Быть знаменитым. Публикация
http://avmalgin.livejournal.com/1194525.html
09:08 am - Евтушенко
В № 29 журнала "Столица" за 1992 год была опубликована моя статья «БЫТЬ ЗНАМЕНИТЫМ НЕКРАСИВО» - о поэте Евгении Евтушенко. Она имела большой резонанс и поссорила меня не только с поэтом, но практически с целым поколением литераторов. На днях я попробую разыскать несколько наиболее резких откликов и, если найду, вывешу здесь. По тем временам считалось, что я нанес Евгению Александровичу страшное оскорбление. В наши дни, когда в литературе не осталось неприкасаемых, она производит совсем иное впечатление.
БЫТЬ ЗНАМЕНИТЫМ НЕКРАСИВО
Шестидесятники начали отмечать свои шестидесятилетия. В июне – Рождественский, в августе – Василий Аксенов. Между ними, как между полюсами, - Евгений Евтушенко, чье шестидесятилетие 18 июля.
Пожилые «звездные мальчики» празднуют юбилеи на этот раз сдержанно. Во-первых, накативший седьмой десяток – не повод радоваться для тех, кто всю жизнь эксплуатировал свою молодость и спекулировал на ней. Евтушенко неустанно подчеркивал в стихах, что он не просто поэт, а поэт «молодой и отчаянный», «молодой да ранний», «возмутительно нелогичный, непростительно молодой», «прямой, непримиримый, что означает молодой». Но уже в двадцать пять он начинает бить тревогу: «…немолодость упрямо наступает». В двадцать шесть: «…быть молодыми мы перестаем…» Страшно.
Вторая причина, по которой юбилей явно не афишируется: вдруг образовавшийся вакуум общественного внимания, что для пожилых мальчиков не меньший удар, чем обнаружившаяся необходимость заказать вставную челюсть. Еще Твардовский заметил по поводу молодого Евтушенко: «Прожекторный луч убегает от него, а он за ним гонится, чтобы снова под него попасть». На этот раз прожекторный луч окончательно убежал. До юбилеев ли?
Впрочем, Евгений Евтушенко имеет возможность отложить свой шестидесятилетний юбилей еще на год. Как с удивлением отметил в своей книжке о нем нынешний министр культуры Евгений Сидоров: «…сам поэт отмечал свое сорокалетие в июле семьдесят второго, а пятидесятилетие в июле восемьдесят третьего».
Мама Евгения Александровича, Зинаида Ермолаевна, и по сей день продающая газеты в киоске у Рижского вокзала, объяснила мне этот парадокс. Просто в войну мальчик Женя менял фамилию: подозрительную (и неблагозвучную) – Гангнус – на нейтральную – Евтушенко. Во время переписывания документов случайно изменили и год рождения. Вот почему в большинстве энциклопедий и справочников стоит: 1933. Конечно, при желании можно было исправить дату и в паспорте, и в справочниках. И если Евтушенко этого не сделал, значит для чего-то это было ему нужно.
Я вспоминаю казус, происшедший с одной немолодой писательницей. Когда в издательстве «Московский рабочий» готовился справочник столичных писателей, она какими-то правдами и неправдами сумела раздобыть верстку и изменить в ней дату своего рождения. Второпях она не заметила, что в биографической справке есть и другие даты. Когда справочник вышел, изумленные читатели обнаружили, что эта писательница – вундеркинд: она окончила Московский университет в возрасте 11 лет.
У всех есть свои маленькие слабости. Притчей во языцех стала нескромность Евтушенко, «ячество», его манера ярко и безвкусно одеваться, вести барский образ жизни… Когда Ахматова увидела юного Евтушенко в рубашке, из кармана которой торчала целая дюжина ярких, разноцветных авторучек, она поинтересовалась у него: «А зубная щетка у вас там тоже есть?»
Но не будем об этом. Он сам встал в центре прожекторного круга, никто его не вылавливал из темноты. Он знал, на что идет. Ежедневно, ежечасно, ежесекундно на нем скрещивались взгляды. Его оценивали, рассматривали, о нем судачили. Он был центр внимания, он был пуп земли. Никогда не было у нас поэта более знаменитого, известного всем и вся – от мала до велика. Для большинства населения нашей бедной страны Евтушенко был не столько символом времени (как он сам считает), сколько символом поэзии как таковой. «Назовите известного вам поэта». – «Евтушенко». До сих пор это наиболее вероятный ответ. Ну, может быть, столь же часто назовут Пушкина. Хотя навряд ли.
Помню, осенью 1984 года мы гуляли по Переделкину. Накрапывал дождик. Настроение у поэта было неважное. В тот день на объединенном пленуме творческих союзов выступил К.У.Черненко – отмечалось 50-летие Союза писателей. Затем держалречь первый секретарь СП СССР Георгий Марков. В своем докладе он сказал, в частности, о достижениях современной советской поэзии, назвал имена поэтов. И вот что я слышал от Евгения Александровича: «То, что на первом месте Егор Исаев, я еще могу понять. Все-таки это единственный среди живущих поэтов лауреат Ленинской премии. Но почему дальше: Игорь Шкляревский, Евгений Евтушенко? Почему не наоборот?»
Проходили мимо высокого забора дачи Рождественского: «А вот здесь сегодня зеркала завешаны черным». – «Почему, Евгений Александрович?» - «Его же не упомянули».
Конечно, это была шутка. Но я от нее, помню, поежился.
Евтушенко с младых ногтей усвоил, что его стихи – явление политическое. Он всегда соизмерял силу своих «острых» выступлений с тем, что в данный момент дозволялось. Причем, что примечательно, несколько перехлестывал уровень дозволенного. Вопрос о печатании стихотворения «Наследники Сталина» был решен на Секретариате ЦК одновременно с разрешением печатать «Один день Ивана Денисовича». Существует легенда, что, выступая на том обсуждении, Никита Сергеевич сказал: «Если это антисоветчина, то я – антисоветчик». В дальнейшем выйти на самый высокий уровень для Евтушенко уже не представляло труда. В первые месяцы брежневской эры гранки его подготовленной к печати в журнале «Юность» поэмы «Братская ГЭС» расклеили по числу членов Политбюро, и обратно свою поэму Евтушенко получил испещренной сотнями замечаний. Помню, цензура не пропускала невиннейшую поэму «Фуку». Из-за того, в частности, что там был изображен (неназванный!) Берия. И снова – уже в первые месяцы Горбачева – вопрос решался на самом партийном и кагэбэшном верху.
Власти всегда считались с Евтушенко. Считались и тогда, когда он просил не за себя, а за других. Он помогал (а может, и до сих пор помогает) многим. Каждое исключение из Союза писателей, каждая посадка в тюрьму того или иного диссидента, каждая высылка из страны того или иного неугодного режиму персонажа вызывала возмущенное письмо от Евтушенко. Письма летели в прокуратуру, в Верховный суд, секретарям Союза писателей, в КГБ, в Политбюро. Иногда – да-да! – они помогали, людей освобождали, люди уезжали и чуть ли не первое, что начинали делать на свободе, - всячески ругали Евтушенко.
Подобную «неблагодарность» он воспринимал и воспринимает очень болезненно. Постоянный мотив его разговоров и даже тостов последних лет – мотив предательства. Все, решительно все – от Виктора Некрасова до Иосифа Бродского, от Владимира Войновича до нынешней молодежи, - все, кому он помогал, кого выручал, все его предали, все обливают его грязью, забыв об элементарной человеческой благодарности. Так он говорит.
Возможно, и мне после этой статьи придется услышать от мэтра подобные упреки. Но искренне пытаюсь быть объективным. А объективно Советская власть и Евгений Евтушенко – неразделимы. Как они помогали друг другу, поддерживали друг друга, я скажу несколько ниже, а пока замечу лишь, что для многих отношение к Евтушенко определялось отношением к власти.
В книге Сергея Довлатова есть такой эпизод. Он приходит в нью-йоркскую больницу к серьезно заболевшему Бродскому, рассказывает о событиях в СССР. «Представляете, прошел съезд писателей, и там Евтушенко выступил против колхозов». «Если он против колхозов, - сказал слабым голосом Бродский, не отрывая головы от подушки, - то я – за». Когда в конце восьмидесятых годов Евтушенко приняли в почетные члены Американской академии искусств, Бродский демонстративно, в знак протеста вышел из ее членов.
Бродский утверждал, что Евтушенко был консультантом КГБ во время его высылки из страны. Евтушенко факт своих бесед о Бродском с высшими чинами КГБ (видимо, Ф.Д.Бобковым) не отрицает, однако делает существенную поправку: в КГБ он обратился по своей инициативе – выручать книги, задержанные на Шереметьевской таможне, а разговор о Бродском зашел случайно. Как бы то ни было, именно от Евтушенко Бродский узнал о том, что ему разрешили уехать, и именно Евтушенко передал ему пожелание КГБ сдерживать себя в заграничных выступлениях (что могло бы стать условием возможного возвращения).
На вопрос, служил ли Евтушенко в КГБ (а некоторыми вопрос ставится именно так), я могу с уверенностью ответить: нет. Это слишком уж не отвечало бы его кодексу чести (который у Евтушенко все-таки есть). Но главное, это совершенно не было нужно властям. Им ценен был Евтушенко независимый и беспартийный. Для мелкой работы под рукой всегда были сотни готовых на все писателей. Евтушенко решал задачу более крупную: он был витриной мнимого советского вольномыслия.
Евтушенко однажды рассказал мне совершенно фантастическую историю о том, как он однажды получал зарплату в КГБ. В свое время его женой была, как известно, Белла Ахмадулина, а мать Беллы работала в КГБ, переводчицей. И вот Белле Ахатовне в стародавние времена приходилось по доверенности получать на Лубянке то ли зарплату, то ли пенсию. Однажды Ахмадулина была в отъезде и пошел Евтушенко с доверенностью на себя. Дело происходило в одном из зданий по улице Дзержинского. Касса была оборудована особым образом: в одну охраняемую дверь надо было входить, в другую – выходить, чтобы исключить столкновение носами в одном помещении двух сотрудников. К платежной ведомости прилагался трафарет с прорезью только на одну фамилию (чтобы расписывающийся не видел фамилию соседа). Получив деньги и выйдя из помещения, Евтушенко обнаружил, что забыл там кепку. Рванув обратно мимо опешившего охранника, он обнаружил у окошка одного известного детективного писателя, который в дальнейшем при встречах с особым чувством пожимал ему руку. Как своему.
В погоне за прожекторным лучом Евтушенко метался от поэзии к прозе, от прозы к кинематографу. Помню, как во время съемок фильма «Детский сад» для воспроизведения 1941 года Евтушенко понадобилось зачехлить кремлевские звезды. Комендант Кремля запрещал это сделать – Евтушенко пробил! Он даже стадо коров пропустил через Красную площадь – ему разрешили!
Удивительная энергия, целеустремленность, нерастраченный до сих пор жизненный потенциал, конечно же, помогали ему. А цель в конечном итоге была одна – остаться в круге света. Даже направляя громоподобные письма в прокуратуру и КГБ, Евтушенко не забывал после этого обзванивать иностранных корреспондентов и сообщать им об этом.
То же стремление быть на виду привело его к депутатству. Помните его выступление на первом съезде, когда он предложил закрыть депутатские залы в аэропортах и на вокзалах, чтобы не отрываться от народа? Мне было странно это слышать, так как я прекрасно помнил, что, когда мы с ним ездили в Иркутск и далее на станцию Зима, он пользовался именно депутатскими залами. Не будучи еще, между прочим, никаким депутатом.
На родине, кстати, его встречали как героя. Чтобы он со свитой (в составе которой был и я) долетел до Зимы, в Иркутске с самолета были сняты все пассажиры (под предлогом отмены рейса). Когда открылась дверь самолета на зиминском аэродроме, мы увидели, что вся местная знать, съехавшись на «газиках» и «волгах», уже салютует шампанским. На обратном пути к обычному поезду был прицеплен специальный, необычный, вагон, где в центре стоял громадный круглый стол, специально приспособленный для застолья. Наверное, только секретаря ЦК КПСС могли так встретить местные власти. Я сразу понял, что для них он был не только знаменитым земляком (под боком был В.Распутин, отнюдь не удостаивавшийся таких почестей), он был именно персоной, приближенной к московским верхам. Через него, при случае, можно было и челобитную подать.
Удивительно, но у Евтушенко хватало сил и времени на то, чтобы выполнять самые разные просьбы, хотя от многих, мне кажется, можно было бы уклониться. Его рабочий день – безразмерный, бывало сидишь с ним в компании до двух часов ночи, доползешь домой (я снимал дачу в Переделкино), в семь утра выглянешь в окно – бодрый Евтушенко в лыжной шапочке бежит трусцой, совершает утреннюю пробежку. Дом его постоянно заполнен людьми, телефон не умолкает, делается тысяча дел сразу. Хлопают двери, входят и выходят соседи (Савва Кулиш, Межиров), прислуга, какие-то подозрительные «друзья детства», которых по странной прихоти то приближал, то отдалял от себя Евтушенко, сидят сурового вида южные люди, оказывающиеся на поверку кавказскими писателями.
Однажды во время такого застолья (на Новый год) Евтушенко неожиданно спросил присутствовавшего за столом своего тогдашнего английского тестя (кажется, казначея церковного прихода): «Скажите, вот мы с вами ровесники, но почему у вас такие хорошие зубы, а у меня – нет?» Моих знаний английского языка хватило, чтобы понять ответ: «А это потому, Женя, что через мои уста никогда не выходило ни одного дурного слова».
Когда Евтушенко получил, наконец, Государственную премию СССР (за поэму «Мама и нейтронная бомба»), он всюду говорил, что рассматривает ее как камер-юнкерский мундир. Что означало одно: надо было давать раньше. Но и раньше Родина не забывала его: к пятидесятилетию Евтушенко Андропов, в гроб сходя, наградил его орденом Трудового Красного Знамени.
По собранию сочинений Евгения Евтушенко можно изучать послевоенную историю нашей страны (первое стихотворение было напечатано им еще в 1949 году). Все кампании партии и правительства нашли отражение в его творчестве: от развенчания культа личности до строительства КамАЗа, от торжеств по поводу ленинских, космических, революционных и других юбилеев до насаждаемой горбачевской гласности под лозунгом «больше социализма», от надуманной пропагандистской кампании против «нейтронной бомбы» до борьбы с расхитителями социалистической собственности. Назвать ли его «чутким барометром времени» или упрекнуть в конъюнктурности? Думаю, истина лежит где-то посредине.
В конце концов не каждый в 1990 году, когда даже Феликс Кузнецов уже стал антикоммунистом, - не каждый рискнул бы опубликовать такие строки: «Революция наша – Октябрьской, рожденная в лагере, дочка, завещания Ленина не доведенная перышком выпавшим строчка». Изменило чувство реальности? Или продемонстрирована стойкость убеждений?
Евгений Сидоров, думая, что делает комплимент, точно заметил: «Бунт» (примечательные кавычки! – А.М.) Евтушенко всегда направлен не на разрушение, а на упрочение социальных и духовных ценностей нового мира, певцом которого он себя ощущает и которому верно служит. Это ангажированный социализмом поэт…» Это так: не было у нас в стране (во всяком случае, в 60-70-е годы) поэта, столь много сделавшего для укрепления социалистического строя, как Евтушенко. Конечно, были тысячи и тысячи более ревностных защитников «социалистических ценностей». Но по действительной отдаче, по силе влияния – равных не было. Им просто не верили. А Евтушенко, с его популярностью и авторитетом, с постоянной «фигой в кармане», был пропагандистом не менее действенным, чем «Правда» с «Известиями».
Помню, как на одной из летучек у нас в редакции «Литературной газеты» А.Б.Чаковский однажды сказал: «У меня был Евтушенко, принес стихи. Я ему сказал: Женя, у вас семьдесят процентов – антисоветские, а тридцать – просоветские. Когда все будет наоборот, я вас напечатаю. Тридцать процентов антисоветчины мы вам позволим».
Самое удивительное, что Евтушенко безропотно следовал замечаниям Чаковского – менял пропорцию. Вообще его готовность править свои тексты по замечаниям даже ничтожных по своему умственному развитию людей была странной. За четыре года в «Литгазете» я повидал всяких авторов. «Гибкость» (так это называлось у литначальников) Евтушенко не знала себе равных среди писателей с именем.
Однажды он принес в редакцию стихотворение «Фанаты». Был 1984 год – первый всплеск футбольных страстей, когда болельщики «Спартака» побивали болельщиков «Динамо» (и наоборот), устраивали уличные беспорядки, переворачивали троллейбусы и т.п. Ю.Щехочихин, а следом и Евг.Евтушенко усмотрели в этом стихийном движении зарождавшийся фашизм. Хотя слово это не называлось. Более того – старательно вычеркивалось бдительными редакторами из статьи первого и стихов второго.
У меня сохранились не только все черновики этого стихотворения, переданные мне поэтом (один из них на обратной стороне счета за проживание в гостинице «Клэридж» в Буэнос-Айресе), но и рукопись с пометками А.Чаковского и его зама Е.Кривицкого. В первом же четверостишии Евтушенко проводил параллель между фанатиками-сталинистами (его излюбленная тема) и нынешними фанатиками-болельщиками: «они, в защитных френчах, в габардине, блю-джинсовых фанатов породили». Параллель не понравилась руководству «Литгазеты». Евтушенко «смягчает», зашифровывает: «они, в надменных шляпах, в габардине…» Уже непонятно, кто это – «они»…
Далее выкорчевываются все сравнения с «гитлерюгенд»: «идут с футбола, построясь в роты, лжепатриоты – спортпатриоты». Вымарано. Стало: «Как жалко сводят друг с другом счеты лжепатриоты – спортпатриоты…» Стало хуже.
«Идут блюджинсовые фанаты. В руках – невидимые гранаты». Вычеркнуто. Евтушенко меняет: «Идут фанаты с футбола строем. Подложно мужество быть лжегероем». Непонятно.
«Их крик и хлопанье: «Спартак-Спартак!» Как пулеметное: «Так-так-так-так…» Не устраивает начальство. Евтушенко оставляет одну строчку: «Рев богатырский: «Спартак! Спартак!», а потом, опираясь на неказистую рифму «Спартак – Пастернак», притягивает за уши к футбольной теме Бориса Леонидовича, до которого, как он считает, нет дела фанатам (а также до Баратынского и Бетховена – подбор странный).
Наконец, ключевой тезис: «На шапках, шарфиках цвета различные, а вот попахивают коричнево». Вымарывается. Новый вариант: «На шапках, шарфиках цвета командные, но это братство – оно обманное».
Итак, то, ради чего написано стихотворение, из него уходит. Зачем же тогда вообще его публиковать? Боюсь, Евгений Александрович не смог бы ответить на этот вопрос. А может, ответил бы своей же строкой: «Бросаю слова на ветер. Не жалко, пускай пропадают».
Слов, брошенных на ветер, слов суетных, пустых, сиюминутных у Евгения Евтушенко было предостаточно. Но если их положить на одну чашу весов, а на другую поместить стихи, ставшие событиями политической жизни, нашедшие широкий общественный отклик, вторая чаша, конечно же, перевесит.
Таких стихотворений-событий можно было бы назвать немало. «Наследники Сталина», «Бабий Яр», «Хотят ли русские войны» - это, как говорится, самое-самое.
Моему приятелю, историку литературы, позарез надо было определить точную дату первого публичного исполнения стихотворения «Бабий Яр». Никто этого не помнил, даже сам Евтушенко (вообще-то говоря, обладающий феноменальной памятью, «почти электронной», как заметил А.Межиров). Но я где-то услышал, что, когда это произошло, стихотворение произвело такое впечатление на публику Политехнического музея, что многие плакали, а у присутствовавшей в зале Галины Волчек (театр «Современник») начались родовые схватки, и ее увезли в роддом. Оставалось только узнать дату рождения ее сына Дениса Евстигнеева – и на яркой страничке истории нашей литературы можно было ставить дату.
Особенно захлестнула Евтушенко народная любовь в период гонений – после 8 марта 1963 года, когда Н.С.Хрущев выступил со своей знаменитой речью на встрече с художественной интеллигенцией. Началась жуткая ежедневная (без преувеличения) травля в газетах и всюду, где только можно. Евтушенко закрылся в своей квартире в Амбулаторном переулке и боялся выйти на улицу. Еду ему приносила Зинаида Ермолаевна. Она рассказывал мне, что когда пришла в первый раз, то обнаружила, что вся лестница, с первого этажа до шестого, была занята людьми, явившимися, как выяснилось, охранять поэта. Причем многие даже приехали из других городов. Они считали, что после того, как в газетах ежедневно и на разных полосах поэта называют предателем, его непременно должны были арестовать. Когда же по «Голосу Америки» передали, что он покончил жизнь самоубийством, внизу собралась такая толпа, что по просьбе участкового милиционера тридцатилетней знаменитости пришлось неоднократно выходить на балкон, чтобы люди могли убедиться, что он жив и здоров. В газетах публиковались подборки возмущенных писем трудящихся, а поэт в это время буквально тонул во всенародной любви.
Тогда, кстати, были заложены основы заграничной известности Евтушенко. И хотя гонения оказались краткосрочными (на встречу ближайшего Нового года Евтушенко с женой Галиной были приглашены в Кремль, после чего отправились в длительную зарубежную командировку – в США), иностранная общественность десятилетиями была свято убеждена, что имеет дело с оппозиционером, если не сказать диссидентом. Легкость, с которой Евтушенко выезжал за рубеж, условия, в которых протекал его быт, роскошные, недоступные простому смертному квартиры, в которых он проживал, государственная дача, незамедлительно ему предоставленная в Переделкине, - все это почему-то не смущало многочисленных зарубежных друзей Евтушенко. А главное, не смущало его самого.
Сейчас, когда вместе с семьей Евгений Евтушенко практически переехал за океан, преподает в американских университетах, я не спешу упрекать ни гостеприимных хозяев, ни его самого. Конечно, детей надо поставить на ноги. Конечно, заработать что-либо в России поэту сегодня труднее, чем вчера. Конечно, в штате Оклахома жить во всех отношениях безопаснее, чем в Москве. Конечно, есть здесь обиды, через которые трудно перешагнуть. Все этотак. Но как быть с этим: «Поэта вне народа нет»?
Прожекторный луч убежал от него. Но вот что должно утешать нашего героя: в этом луче никакого иного поэта нет. И не будет.
Евгений Евтушенко был и остался самым знаменитым поэтом послевоенных десятилетий, как бы мы к нему ни относились. Какой бы ценой это ни было достигнуто.
Это уже факт.
(Ос
Другие статьи в литературном дневнике:
