Рецензия на «Итоги финала 2009 - 2010. Кирилл Анкудинов» (Большой Литературный Конкурс)

Ход дискуссии между Всеволодом и Кириллом натолкнул меня на ряд пространных "бессодержательных" размышлений. Вряд ли мне удастся сказать что-то принципиально новое, но тем не менее некоторые вещи требуют, чтобы их проговорили еще раз.

1. Ляпы или контекст?
Отправной точкой моих рассуждений, которые очень скоро оторвутся от конкретной ситуации спора, служит некоторая элементарная структура в рамках которой двигалась дискуссия (так, как она мне увиделась). А именно, сначала Кирилл в своем обзоре ограничился вынесением суждения (хорошо/плохо), практически отказав большинству рассматриваемых произведений в сколь-либо содержательном предметном комментарии. Это (помимо собственно выбора, а также саркастических вариаций) возмутило Всеволода, и он потребовал от Кирилла содержательного обосновывающего ответа (каковой, якобы, должен представить эксперт постольку, поскольку он эксперт). Далее, Кирилл попробовал обосновать слабость конкретного стихотворения, путем указания в нем несуразностей, косноязычия и пр. То есть согласился на содержательный предметный разговор. К этому обсуждению подключились многие. В общих чертах, говорилось
а) вот тут и тут сказано непонятно что.
б) как это непонятно? это можно понять так, так и так.
в) ну да, понятно. но все равно плохо. не всякое "косноязычие" удачно и уместно, что-то добавляет и тем самым оправдывает себя.
д) (ключевой момент) да как вообще можно говорить о ляпах вне целостного контекста стихотворения! нельзя рассматривать отдельную строчку/образ/рифму в отрыве от стиха как целого. это же "детсадовская истина", говорит нам Всеволод!
И вот тут дискуссия себя исчерпывает.
Надо ли говорить, что Всеволод, абсолютно прав - нельзя говорить об отдельных элементах стиха, вне целого. Но! Но, на самом деле, проблемным местом, точкой разногласий как раз и является вопрос существования этого целого. Состоялся ли контекст как контекст, обращен ли он к себе, самосогласован ли, обосновывает ли себя? И более радикально: жив ли он, _есть_ ли он? Замечу, что последний вопрос, в отличии от предыдущих, - онтологический. А суждение о бытии никогда невозможно вынести исходя из сколь угодно подробного и содержательного анализа любой определенности сущего.

2. Бытие и сущее.
Итак, речь пока не идет о какой-либо субъективности оценки. Проблема в другом. Проблема в том, что все то _содержательное_, что мы можем сказать о стихотворении (в частности) и все то, что мы о нем способны услышать, не имеет никакого отношения к тому, что нас, в действительности, волнует и о чем мы, в действительности, спрашиваем. Бытие является конечным основанием сущего, но не наоборот. И когда мы в скрупулезном филологическом анализе пытаемся обосновать, почему данное стихотворение «живо», почему оно «работает», или напротив, почему «не работает», мы переворачиваем все с ног на голову и обосновываем само основание исходя из последствий.

3. Самоочевидность.
Всякое суждение о бытии исходит из самоочевидности, ни на чем другом оно основываться не может, так как само является последним основанием. В данном контексте, в чем еще может состоять профессионализм эксперта, кроме как в способности к «более моментальному» и всеохватывающему установлению этой очевидности. Скажем, талантливый физик или математик сразу схватывает, как самоочевидные, структуры и утверждения «высокого порядка». Для него не требуются какие-то деконструирующие обоснования, так как _почва_, на которой он _уже_ стоит, лежит значительно выше уровня моря. Скажем, такой пример. После создания квантовой электродинамики, при первых расчетах, обнаружились неустранимые расходимости, бесконечные величины в элементарных теоретических предсказаниях. Теорию спасли, придумав так называемую процедуру перенормировки. Она единым образом устраняла бесконечности в существующих расчетах, но оставался серьезный вопрос: во всех ли порядках теории возмущений (которые мы просто не в силах посчитать) эти бесконечности устраняются. Вопрос для теории жизненно важный. И с этим вопросом пришли к Ландау, и попросили его доказать соответствующую математическую теорему. На что он ответил, что ничем подобным заниматься не будет, так как ему _и_так_ очевидно, что это _так_, и он не намерен тратить на какие-то доказательства свою жизнь. (Впоследствии, эта теорема была кем-то доказана.) Тоже относиться и к его знаменитому «Курсу теоретической физики», в котором почти все математические переходы и доказательства нестроги (ошибочны с точки зрения математики), но нет ни одного неверного вывода. Я, наверно, уже утомил вас подобными отступлениями. Но позволю себе еще одно, последнее. Если обратиться к такой области деятельности, которая является обосновывающей par excellence, к математике, то мы обнаружим, что и там все не так безоблачно, как это может представляться. Амбициозный проект Гильберта, проект аксиоматизации всего здания математики, потерпел крушение с доказательством теорем Геделя о неполноте. Суть этих теорем, в общем, состоит в том, что всякое обоснование, если оно _непротиворечиво_, является _неполным_. И напротив, всякое _полное_ обоснование противоречиво в себе. О чем еще после этого говорить?

4. Эксперта нет.
Теперь можно обратиться к проблемам субъективности, вкуса и пр. Есть такая мифологема эксперта (в искусстве), которая предполагает, что он может преодолеть свою изначальную ограниченность слуха и охватить все или почти все поле рассматриваемой сферы искусства (например, поэзии). Тем самым он превосходит себя как конечного читателя и выходит к некой трансперсональной объективности. Таковы требования, предъявляемые к эксперту. И когда он им не соответствует, мы предъявляем ему счет (или просим счет, собираясь уйти). Но у меня возникает вопрос, является ли неудача (недостаточная широта) следствием какой-то неспособности эксперта, его «виной», или она обусловлена самой сущностью того «поля», о котором идет речь? На мой взгляд, мифологема эксперта опирается в свою очередь на мифологему существования «поэзии как целого». Эта мифологема состоит в том, что у такого понятия как «поэзия» есть какой-то инвариантный смысл, не исчезающий при переходе от одних направлений и от одних способов высказывания к другим. Иными словами, молчаливо предполагается, что если мы положим рядом все, что так или иначе именуется кем-то поэзией (и поэзией ощущается, исходя из той самоочевидности, о которой написано выше), то мы сможем найти какое-то общее основание для всей этой солянки, исходя из которого все это можно называть стихами _одновременно_. Лично я считаю, что это невозможно. И не в силу нашей слабости и конечности, а в силу того, что само это поле поэзии, в действительности, представляет из себя множественность не сводимую к единству. Еще раз: сама поэзия такова, и сам мир таков. Различные сектора в этом поле могут находиться друг с другом в крайне сложных отношениях, вплоть до полного взаимоотрицания. (Я говорю не об авторах, а о поэтиках). Если А – стихотворение, то Б – можно еще как-то назвать стихотворением, но вот В – уже точно не стихотворение. И наоборот. Сам материал непримирим и требует от нас определиться, занять чью-то сторону. Стоя в этом поле, смотреть во все стороны означало бы не смотреть никуда. Поэтому «эксперту» не остается ничего другого, кроме как смотреть в избранном направлении (настолько широко, насколько ему позволяет само обозреваемое). И от обычного читателя его отличает только заостренное чутье, моментальность реакции. И в конце концов, эксперта экспертом делает не какие-то его объективные качества, но та ответственность, которую мы сами ему делегировали. Мы попросили его, говорить за нас, и он говорит. И поздно уже пенять на что-то.

5. Поэзии нет.
Теперь, возвращаясь к своим первоначальным рассуждениям о возможности разговора о поэзии, я сделаю смелое утверждение. Я считаю, что никакой поэзии нет. Нет, и никогда не было. А было только _обещание_поэзии_. Обещание, сродни тому обещанию _другого_мира_, знаки которого то тут, то там обнаруживают верующие люди. То есть я хочу сказать, что нет и не было (ни у Пушкина, ни у Мандельштама, ни у кого угодно) поэзии как чего-то наличного, здесь и сейчас имеющегося, того, на что можно указать, что можно сделать простым наличным предметом. Но напротив, сама поэзия является указанием на то, чего тут нет, обманывает в том смысле, что не равна самой себе. Поэзии нет, не было и никогда не будет. А есть только обещание поэзии, отблеск надежды. Я не занимаюсь просто переобозначением понятий, нет. Я говорю о том, что способ бытия чего-то наличного (с одной стороны) и обещающего, отсылающего (с другой), принципиально различны. Обещание лишь несущественной своей частью вдвинуто в наш мир, и в этой части неотличимо от пустой болтовни, а та часть, которая и делает обещание обещанием, находится по ту сторону всякого анализа, всякого содержательного разговора, – там, откуда приходит надежда.

Антон Прозоров   17.05.2010 13:11   •   Заявить о нарушении