделяющих мир. Для К.Кедрова, который в качестве базового
противопоставления выделяет оппозицию внешнего и внутреннего, главная
граница пролегает между человеком и вселенной, отношения между которыми
выстраиваются по символистскому закону соответствий: вселенная есть
192отражение микрокосма, и наоборот – микрокосмос есть маленькая модель
Вселенной. Таким образом, категория личности у К.Кедрова, как и в поэзии
символизма, выходит за свои границы и, связываясь с космосом, понимается
как всего лишь один их этапов пути к сверхличному 387 .
Благодаря этому человек вписывается не в историко-общественные, но в
онтологические
координаты.
Ср.
описание
этого
символистского
онтологического слияния у К.Кедрова: «Тяж между собой и вселенной, а еще
вернее между собой и вселенной это сладкое втягивание себя в иные миры и
еще более сладкое втягивание в себя всех миров. И не отдельной чакрой, а всем
внутренним и внешним, правильнее внутренне-внешним своим существом»
(с. 11-12).
Исчезновение границы между миром и человеком и отождествление
внутреннего и внешнего пространств соотносится в поэтическом космосе
К.Кедрова со снятием оппозиции между телом и духом, которая у А.Белого
выражалась в мотиве просветления человеческой телесности и превращении
человека в Логос, а у К.Кедрова – в мотиве отелесневания духа и
одухотворения материи: «Мой мир не делится на внешний и внутренний, на
космос и тело, на дух и материю. Материя духовна, а дух телесен» (с. 12).
Отсюда возникает традиционная для символистов (особенно для
А.Белого) идея о том, что изначально мир и человек были не разделены, а
пребывали в некоем единосущном единстве. А.Белый в поисках этого единства
обращается к своим ранним детским воспоминаниям в «Котике Летаеве», в
стихотворениях же эта идея выражается в мотиве «мифологического времени»,
который связывается с образом «старины». У К.Кедрова эта «пуповинная
связь» также появляется в связи с мотивом младенчества, которое соотносится
со «звездной памятью» (то есть с памятью об изначальном единстве мира и
человека). Ср.: «Моя звездная память простирается к моменту рождения, когда
сладкий тяж повлек меня сквозь стягивающее пространство в нынешний мир. И
был момент, когда между внутренним – материнским и внешним моим миром,
не было грани. Видимо, это был один мир до разрезания пуповины» (с. 12).
Символистская идея о тождественности Вселенной и человеческого тела,
восходящая к мифологическим воззрениям, развивается К.Кедровым во
фрагменте «Гороскоп тела». Здесь египетский миф о растерзанном теле
Осириса проецируется на астральный код. Ср.: «Древний Египет в течение
каждого года воссоздавал на небе тело Озириса. Его расчленили на 14 частей, и
вот Луна-Изида из месяца в месяц собирает воедино тело своего мужа. Озирис
погиб в ноябре, когда солнце находилось в созвездии Скорпиона. Позднее Сет –
бог мрака – разрубил его тело на части. Изида собирает Озириса из двенадцати
созвездий зодиака, луны и солнца» (с. 112-113). Этот миф, как полагает
К.Кедров, притягивает другие сюжеты и образы: в астральном ключе
трактуются абхазский эпос, бурятские сказки, русская свадебная песня, мотив
387
О категории личности в аспекте ее соотнесенности со сверхличным началом в поэзии
символизма см.: Bird R. Concepts of the person in the symbolist philosophy of Viacheslav Ivanov
// Studies in East European Thought. 2009, Vol. 61. P. 90.
193ткачества Пенелопы, пушкинская «Сказка о царе Салтане» - все эти сюжеты,
образы и мотивы, взятые в их символическом единстве знаменуют, полагает
К.Кедров, рождение человека-космоса.
Так один миф прочитывается в терминах других мифов, и несколько
мифологических сюжетов оказываются семантически эквивалентными, за счет
того, что между ними устанавливается система символических соответствий:
«”Скелет вселенского человека” в данном прочтении есть очертание звездного
неба. Его “ткет”, воссоздает Полярная, ночная, звезда. Венера вечерняя
наполняет скелет кровью заката, а утренняя Венера прикосновением
солнечного луча оживит тело» (с. 113).
В соответствии с древним мифопоэтическим антропным кодом К.Кедров
полагает, что «двуединое тело человек-космос существует вполне реально.
Наше восприятие себя отдельно от космоса – дань обыденному зрению,
видящему землю как плоскость» (с. 201). Так у поэта появляется концепция
«звездного тела», которое есть вторая, космическая половина человека. Эта
идея удивительным образом перекликается, с одной стороны, с некоторыми
темами и мотивами русской религиозной философии, одной из важнейших
категорий которой была категория соборности, а с другой стороны, она
соотносится с философским учением космистов, утверждающих единство
человечества в космических координатах. К.Кедров пишет, что осознание
человеком своего звездного тела «приводит к знакомой модели мироздания, где
множество центров вселенной (множество индивидуумов), в то же время они
едины в своем космическом теле» (с. 201).
Примечательно, что, выстраивая целый ряд такого рода аналогий,
К.Кедров осознает близость своих «космистских» взглядов древней
мифологической картине мира: «В древней космологии выворачивание как
смерть-рождение, как воскресение; в современной – квантовый скачок,
расширяющаяся и сжимающаяся вселенная. Там роды, здесь взрыв,
расширение. Там мать, здесь материя. В древней космологии доминирует
живое, оно творит мир. В современной доминирует неживое, которое творит
живое» (с. 201). Отсюда делается вывод, что «космология древних содержит в
себе не только отжившие, но и чрезвычайно близкие современному человеку
понятия и проблемы» (с. 202).
Небесное и земное. Внешняя и внутренняя сферы, воплощающиеся в
образах вселенной и человека, связываются еще с одним важнейшим
противопоставлением – оппозицией «верхнее – нижнее пространства».
Естественно, что положительными аксиологическими значениями наделяется
верхняя сфера неба. Поэтому одна из ключевых семантических доминант
«Метаметафоры» – астральная, воплощающаяся в парадигме звездных образов,
которые, являясь знаками-символами, призваны выражать представление об
иной, высшей реальности 388 . Так, в эссе «Ангелическая поэтика» звездное небо,
388
Примечательно, что «звездная» мотивно-образная парадигма у К.Кедрова часто
связывается с творчеством В.Хлебникова, однако астральный код у самого поэта-футуриста
194которое было семантической универсалией поэтики символизма, связывается
К.Кедровым с некоей невидимой действительностью, таящейся под покровом
видимости. И если эта сугубо символистская антитеза у А.Белого
накладывалась
на
кантовско-шопенгауэровское
противопоставление
реальности и видимости, то у К.Кедрова она связывается с методологическими
координатами современной физики: «Но еще большего поклонения достойно
небо невидимое, открытое Альбертом Эйнштейном. Как бы ни был ужасен XX
век, он открыл и сделал достоянием науки потусторонний мир космоса.
Мчаться со скоростью света, значит видеть мир глазами Ангелов» (с. 11).
Образ неба у К.Кедрова понимается символически и, как и у А.Белого,
вступает в разные смысловые соответствия, которые подчеркивают его
сакральное значение. Так, К.Кедров, прямо указывая на свое символическое
толкование неба, пишет, что «Василий Великий утверждал, что неправы те, кто
утверждает, будто бы лик Христа скрыт от людей до второго пришествия.
Солнце разве не лик Спасителя? В другом месте он говорит, что солнце – это
сердце Иисусово. Очертания созвездия Кассиопеи отчетливо просматривается в
Образе Одигитрии, простирающей в благословении свои длани и в образе
Богоматери, простирающей над нами честный Омофор Млечного пути,
который понимается символически» (с. 13).
Сопоставление двух уровней бытия, выраженное в корреляции солнца и
сердца, - одно из частотных для символизма 389 , что подтверждает
типологическую отнесенность поэтической семантики К.Кедрова к
символистской. В связи с этим необходимо упомянуть отрывок из письма
А.Белого П.Флоренскому, где возникают почти дословные совпадения с этими
рассуждениями К.Кедрова: «Сердце – солнце, - пишет А.Белый, - но само
солнце сформировано зодиаком, внутри сердца познаешь блеск солнца; оно
становится Христовым сердцем. Но Христос пришел не для земли только, <...>
а для всего космоса <...> а в нашем составе телесном есть начала космичности,
связанные не только с сердцем-солнцем, но с звездными далями; и вот ум
отвлеченно мыслит пространства космоса; правильное развитие его превращает
отвлеченные мысли в реальность космических мыслей; мы перестает мыслить,
как мы, нами мыслят иерархии» 390 .
Однако для выявления типологических связей между символистской
поэтикой и поэтикой К.Кедрова важны не столько конкретные мифологические
образы, сколько их комбинаторика и отношения, которые устанавливаются
внутри смысловых парадигм, куда эти образы входят. Так, К.Кедров создает
обширные образно-мотивные системы, внутри которых выстраиваются
отношение «взаимосимволизации», и каждый образ, вписываемый в эту
частично соотносится с младосимволистской традицией. Так, О.А.Клинг отмечает, что
«”Остаточная связь” с младосимволизмом проявилась в частом обращении Хлебникова к
“небесной лексике”» (Клинг О. Влияние символизма на постсимволистскую поэзию в России
1910-х годов: проблемы поэтики. М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 2010. С. 187).
389
Ср., например, ключевую роль этого соотнесения в книге Вяч.Иванова «Cor Ardens».
390
Павел Флоренский и символисты. Опыты литературные. Статьи. Переписка. М.: Языки
славянской культуры, 2004. С. 481.
195смысловую «сеть», как бы «интерферирует», «перекрывает» семантические
поля других образов. Этот же принцип выстраивания образных систем
характерен для поэтической семантики А.Белого, внутри которых границы
между символизируемым и символизирующим смешиваются.
Типичный пример подобного смешения находим у К.Кедрова, когда он
по принципу символистских соответствий трактует образ неба в разных
историко-мифологических ключах, и мифологические образы, связываясь, с
одной стороны, друг с другом, а с другой стороны, наполняясь «небесной»
семантикой, теряют свои четкие семантические контуры и становятся
разнообразным выражением Единого: «В то же время раздираемые на части
Озирис и Дионис – это Луна, распадающаяся на фазы, и одновременно, это
погребаемое на Западе и восходящее на Востоке солнце. “Ты еси солнце,
солнце зашедшее иногда” – поется в воспоминаниях о Страстях Христовых. О
раздирании на части Озириса и Диониса напоминает эпизод с раздиранием на
части одеждьИисуса. “Разделиша ризы моя и об одежде моей мятоша жребий”»
(с. 13).
Характерно, что типологическое подобие структурных принципов
влечет за собой сходство интерпретаций образов, входящих в астрально-
солнечную систему. К.Кедров, как и многие символисты, находит общую
смысловую базу для образов Христа, Осириса и Диониса, коей является мотив
умирающего-воскресающего божества. Возможно, что здесь мы имеем дело с
тем случаем, когда общая миромоделирующая основа, накладываясь на ту или
иную мифологию, «порождает» общие трактовки.
Мистериальная тема. Особенное место в поэтико-философской системе
К.Кедрова занимает мистериальная тема. В этом смысле поэтика его книги
оказывается типологически близка символистской поэтологической парадигме.
Интерес к мистериям и мифам инициации в символистской художественной
системе вполне закономерен, он как бы изначально заложен в самой
символистской модели мира, ведь если существуют два пространственных
уровня, которые должны объединиться в акте мистического синтеза 391 или
через «инсайдаут», то вполне закономерно, что такое объединение понимается
в мистериально-теургическом ключе.
Мистериальная тема К.Кедрова, связанная с циклическим сюжетом
смерти и воскресения, реанимирует некоторые установки символистов, для
эстетики которых мифологический циклический сюжет был своеобразной
константой. В философии и поэтике младосимволистов его трактовка
связывалась с ницшеанским кодом и мотивом «вечного возвращения». Так,
Вяч.Иванов, углубившись в эту тему, нашел ницшеанскому сюжету конкретные
параллели, связанные с мотивом умирающего-воскресающего божества 392 . Для
А.Белого же этот принцип стал организующим композиционным началом не
391
См. об этом: Глухова Е.В. «Посвятительный миф» в биографии и творчестве Андрея
Белого. Дис. ... к. филол. наук. М., 1998.
392
См. об этом: Иванов Вяч. Дионис и прадионисийство. СПб.: Алетейя, 1994.
196только художественных текстов, но и многих статей, где возникают
разнообразные бинарные пары, которые, «переходя» друг в друга, оказываются
«базой» для выстраивания того или иного символического сюжета.
В целом символика Диониса и Аполлона у символистов связывается с
растительной семантикой, а сам разрываемый, погибающий и воскресающий
бог соотносится с аграрными циклами. К.Кедров же, обращаясь к
мифологическому образу умирающего и воскресающего божества, трактует его
в иной смысловой системе координат – астральной: «Дети выходят
невредимыми из чрева людоеда, семеро козлят (семь дней одной фазы месяца)
покидают распоротое брюхо волка. Во всех этих сюжетах главную роль играет
сам процесс испытания, ввергнутость героя в поглотившее его чрево земли,
воды, животного или людоеда или заточение в бочку и благополучный выход
из нее. Пройдя через испытания, имитирующие роды и даже смерть, участник
действа воскресал и рождался заново уже по своей воле, уже не как раб
природы, а как ее соучастник. Он вырывался из общей цепи рождений, ибо
переживал при жизни и свою смерть и свое обратное рождение – воскресение»
(с. 115 - 116).
Однако и здесь К.Кедров подчеркивает нерасторжимую связь мистерии с
пространственными трансформациями: «Человек научился в ограниченном
промежутке времени ощущать себя существом вечным и бесконечным. Не
менее грандиозен пространственный переворот: имитируя свое новое рождение
как выворачивание, человек психологически вместил в себя все окружающее
его пространство и в то же время распространил свое внутреннее “я” по всему
мирозданию» (с. 116).
Отсюда проистекает символистская интерпретация смерти – смерть
понимается как ступень в иное, настоящее бытие. Так, во фрагменте
«Восстановление погибшего человека» смерть, как в поэтике и эстетике Андрея
Белого, оказывается шагом к долгожданному синтезу ветхого и нового
человека и связывается с темой воскресения души. В рамках символистской
модели мира такая интерпретация выглядит вполне мотивированной:
разделение пространства космоса на «этот», земной мир и мир «иной»
приводит к тому, что смерть начинает пониматься в инициальном ключе, она
оказывается связующим звеном между разными уровнями мира. При этом у
К.Кедрова на древний инициальный код (в согласии с его установкой на синтез
гуманитарного и физического знания) накладывается трактовка смерти и в
терминах современной физики: сам момент умирания уподобляется
перетеканию границы черной дыры, а человек становится лучом света... Так
символистская мистика света получает у К.Кедрова совершенно иное,
естественнонаучное обоснование. И вечность, уничтожающая время и
пространство, оказывается возможной в мире абсолютных скоростей. Для
подтверждения этой идеи К.Кедров обращается к предсмертному опыту героев
Л.Толстого, Ф.Достоевского, к стихотворениям М.Ломоносова, Г.Державина и
к древним космологическим моделям.
Зеркала и двойники. Специфика организации пространства,
обусловленная символистской моделью мира, приводит к тому, что у
197К.Кедрова и А.Белого появляются типологически сходные образы, к которым, в
частности, относятся образы зеркала и двойника. Это совпадение нельзя
назвать случайным, оно системно обусловлено: для символистской модели
пространства эти образы оказываются наиболее репрезентативными. Так,
зеркало в этой модели мира выполняет либо функцию образа-медиатора
(оказываясь своеобразной семиотической границей), либо же моделирует иную
реальность. А пространственная разделенность мира обусловливает появление
образа двойника и мотива двойничества.
Образ зеркала занимает в художественном мире К.Кедрова особенное
положение 393 . Зеркало здесь трактуется не как предмет, который «отражает»
действительность, но как некое средство моделирования новой реальности. В
зеркале, таким образом, подчеркивается не его отражательная функция, а
функция границы: оно служит «царскими вратами» в иной мир. Поэтому-то
зеркала у К.Кедрова трактуются как «платоновские эйдосы»: они, «с одной
стороны, как бы иллюзорны, а с другой – реальны, как “лунный гнет”». Именно
зеркала способствуют тому, что «возникает некая третья реальность мира,
преломленного ввысь так, что дождь лезет из земли к небу» (с. 180). Так
К.Кедров охарактеризовал «систему зеркал» в поэзии И.Жданова, попутно
сравнивая ее с магическим театром Г.Гессе и мотивами инициации в
Элевсинских мистериях.
Пространственно-космологическое обоснование в «Метаметафоре»
получает и традиционный для литературы символизма мотив двойничества.
Двойничество на уровне символистской модели мира соотносится с бинарной
организацией пространства; при этом в символизме, в силу того что между
этими уровнями граница должна быть снята, доминирует тема «соединения»
двойников, а не бегства от своей иной ипостаси.
Однако
если
символисты
концепт
двойничества
осмысляли
преимущественно в гностико-романтическом ключе, то К.Кедров подключает
иной методологический код: мотив «раздвоения» соотносится им с
концепциями современной теоретической физики. Ср.: «У каждого из нас есть
свой двойник из минус бытия. Он невидим, неслышим, но математически
существует. Так и у всей Вселенной есть вытесненная ею минус Вселенная»
(с. 54). Таким образом, мотив двойничества у К.Кедрова связан с тем, что
разные пространства соотносятся с разными «ипостасями» человека, а двойник
является своеобразной космической проекцией человека на сферу иной
реальности. Поэтому К.Кедров же в рамках своей картины мира объясняет этот
феномен с помощью физической теории: «Сначала перед космическим
путешественником, летящим с релятивистской скоростью, возникает так
называемый “горизонт мировых событий”, который он успешно пересечет за
ограниченный отрезок времени, например за полчаса, если черная дыра
величиной с наше солнце. Однако для наблюдателя, который со стороны следит
393
О «зеркальном» принципе в современной поэзии см.: Кацюба Е. Поэзия – это
«зеркальный» прах мира // Дети Ра. 2008. No 2: . – Режим доступа:
http://magazines.russ.ru/ra/2008/2/ka21-pr.html
198за путешественником, его подлет к черной дыре будет длиться вечно...»
(с. 136). При этом «путешественник для наблюдателя – некий теневой двойник,
которого он не видит, мнимая величина, v-1» (с. 137). С этой же
космологической точки зрения трактуются и некоторые мифологические
сюжеты: «Иначе обстоит дело при самом подлете к черной дыре. Здесь
путешественник будет «растянут», «разорван», «расплющен». Вспомним
растерзанного Диониса или Озириса. Вспомним их воскресение. Один двойник
умер, другой в это же время воскрес» (с. 138).
Так тема двойничества, заданная общей символистской моделью мира, на
уровне частных картин мира получает разное философское обоснование: у
символистов – романтическое и гностико-христианское, а у К.Кедрова –
естественнонаучное.
Учение П.Флоренского о пространстве. На типологическую связь
творчества К.Кедрова с поэтикой и эстетикой русского символизма указывают
не только способы комбинаторики и интерпретации образов, но и некоторые
имена, к которым апеллирует поэт для философского обоснования своей
концепции пространства. В этом смысле знаковым представляется обращение
К.Кедрова к учению П.Флоренского, где он выделяет прежде всего те аспекты,
которые интересуют его самого: учение о мире как о символе и разработки
П.Флоренского в области перспективы. Вспоминая работу П.Флоренского
«Иконостас» 394 , К.Кедров кратко формулирует ее основное положение:
«Иконостас не преграда между алтарем и молящимися, а окно в другой мир.
Флоренский не отрицал, что икона – Символ, но для него Символ был большей
реальностью, чем сама доска, на которой Троица запечатлена» (с. 57). При этом
символическая геометрия иконы «подчинена не Евклиду, а Лобачевскому»
(с. 57).
Пространственная модель в иконописи интересна К.Кедрову прежде
всего потому, что именно в ней выражается идея слияния разных пространств,
осуществленная посредством обратной перспективы, когда взгляд наблюдателя
не фиксируется в одной точке. Линейная перспектива отнюдь не единственный
способ изображения мира в живописи, более того, полагает П.Флоренский,
изначально к истинной живописи она никакого отношения и не имела.
Линейная перспектива появилась в прикладном искусстве декорации, и прямая
ее задача – создать иллюзию реальности, ориентируясь на неподвижно
сидящего зрителя, который, как узник Платоновской пещеры, прикован к
театральной скамье. Линейная перспектива призвана обманывать зрителя, она
изображает иллюзии, и такие картины являются ширмой, за которыми
скрывается реальность, в то время как истинная живопись не дублирует
реальность, а дает глубокое постижение ее архитектоники (так на иконах линии
разделки дают умопостигаемый образ предмета, его платоновскую схему).
394
См.: Флоренский П. Иконостас // Флоренский П. Иконостас. Избранные труды по
искусству. СПб.: Мифрил, Русская книга, 1993. С. 1-175.
199Поэтому-то истинная живопись должна показывать мир не с одной
неподвижной точки зрения, но в его единстве, как синтетическое целое. А как в
условиях нашей реальности передать объект весь и сразу? Необходимо
изобразить один предмет с нескольких точек зрения. Именно такая
«множественная» точка зрения позволяет показать мир в целостности и
неделимости.
У линейной перспективы, считает философ, есть свое философское
обоснование: Эвклид с однородным пространством и Кант с
трансцендентальным субъектом. Для такой живописи не существует вещей
самих по себе, они существуют только по отношению к тому самому безликому
и неподвижному гипотетическому наблюдателю. Так, пишет Флоренский,
Возрождение под лозунгами гуманизма и натурализма отрицает и человека, и
природу. Пафос же средневекового человека – утверждение реальности в себе и
вне себя, отсюда объективность, под которой понимается восприятие вещи как
целого, в ее движении, становлении, развитии – вне зависимости от
стеклянного неподвижного глаза.
Б.А.Успенский в своих работах, посвященных той же тематике,
утверждал, что предметы на иконах, показанные с разных ракурсов, призваны
обнаружить суть божественного взгляда, который видит вещь сразу во всех ее
проявлениях. Так в структуру полотна вводится пресловутое четвертое
измерение – время 395 .
Именно поэтому К.Кедров соотносит П.Флоренского со знаковым для
себя именем А. Эйнштейна и связывает «обратную перспективу» с теорией
относительности. Ср.: «Флоренский назвал это “обратной перспективой”.
Оставался один шаг до главного открытия жизни. Вышла в свет на русском
языке “Общая теория относительности” Альберта Эйнштейна, где все
пространство нашей Вселенной оказалось искривленным» (c. 57).
Однако для К.Кедрова более важными оказываются расхождения
П.Флоренского с великим физиком, поскольку именно они позволяют
сконструировать мистико-символическую реальность «мнимых величин».
Превышение скорости света позволяет увидеть «тот свет» и снять оппозицию
между внутренним и внешним бытием: «Флоренский как бы не завершил свою
мысль или не успел завершить. Человеку не надо мчаться со световой
скоростью, чтобы вывернуться во вселенную и стать ею» (с. 58). Это
«выворачивание» можно интерпретировать как «мистический синтез», который
искали символисты, по этому поводу К.Кедров замечает, что «на земле это
произошло с Даниилом Андреевым, с Андреем Белым, с космонавтом Эдгаром
Митчеллом на Луне. Я пережил выворачивание дважды – в 16 и 27 лет. Это
было полное приобщение к вечной вселенской жизни, зримое присутствие
вечности внутри времени» (с. 58).
Примечательно, что К.Кедров находит поэтические подтверждения этой
идеи и цитирует стихотворение Ф.Сологуба «На опрокинутый кувшин...», где в
395
См. об этом: Успенский Б.А. Семиотика иконы // Успенский Б.А. Семиотика искусства.
М.: Языки русской культуры, 1995. С. 221-329.
200связи с символистской концепцией двоемирия появляются имена А.Эйнштейна
и Н.И.Лобачевского. Поэтический текст, взятый как иллюстрация физической
теории, здесь появляется отнюдь не случайно. Функция такого рода
стихотворных вставок у К.Кедрова сходна с функцией стихотворений в
философско-эстетических работах А.Белого. Они переводят физические и
философские теории в иной, поэтический код. Именно поэтому у обоих поэтов
термины осмысляются как образы, более того, сама комбинаторика терминов
свидетельствует о размывании их значений: они, подобно художественным
образам, входят в парадигмы, в рамках которых происходит символическое
приращение значений. Поэтому-то в интерпретации теории относительности
К.Кедрова появляются образы-символы. Ср., например: «Если бы наш глаз мог
нестись вместе с лучом со скоростью 300 000 км/сек, мы увидели бы чашу
Грааля – сияющий световой конус мировых событий» (с. 69).
Пространство
как
основа
семантических
преобразований.
Метаметафора и символ. Модель пространства у К.Кедрова является
основой для семантических преобразований; в этом смысле пространство, как
и в творчестве А.Белого, оказывается семиотическим основанием для
системы
метафор,
которые
тесным
образом
связываются
с
пространственным кодом. Как осуществляется эта связь?
В символическом пространстве К.Кедрова происходит нейтрализация
всех оппозиций, которая выражается в снятии границ между разными
пространственными сферами. Отсутствие границ между пространственными
сферами приводит к отсутствию границ между семантическими областями, в
результате чего возникает исключительно интересный смысловой феномен. У
А.Белого этот феномен получает название символа, который, связывая «два в
одно», исключает всякую двойственность.
На смысловом уровне это
проявляется в том, что в некоторых символах А.Белого невозможно
определить, что является означающим, а что – означаемым (так, например,
слеза может служить метафорой звезды, а звезда – метафорой слезы). Такие же
«обоюдные тропы» возникают и у К.Кедрова. Однако К.Кедров дает этому
тропу свое название – он называет его метаметафорой.
Если обычная метафора «линейна» и «иерахична», и мы всегда можем
определить, что в данном метафорическом знаке является означающим, а что –
означаемым, то в метафорах К.Кедрова эта смысловая граница исчезает, и
метафора предстает как абсолютное семантическое тождество, которое
выражает «нераздельность-неслиянность» космоса. Следовательно, главные
характеристики метаметафоры заключаются, во-первых, в ее смысловой
двунаправленности, во-вторых, в онтологичности. Эти два признака
указывают на то, что метаметафора есть иное название для символа, который,
связываясь с онтологическим компонентом, выражает смысловую
тождественность разных планов бытия 396 .
396
Примечательно, что символ в творчестве ранних авангардистов выполнял такую же
онтологическую функцию, как и в символизме: он служил средством соединения разных
201Таким образом, метаметафора должна рассматриваться не как
поэтический прием, но как своеобразная «философская категория», теснейшим
образом связанная с поэтическим космосом К.Кедрова. И поскольку
метаметафора есть концептуальное выражение его «космологической
системы», постольку она соотносится прежде всего с категорией пространства.
Ср.: «Яблоко, вместившее в себя весь Млечный Путь, вселенная, окруженная
оскоминой, срывающей кольцо со зрачка. И уже знакомая нам воронка взгляда,
конусом восходящая к опрокинутому муравью, ощупывающему лапками
неведомую ему бесконечность,– все это образы антропной инверсии –
метаметафора» (с. 181).
Как видим, механизм выстраивания метаметафор этого отрывка
заключается в уравнивании
образов, принадлежащих
к разным
пространственным пластам. В этом смысле предельным выражением
метаметафоры является лейтмотив книги К.Кедрова: вселенная есть человек и
человек есть вселенная. Эту метаметафору можно считать базовой, к которой,
как к своему источнику, восходят остальные метаметафоры (ср.: «Формула
МЕТАМЕТАФОРЫ внешне проста Я / Вселенная = Вселенная / Я» (с. 20)).
Иконизм метаметафоры. К.Кедров показывает, что метаметафора,
связываясь с инверсиями пространства, является своеобразным механизмом
расширения человеческого зрения. В этом смысле этот окказиональный троп
напрямую соотносится с проблемой перспективы и обретает иконическую
природу.
Подобные «перспективные упражнения» применительно к поэтической
семантике были и у А.Белого. Достаточно вспомнить иконический код
творчества Н.В.Гоголя, описанный в его теоретической книге «Мастерство
Гоголя». Здесь А.Белый, предлагая новое понимание гоголевской тропики,
пишет о перспективном сдвиге как о системообразующем начале гоголевской
поэтики: именно перспективное смещение, связанное с субъективностью
зрения, обусловливает трансформации поэтического пространства и специфику
фантастических образов у Н.В.Гоголя 397 . Примечательно, что А.Белый
сравнивает художественную перспективу Н.Гоголя с перспективой,
традиционной для японской живописи. К этому же сравнению прибегает и
К.Кедров, характеризуя художественный мир поэта А.Еремина: «Не на той ли
горе находился тогда и Александр Еременко, когда в поэме “Иерониму Босху,
изобретателю прожектора” написал: “Я сидел на горе, нарисованной там, где
гора”. От этого образа веет новой реальностью “расслоенных пространств”,
открытых современной космологией. Сидеть на горе, нарисованной там, где
гора, значит пребывать во вселенной, находящейся там, где в расслоенном виде
другая вселенная. Так в японских гравюрах таится объем, преображенный в
плоскость» (с. 182-183).
миров. Ср.: «символ оставался в роли соединительного звена в избранных местах соединения
этих миров. В течение долгого времени – до конца авангардного движения и после него»
(Сарабьянов Д.В. Символизм в авангарде. Некоторые аспекты проблемы // Символизм в
авангарде. М.: Наука, 2003. С. 6).
397
См. о этом: Белый А. Мастерство Гоголя. Исследование. М.; Л.: ОГИЗ, 1934. С. 115-196.
202Однако это «субъективная перспектива» у К.Кедрова превращается в
высшую объективную данность и, знаменуя выход за пределы трехмерного
мира, позволяет человеку ощутить четвертое измерение. Ср.: «Внутренне-
внешняя перспектива появилась в живописи начала века. Вот картина
А.Лентулова «Иверская часовня». Художник вывернул пространство часовни
наружу, а внешний вид ее поместил внутри наружного изображения. По
законам обратной перспективы вас обнимает внутреннее пространство
Иверской часовни, вы внутри него, хотя стоите перед картиной, а там, в
глубине картины видите ту же часовню извне с ходом и куполами.
Метаметафора дает нам такое зрение!» (с. 172).
Онтологизм метаметафоры. Метаметафора у К.Кедрова, как мы уже
указали, наделяется онтологическим статусом, она дает «выход из трехмерной
бочки Гвидона в океан тысячи измерений» (с. 175). В одном из своих интервью
К.Кедров подчеркивает онтологичность метаметафоры, указывая на то, что это
семантическое явление имеет глубокий мистериальный смысл. «<...> В слове
“метаметафора”, - говорит К.Кедров, - содержится еще одна очень интересная
вещь. Метафизика Аристотеля – это не просто то, что следует после физики, но
и то, что по ту сторону физики, не поддается физическим законам.
Аналогичным образом метафора первоначально имела сакральный, глубинный
смысл. К сожалению, впоследствии метафору стали рассматривать просто как
риторическую фигуру. Термином “метаметафора” я возвращал метафоре ее
метафизический смысл. Не случайно мы называли метаметафору
“мистериальной метафорой”» 398 .
Мистериальность метаметафоры роднит ее с символом, который, являя
собой «единораздельное» осмысление Вселенной, в младосимволистской
художественной системе также выполняет онтологическую функцию.
Смысловой синкретизм метаметафоры. К.Кедров утверждает, что
такого тропа, как метаметафора, до метаметафористов не существовало, поэты
других эпох «все сравнивали»: «Поэт как солнце, или как река, или как
трамвай». У Парщикова же сравнение заменяется уподоблением, «как»
превращается в «есть»: «нет дерева отдельно от земли, земли отдельно от неба,
неба отдельно от космоса, космоса отдельно от человека. Это зрение человека
вселенной. Это метаметафора» (с. 190).
Исчезновение «как» между разными планами метаметафоры и сам способ
ее семантической организации также указывают на то, что метаметафора есть
иное название для символа, семантическая структура которого является весьма
архаичной 399 . Основной принцип организации символа – это мифопоэтический
принцип смыслового тождества. Так, А.Потебня, исследуя функции смысловых
аналогий в мифе, показал, что некоторые из сопоставлений-аналогий могут
прочитываться как нерасчлененное целое, внутри них нет разделения на
398
А судьи кто? Нужны истолкователи. НГ Ex libris. 24 июля 2008. No 25: [электронный
документ]. – Режим доступа: http://mikhail-boyko.narod.ru/interview/kedrov1.html
399
Ср.: «<...> Метарелизм возводит образ к сверххудожественным обобщениям, наделяя его
обобщенностью и смысловой объемностью мифа». См.: Эпштейн М.Н. О метареализме //
Эпштейн М.Н. Парадоксы новизны. М.: Советский писатель, 1988. С. 161.
203метафоризируемое и метафоризирующее: означаемое может выступать в
статусе означающего и наоборот. А.Потебня назвал такие тропы «обоюдными».
Однако если мы говорим о мифологическом мышлении, то само деление знака
на два плана оказывается весьма условным – мифологика еще не знала границ
между знаком и вещью, поэтому разные планы были полностью
взаимотождественны 400 .
О.Фрейденберг в связи с этим пишет о «генетическом тождестве двух
семантик – семантики того предмета, с которого переносятся черты, и
семантики другого предмета, на который они переносятся» 401 . Это смысловое
тождество при различии форм связывается с мифологическим мышлением,
которое не различало субъекта и объекта, они представали в некоем
синкретическом единстве. Это генетическое тождество разных семантик
обусловливает появление архаической метафоры, связанной с до-логическим
мышлением. «Для мифологического образа, - полагает О.Фрейденберг, - была
характерна бескачественность представлений, так называемый полисемантизм,
то есть смысловое тождество образов. Это явление объяснялось слитностью
субъекта и объекта, познаваемого мира и познававшего этот мир человека» 402 .
В такой картине мира признак не отделялся от субстанции, и вещи, теряя
свою качественную определенность, сплетались в сложный синкретический
смысловой узор. О.Фрейденберг связывает появление такой смысловой
тождественности с антиказуальным мышлением, где «нет причин и следствий,
нет отличия между главным и придаточным предложениями происходящего. В
мифе все части композиционного состава семантически дублируют друг
друга» 403 . Это семантическое дублирование создает «неподвижный» слитный
образ, из которого позже развивается метафора.
Этот мифопоэтический принцип, когда «все присутствует во всем»
приводит к тому, что К.Кедров в своей книге моделирует особенный мир, части
которого по голографическому принципу сосуществуют в нерасторжимом
слитом единстве 404 . «Обратите внимание, - пишет К.Кедров, характеризуя
400
Примечательно, что М.Н.Эпштейн, анализируя «метаболу» у метареалистов, указывает на
то, что этот образ связывается с расчленением мифологического образа-метаморфозы. См.:
Эпштейн М.Н. От метафоры к метаболе // Эпштейн М.Н. Парадоксы новизны. М.: Советский
писатель, 1988. С. 169.
401
Фрейденберг О. Образ и понятие // Фрейденберг О. Миф и литература древности. М.:
Восточная литература, 1998. С. 241.
402
Там же. С. 234.
403
Фрейденберг О. Введение в теорию античного фольклора. Лекции // Фрейденберг О. Миф
и литература древности. М.: Восточная литература, 1998. С. 58.
404
Этот символический принцип может реализовываться не только в поэзии, но и в иных
искусствах. Так, Д.С.Лихачев, анализируя функцию «неточности» в искусстве, отмечает, что
колоны в романских постройках немного отличаются друг от друга, и «зритель как бы
решает в уме задачу, обобщая и приводя к общему знаменателю различные архитектурные
элементы. Он неясно ощущает за всеми различиями некую одну идеальную колону <...>»
(Лихачев Д.С. О «неточности» искусства и несколько мыслей о стилистических
направлениях // Лихачев Д.С. Очерки по философии художественного творчества, М.: РАН,
Институт русской литературы, 1999. С. 62). Принцип парадигматизации мотивно-образной
204метаметафорику А.Парщикова, - мир не делится. Животное – это долька моря.
Такая монолитность мира при всем его сказочном многообразии и
многовидении для Парщикова весьма характерна. Геометр знает, как точку
преобразовать в линию, линию в плоскость, плоскость в объем... Парщиков
видит, как дельфин становится морем, а море – дельфином. Море – мешок,
дельфин – игрушка, таких игрушек бесконечное множество, но все они в
едином звездном мешке, и вселенная в них. Вот почему “собака, верблюд и
курица – все святые”. Уничтожьте дельфина, погибнет море» (с. 189).
В этом смысле метаметафора К.Кедрова, несомненно, имеет в своей
основе некий архаический остаток, который указывает на древность образа
этого типа. И, несмотря на смелое утверждение поэта о создании
принципиально нового поэтического приема, совершенно очевидно, что этот
новый тип образа – символичен.
Примечательно, что о новизне метаметафоры говорят не только
«практики» метаметафорической поэзии, но и ее исследователи. Так,
О.Северская, анализирующая феномен метаметафоры в языковом аспекте,
указывает, что метаметафора – это принципиально новый тип тропа, который
синтезирует все способы словообразования в едином метафорическом
контексте и представляет «метафору через метафору сравнение и метонимию»
405
. Однако эта же синтетическая (и синкретическая!) функция характерна для
категории символа, который представляет собой некий «прототроп»,
генетически обусловливающий появление сравнения, метафоры, метонимии и
проч.
Таким образом, метаметафора К.Кедрова должна пониматься не как
образ, имеющий множество значений и неисчерпаемый в своей глубине, но
скорее как принцип творчества, глубинное основание архитектоники текста,
напрямую связанное со спецификой пространственной модели, которая в свою
очередь обусловливается философскими взглядами автора.
В таком ракурсе метаметафора, во-первых, выступает как некая
«срединная» семантическая сущность, двуликий Янус, повернутый
одновременно и в сторону модели мира автора и в сторону поэтики. Во-вторых,
она становится принципом организации текста и, связываясь с
онтологическими
смыслами,
теснейшим
образом
коррелирует
с
пространственной моделью. Сама модель пространства оказывается
символической, как и все отношения между ее уровнями. И как у символистов
развертывание символа, его логика, определяли особенности поэтического
космоса, так и у метаметафористов метаметафора есть смысловое
основание тождественности разных слоев мироздания.
системы схож с этим процессом, поскольку разные образы представляют один образ,
топически варьируемый.
405
Северская О.И. Язык поэтической школы: идиолект, социостиль, социолект. М.:
Словари.ру, 2007. С. 65.
205Онтология звука. Примечательно, что в связи с символикой иной
реальности у обоих авторов возникает тема тайного языка, с помощью которого
эту реальность можно выразить. У А.Белого – это язык символов, а у К.Кедрова
– это язык метаметафор: «Ангелическое светозрение великого Альберта – это
современная живопись и метаметафора в поэзии. Никакая церковь не открыла
мне столько, сколько увидели Лобачевский и Эйнштейн. К сожалению физики
и математики говорят о Рае языком ада» (с. 11).
Мотив онтологической самотождественности мира, семиотически
воплощенный в метаметафоре как тропе, который отождествляет разные семы,
связывается К.Кедровым не только с лексическим, но и с фонетико-
этимологическим уровнем.
В этимологическом аспекте К.Кедров в «Метаметафоре», как и А.Белый в
«Глоссолалии», рассматривает мифологические имена собственные, интерес к
которым диктуется тем, что они являются семантическими «концентратами»
мифа. В нашу задачу сейчас не входит говорить о корректности кедровских
этимологий – нам важно выявить тенденцию, которая характеризует
определенный (символистский) тип мышления. Ср., например, такой
этимологический ряд: «Древнееврейский месяц господства Тельца Ияр (апрель
– май) своим наименованием перекликается со славянским Яр – Ярило (бог
плодородия). Яр Тур Всеволод упоминается в «Слове о полку Игореве». Яр Тур
– царский титул – символ причастности к небесному могуществу земного
властителя. Тур-бык связан с культом Ярилы. Буй, Яр Тур напоминает
скандинавское «бьяртур» – светлый. Буй Тур Всеволод «посвечивает» шлемом,
как шлемоблещущий Гектор в «Илиаде» Гомера» (с. 94).
Фрагмент «Чаша космических обособленностей» наполнен разительными
типологическими перекличками с «Глоссолалией» А.Белого. Так, К.Кедров
приписывает буквам и звукам семантический план и выстраивает на его основе
разнообразные звукосмысловые сюжеты, связанные, как и в «Глоссолалии», с
«авторскими этимологиями». Думается, что этимологические парадигмы такого
рода в книге К.Кедрова базируются не на историко-лингвистических
выкладках, но на символистском принципе семантических соответствий,
заставляющих искать между звуковым, семантическим и онтологическим
планами некое общее семантическое начало, и вычленять его трансформации в
разных именах собственных (что, кстати, и проделывал А.Белый в
«Глоссолалии»).
Что касается собственно фонетического аспекта кедровской концепции
языка, то она, связываясь с инсайдаутом, на уровне поэтики выражается с
помощью анаграмм, поскольку анаграммный стих представляет собой звуковое
выворачивание, которое является зеркальным отражением онтологического
выворачивания. Так форме стиха придается онтологический статус, и она
напрямую связывается с моделью мира. Ср.: «Так возник соответствующий по
форме метаметафоре анаграммный стих. В анаграммном стихе ключевые слова
“червь – чрево” разворачивают свою семантику по всему пространству,
становятся блуждающим центром хрустального глобуса. Ключевое слово
можно уподобить точке Альфа, восходящей при выворачивании к точке Омега.
Естественно, что такой стих даже внешне больше похож на световой конус
206мировых событий, нежели на кирпичики» (c. 182). Анаграммная семантика
предельно раздвигает горизонты поэтического слова и позволяет показать
рождение нового видения новой реальности.
Интерес к фонетическим трансформациям был одним из доминирующих
в поэтике и метапоэтике А.Белого. Использование анаграмм у К.Кедрова, как
Другие статьи в литературном дневнике:
