Максим Седунов - написанные рецензии

Рецензия на «Август спустился в сад...» (Майкл Ефимов)

Майкл, здравствуйте!

Прочитал Ваше стихотворение. И даже дал себе возможность поразмыслить о нём в течение нескольких дней. Ей-богу, написать рецензию чертовски хотелось сразу, что называется, по горячим следам, но я никак не мог сообразить, в какой же форме это правильнее осуществить. Ибо здесь сходу обнаруживается маленькая проблемка. Всё дело в том, что данный Dialogus est in horto имеет одну особенность, которая отличает его от других схожих текстов. Кстати, сад как таковой, видимо, и вправду представляет из себя весьма подходящее место для развёртывания такого рода диалогов. Может, всё дело в акустике? Достаточно вспомнить тот же, к примеру, диалог Верлена («В саду, где стужей веет от земли...»). Мало того, я и сам как-то, помнится, эксплуатировал героев при аналогичных обстоятельствах (Сад брошенных чувств). Однако есть между приведёнными примерами и некоторая разница. Даже правильнее сказать так: пожалуй, сад, то бишь место действия, это и есть единственное сходство между тремя этими произведениями. Отличие же – и притом разительное! – заключено в проблематике, в идее стишка, если угодно. Ибо мы с Верленом (уж не сочтите за нескромность, что так запросто присоседиваюсь к великому и несчастному французу) делали нечто вполне заурядное, а именно поэтически, используя сугубо художественный инструментарий, пытались говорить о сугубо эстетическом вопросе – об эротической любви. И здесь, независимо от качества получившегося, всё вроде вполне понятно и корректно, с точки зрения размерности. Ваш случай сложнее. Если называть вещи своими именами, то в обсуждаемом стихотворении Вы, Майкл, берётесь за нечто по самой своей сути неподъёмное – Вы посредством эстетики пытаетесь осветить некую религиозную ситуацию. И кажется, я вполне понимаю, с какой это делалось целью – чтобы подвести читателя к последней строфе, горящее перо которой после прочитанного диалога должно обрести сакральный смысл. Иными словами, настоящий стишок идейно примерно о том же, о чём Ваш же предыдущий, однако средства в нём использованы совершенно иные. Причём ещё раз хочу подчеркнуть, что вполне понимаю механику всего этого процесса, равно как и ход мыслей того же Бродского, где он продвигает примат эстетики над этикой (тем паче над религиозным). Да, это действительно так, занятие поэзией доставляет нам эстетическое наслаждение и совершенно не требует даже мало-мальской диалектической точности. Однако, вдоволь насладившись прочитанным, хотим мы того или нет, мозг всё равно включается, запускается рефлексия, и любые красоты слога пропускаются через призму осмысления. И только после завершения всего этого процесса мы решаем для себя, подходит ли такой стишок для того, чтобы на основании его действовать впоследствии. Говоря попросту, именно по этой самой причине любой религиозный стих (будь то Дантова «Божественная комедия», или стихи И.Б. про рождество, или пастернаковские экзерсисы из «Живаго», или вся поэзия суфиев) работает так, что религиозное в нём неизменно будет сводится к эстетическому, пускай даже упоминание о Боге присутствует там буквально в каждой строке. Фигурально говоря, поэтически воспевать героя веры, если смотреть в корень, ничем не отличается от воспевания любого другого героя, будь то герой войны или, скажем, герой-любовник. Но это всё не более чем взгляд на проблему с моей колокольни. Знаю, поэту вышесказанное покажется чистейшей дичью. Но что с того? Скажу честно, религиозный контекст в поэзии, в строгом смысле слова, есть ровно такой же нонсенс, как поэтический контекст в речах священника. Поскольку и то и другое ставит читателя в тупик и даёт ему ошибочное представление как о поэтической концепции, так и о концепции религиозной.

Ладно, эта моя болтовня была не более чем вступлением. Дальше я бы просто хотел переложить Ваш диалог на язык прозы и вложить в уста его участников уже развёрнутые мысли, соответствующие моему пониманию их позиций. Очевидно, что первый из них мрачный скептик, или даже нытик, а второй – закоренелый метафизик, причём метафизик, говорящий как власть имеющий, что без труда позволяет понять, на чьей стороне симпатии автора. Потому-то стишок, несмотря на свою трогательность и на превосходное качество, на мой взгляд, всё-таки получился слегка дидактичным. Диалогеры (назовём их так) с самого начала поставлены в отношения, более всего соответствующие отношениям ученика и учителя: один лишь вопиет и вопрошает, а второй – разумеется, из лучших побуждений! – старается донести до своего визави некий спасительный рецепт бытия, и делает он это настолько уверенно и энергично, что временами, полагаю, читатель даже должен усомниться, является ли сам этот диалогер №2 конечным экзистирующим духом, а не каким нибудь важным эмиссаром небесной канцелярии. Я, как человек, которому тоже не чужды театральные условности, понятное дело, захотел немного уравновесить соотношение сил диалогеров – хотя, говоря честно, сам я по прочтении был одинаково далёк от обоих типажей – и взял на себя смелость выровнять их милую беседу, раскрыть кредо каждого, дабы чуть-чуть подтянуть нытика, подвести основание под его бессодержательные причитания, ну и превратить их разговор в полемику, что ли. В чистом виде, это попытка пофантазировать на тему написанного Вами стихотворения. К чему-то в конце концов это должно привести. Но результат, уверяю, покамест мне совершенно неизвестен. А коли речь зашла о театре, то изложу-ка я, пожалуй, свою версию садовой беседы в неудобоваримой форме пьесы. К сожалению, в точности соответствовать Вашим строфам, Майкл, вряд ли получится, однако последовательность и содержание реплик я постараюсь соблюсти. И без всякого деления на акты.

ДИАЛОГ В САДУ

Август. Сад. В траве у воды сидят двое. Один (Скептик) весьма невротической наружности, с бегающими глазками и с лёгким тремором рук. Второй (Метафизик), наоборот, со здоровым цветом лица, говорящим как минимум об отсутствии нехороших дум и вредных привычек.

Скептик: Ах, друг! Плохо моё дело. Смысл бытия, как ни стараюсь его постичь, всё время ускользает, делая жизнь совершенно невыносимой.

Метафизик: В чём дело, дорогой мой? Чего же тебе не хватает?

Скептик: Мне не хватает Бога!

Метафизик: Что это значит? И кто такой Бог? И для чего Он тебе? И чем жизнь с Богом может отличаться от жизни без Него?

Скептик: Жизнь с Богом отличается от жизни без Него, в первую очередь, наличием абсолютной цели. Бог – это высшее из всех представлений. К Нему невозможно приблизиться через что-то ещё, но только через погружение в глубины данного представления. Уверен, как только я найду Бога, в ту же секунду смогу понять, ради чего следует жить. Конечно, ведь Бог (на то Он и Бог) покажет мне цель. И какой бы недостижимой она ни казалась, верю, что с этого момента стремление к подсвеченной цели определённо станет моей наиважнейшей жизненной задачей. И если когда-то (сейчас я боюсь даже думать об этом) Бог посчитает, что я худо-бедно справился с задачей, то, быть может, Он позволит мне вечно оставаться где-то подле Него. Пока же, увы, всё, что видится вокруг, словно дурная бесконечность, лишь усугубляет боль и ввергает в ещё более кромешное отчаяние.

Метафизик: Успокойся. Выдохни. Посмотри по сторонам. Да Он же и так всегда рядом, этот самый Бог, о котором ты говоришь. Разве не Он создал небо и землю? Разве не Он вдохнул жизнь и в нас с тобою? Вот, посмотри, течёт ручей. Неужели не видишь там присутствие Бога? Или в этом цветке? Никакой Соломон не способен был одеваться прекраснее.

Максим Седунов   14.09.2019 16:13   •   Заявить о нарушении

Рецензия на «Ранний апрель, но за окошком поздно» (Майкл Ефимов)

Здравствуйте, Майкл!

Прочитал Ваше новое произведение. Ну и следующие за ним глубокомысленные рецензии, разумеется, тоже. Поймал себя на мысли, что давненько я не разбирал чьих-либо стихов, включая свои, но сегодня для этого имеется слишком веская причина. И причина эта заключена в осознании факта, что в мире за прошедшее время почти ничего не изменилось: одни авторы обнажают свою субъективность, изъясняясь на языке возможности, другие претендуют на объективность, третьи просто нацелены на некий внешний результат, без изысков. То же самое происходит с критиками: одни искренне желают разобраться (в самих себе, естественно) и прибегают к погружению в заинтересовавший стишок с одной лишь целью – войти в него и выйти уже другим человеком, другие – то ли ради забавы, то ли из-за неуёмной тяги вещать – пытаются пустить в ход сомнительные остроты, от которых мгновенно становятся комичными сами, а третьи – и этот тип рецензентов самый удивительный – просто с умным видом несут несусветную чушь, испытывая от этого псевдоинтеллектуальное удовлетворение. Я пишу псевдо-, потому что данное удовлетворение абсолютно незаконно, и сей факт быстро даёт о себе знать. Но бог с ними, с рецензентами, речь пока не о них, а о стишке. Мою манеру «сквозного рецензирования» Вы, полагаю, ещё не совсем забыли, а значит, менять ничего не будем. Признаюсь, что мне и самому весьма любопытно, чем закончится этот мой критический опус, поскольку Ваша поэзия неизменно представляла и представляет из себя богатый материал для любого рода вдумчивого рецензирования. Надеюсь, что и я этого качества (вдумчивость) покамест не растерял.

Ранний апрель, но за окошком поздно,
снег прожигают в оттаявшем поле звёзды,
лучше быть в доме – диван, полумрак и Бродский.
Надо признать, он жил иногда по-скотски,

Первую строку этого катрена, как и противопоставление «рано-поздно», лично я понял без каких-либо проблем. И «но», насколько помню, является никакой не частицей, как утверждают некоторые местные эксперты, а противительным союзом. И вообще... зря я, конечно, прочитал рецензии. Следовало сперва высказаться о стишке, а лишь потом знакомиться с тем, что ниже. Ибо мнение третьей стороны теперь уже безвозвратно будет довлеть надо мной и заставлять отвлекаться. Но тут уж ничего не поделаешь. Понятно, что все перечисленные элементы (апрель, окошко, рано, поздно, снег и оттаявшее поле) суть не что иное, но лишь вступление, готовящие почву для третьей строки, где появляются диван, полумрак и Бродский. Диван символизирует здесь пассивность, полумрак – неясность. И то и другое – увеличительные, или уменьшительные, стёкла, сквозь которые ЛГ смотрит на ИБ. И этот взгляд, вернее его квинтэссенция, изложен в предложении, которое начинается в первом и заполняет далее весь второй катрен.

совокупляясь, к примеру, с вещью
в виде женщины, но не тем, а речью
будет помниться человек – умирая
даже девственником, не заслужишь рая.

Это предложение – апогей. В нём в сжатом виде выражена идея стихотворения, и всё, что последует дальше, это поэтическая рефлексия по данному поводу. По сути, Майкл, разговор о стишке может быть сведён к разговору об этой идее, и главное здесь – формулировка «будет помниться», ибо именно это «будет помниться» выбрано ЛГ в качестве точки опоры. Получается, наводящее скуку «быть», со всеми его типа сомнительными качествами, меркнущими перед магией муз, обессмысливается на фоне «казаться», и в качестве драйвера этой метаморфозы выступает мнение некой третьей обезличенной стороны. То самое «будет помниться». Иными словами, в сухом остатке всё сводится к известному мнению Бродского о превосходстве эстетики перед этикой. Однако есть одно «но», и это «но», явившись в виде последнего слова второй строфы и будучи потому её завершением, вносит в обозначенную идею сильнейший разлад. А может, и попросту делает её несостоятельной. И слово это «рай». Набившее оскомину вечное блаженство. Вот оно, воистину зияющее противоречие, заключающееся в том, что индивид, озабоченный вопросом попадания в рай, который, как верно подмечает ЛГ, ещё надо «заслужить», вознамерился осуществить эту затею посредством того, что он станет когда-то и для кого-то, условно говоря, поэтически/эстетически незабвенным. Но тогда рай – это не более чем метафора, исключающая какой-либо религиозный и даже этический подтекст. Нечто вполне схожее со славой в веках, с тысячелетней памятью благодарных потомков и т. п. Хорошо, пусть будет так. Стало быть, и живший иногда по-скотски Бродский, и ловелас Пушкин, и алкоголики Куприн и Бетховен – все они оказались в нашем условном раю. Кстати, даже господин рецензент в этом единственном вопросе солидарен с ЛГ, говоря, что, дескать, «поэт, композитор, художник ценится только за свои творения». Правда, упомянутый господин не уточняет, кем именно ценится. И здесь, я полагаю, у господина рецензента возникнут некоторые расхождения с Вашим ЛГ, поскольку ЛГ всё-таки субъективен, а рецензент прям-таки упивается своей объективностью, которая в данном вопросе совершенно неуместна. Почему неуместна? Да потому, что подобный подход превращает человека в тривиального наблюдателя. А наблюдатель, даже если он движим желанием принести пользу другим, для моего сегодняшнего рассуждения не представляет никакого интереса. Оставлю его для большой дороги всемирной истории, там такие в чести. Ибо я хочу хоть что-то из этого рассуждения извлечь, что-то понять, если угодно. И Ваш ЛГ в этом смысле для меня гораздо предпочтительнее, ибо он уже выполнил необходимое условие – стал субъективным. Теперь осталось выполнить условие достаточное – как-то эту субъективность реализовать. И в плане такой реализации, Майкл, перед ЛГ встаёт обычный фаустовский вопрос: стоит ли продавать душу дьяволу (этот оборот, опять же, очень условный) ради неких, допустим, сверхчеловеческих эстетических способностей? И если стоит, то с какой целью? Кто-то скажет: да, стоит, потому что тогда я «буду помниться». Ладно. А кто-то ответит: да, стоит, поскольку «дело существует недолго, не дольше тела». Тоже нормально. И если бы, повторяю, не рай, то ЛГ слился бы для меня с образом Фауста или того же ИБ. Ведь тогда всё было бы предельно ясно. Но данный герой не столь прост. В душе, и это видно, он прекрасно понимает, что заботиться о случайных вещах – а все эти поэтические изыскания суть не что иное, но царство случайности – безнравственно, и это его гнетёт, несмотря на мажор последних трёх строф.

Потому остаются слова, а дело
существует недолго, не дольше тела,
то есть как жил поэт уже не важно,
если вдруг сквозь него прорастёт однажды

то, что было в начале и кроме –
ничего; пусть в уснувшем доме
под завязку забиты людьми квартиры –
ни в одной вовек не услышать лиры:
здесь ночлега и крова не ищут Музы –
не потерпят постели такой обузы!

И опять в темноте словеса мараешь,
потому что вот так лишь не умираешь,
пролагая на чистой бумаге след
в ту отчизну, которой при жизни нет.

И последний катрен, между прочим, яркое тому подтверждение. Поскольку финальные аргументы там снова опираются на трансцендентное, а никак не на имманентное. А значит, по отношению к пресловутому раю ЛГ выдаёт себя как лицо заинтересованное. Хотя и без какой-либо этико-религиозной подоплеки. Разумеется, ведь его религия – эстетика. Но ходовое утверждение картёжника Достоевского: «Красота спасёт мир!» касается исключительно мира, а рай (или «та отчизна, которой при жизни нет») предполагает не что-то отвлечённое, но как раз собственное, индивидуальное спасение. И ЛГ, как мне кажется, это чувствует. Потому, видимо, и взбадривает себя столь обнадёживающим мажором. И возможно, даже на какое-то время заставляет себя поверить в это.

Всё, Майкл, что хотел, я сказал. Технически и эмоционально данное стихотворение выдержано ровно в Вашем ключе. Может, кому-то он и не по душе, но все эти кто-то, когда вчитываешься в их собственные слова – причём не важно прозой ли они написаны, стихом ли, – представляются мне слепцами. А Вы – зрячим. Как со зрячего с Вас и спрос.

С уважением,

Максим Седунов   11.04.2019 08:25   •   Заявить о нарушении

Рецензия на «Из авсония» (Майкл Ефимов)

Майкл, здравствуйте!

Спешу поделиться впечатлениями, нахлынувшими после того, как я прослушал упомянутые Вами «Лекции по философии буддизма», прочитанные А.Пятигорским. Правда, я пока вместил в себя лишь две из них, но готов порассуждать об услышанном прямо сейчас, дабы не накапливать в голове чрезмерный массив материала, а также ещё потому, что и по следам первых двух лекций вполне есть что обсудить. Построить это своё послание я намереваюсь примерно следующим образом: сначала затрону наиболее важные места, касающиеся как самой лекции, так и буддизма, так и его философии, затем сосредоточусь на страдании, которое, возникнув во второй лекции, даёт ключ к пониманию дальнейшего движения мысли в этой связи, и в самом конце я постараюсь сверить всё это с собственными воззрениями на те же самые вещи. Очень надеюсь, что мне удастся придерживаться намеченного плана.

Итак, немного о способе изложения материала. Я, признаться, был приятно удивлён собственно формой донесения и фигурой лектора. Это большое удовольствие – слушать о чём угодно, когда оратор обладает недюжинным интеллектом и превосходно владеет вопросом. Моменты, затронутые им, действительно являются стержневыми для постижения буддистской философии. Уж не знаю, что там из всего этого вынесла присутствующая в аудитории публика, но в качестве пропедевтического курса подобное изложение стоит выше всяких похвал.

Теперь последовательно остановлюсь на местах, наиболее заинтересовавших меня, и в меру своих способностей прокомментирую их. Не скрою, было особенно приятно, что Пятигорский (далее АП) ещё в самом дебюте назвал глупостью бытующее ныне противопоставление западной и восточной философии – глупостью именно вследствие их неоднородности. Действительно, та же китайская философия отличается от индийской намного больше, чем от западной. А ведь мало кто из философов схватывает подобный нюанс. Также меня очень расположило к лектору сделанное им в первые же минуты заявление, будто всякая великая философия непременно воспринимается социумом как чуждая. Сразу же захотелось применить это суждение к новоявленной предвыборной мантре «Единой России» о том, что большинство, дескать, не может ошибаться. И эту же истину, кстати, АП экстраполировал и на религию, заверив, что 90% человечества не понимает в исповедуемых религиях ни слова. Далее, подходя к описанию эпохи возникновения буддизма, он сообщил крайне важный для постижения самого процесса появления новых ценностей факт, что все интеллектуальные силы тогда были сосредоточены в отшельничестве. Ну и ещё запомнилось определение «понимания» как возможности правильной репродукции. Вот, пожалуй, и все занимательные тезисы из первой – вводной – лекции. Здесь, ради лучшего освещения того, что последует дальше, я бы ещё сказал пару слов о статусе собственно буддистских текстов, на которые АП будет дальше опираться, в его же системе координат. Так вот, в европейской философской традиции, как мы помним, условной единицей философствования является не что иное, но идея. В буддистской же – текст. То есть по сути своей буддизм представляет из себя пространство текстов, где смысл идеи оказывается уже несколько видоизменённым, так как идея здесь гораздо больше относится к интерпретации сказанного, чем к самому сказанному. И это крайне важно для качественного присвоения буддистской философии. Примерно то же можно сказать и о личности: в европейской традиции личность абсолютна, в буддистской же – всего лишь позиционна. В строгом смысле слова, ничего не позиционного там вообще нет.

Перехожу ко второй лекции. В ней разбирается причинность, свойственная для сансары, взаимообусловленное возникновение, а также вещи, с этим связанные. Из которых страдание, фигурирующее в первой нидане той самой формулы Взаимообусловленного Возникновения (далее ВВ), – является крайне важным элементом, поскольку служит чем-то вроде точки отсчёта, с которой и начинается дальнейшее движение. О страдании Пятигорский дал сведения более чем исчерпывающие, как и о том, что это именно буддизм открыл для человека всю психологическую сложность такого феномена, как сознание. Разумеется, ведь страдание в буддизме есть не что-то отвлечённое, но именно страдание индивидуального сознания. Ниже я попытаюсь должным образом осветить страдание через дуализм эмпирического и не эмпирического, но пока, чтобы двигаться последовательно, сосредоточусь на важнейших формулировках АП. Итак, что же такое страдание? Пятигорский раскрывает смысл понятия. Страдание – это некое болевое состояние, возникающее вследствие либо отсутствия желаемого, либо его исчезновения, либо присутствия нежелаемого и т. п. То есть речь идёт обо всём комплексе отрицательной психики, вытекающем из особенностей существования. К этому относится как привязанность, так и любовь, так и имманентная жажда продолжения, сохранения и распространения в пространстве и времени того, чем человек является в настоящий момент. Как хорошо замечено, на буддистском языке истина – это попросту факт. Однако там есть и ещё один нюанс: истина является по отношению к своему объекту непременно чем-то внешним, причём это место извне, откуда устанавливается сей факт, не должно содержать в себе объекта данной истины, то бишь это место должно быть свободно от каких бы то ни было признаков данного объекта. Иными словами, получается, что констатация факта страдания возможна исключительно из-за воображаемого периметра. И тут самое время ввернуть пару слов о вышеназванном дуализме. Так вот, из того понимания, которое фигурирует во всем известной «Бенаресской проповеди» вытекает очень интересный философский вывод о том, что на самом деле существует два вида страдания: первое – это то, которое мы испытываем, то есть психическое состояние, или страдание в эмпирическом смысле слова; и второе – некий универсальный признак феноменального мира, различаемый из мира не феноменального. Собственно, из этого вывода и вытекает дуализм эмпирического и не-эмпирического. Подобный дуализм подводит нас к тому, что мир эмпирического страдания виден только из мира не эмпирического. Таким образом, истина о сансаре из нирваны абсолютна лишь в отношении сансары. И на основании этого дуализма, вытекающего из контекста «Четырёх благородных истин о страдании», АП выводит, что в буддизме не может быть познания ЧЕГО-ТО в качестве страдания, но возможна лишь фиксация познания на объекте, который мы познаём как страдающий. Разумеется, в качестве объектов здесь выступают одушевлённые существа, то есть существа, обладающие сознанием, которое и становится, стало быть, главным признаком одушевлённости. Выходит, что справедливо суждение, что страдание – это, в первую очередь, сознание, причём при перестановке мест данное суждение перестаёт быть истинным.

С объектом страдания вроде разобрались. Тут у меня никаких вопросов не возникло, вернее они, конечно, возникли, но отнюдь не эпистемологические. С эпистемологией пока всё в полном порядке. Далее переходим к причинности. Ссылаясь на сказанное во «Второй благородной истине о возникновении страдания», АП выводит, что, с позиции причины, страдание возникает от привязанности, жажды и пр. Которые, в свою очередь, возникают из... И тут самое время огласить формулу из двенадцати нидан, фигурирующую в тексте о Взаимообусловленном Возникновении. Но перед этим нужно обязательно сказать пару слов о собственно термине «возникновение», который в буддистской философии представляет из себя некий универсальный предикат феноменального мира, свойственный любому из феноменов. То бишь возникновение – одно из непременных свойств, почти синонимичное самому субъекту. Нижеприведённая формула – это что-то типа алгоритма возникновений. Итак, вот эти двенадцать нидан:

1. Страдание обусловлено старостью и смертью;
2. Старость и смерть обусловлены рождением;
3. Рождение обусловлено (прежним) существованием;
4. Существование (прежнее) обусловлено привязанностью;
5. Привязанность обусловлена желанием;
6. Желание обусловлено чувствованием;
7. Чувствование обусловлено контактом (с объектами);
8. Контакт обусловлен шестью сферами (пять чувств + ум);
9. Шесть сфер обусловлены «именем-формой», то есть синтезом осознающего и телесного, что соответствует живому существу;
10. «Имя-форма» обусловлена сознанием;
11. Сознание обусловлено энергиями связи;
12. Энергии связи обусловлены неведением.

Держа в голове то, что единицей философствования в буддистской философии является текст, нетрудно заключить, что под неведением в данном случае подразумевается именно неведение текста ВВ. И Пятигорский подводит к чисто буддистскому выводу о том, что знающий об истинной причине страдания уже выпадает из страдальческого мира, равно как и из мира возникновения, причинности и обусловленности. А значит, подобное знание соответствует нирване. И ещё из всего этого следует, что без мира страдания не могло бы быть и соответствующего знания о нём. Выходит, миры сансары и нирваны сопряжены как раз текстом ВВ, где сансара постигается исключительно посредством выплесков в неё нирванического знания, из чего вытекает, что весь мир возникновения суть лишь иллюзия, спроецированная из нирваны, находящейся вовне. Прежде чем закончить изложение своего присвоения содержимого этих первых двух лекций, бегло проясню дополнительно два момента. Под связями, упомянутыми в последних ниданах формулы, подразумеваются те самые санскары, которые представляют из себя действия, связывающие между собой различные возникновения. И ещё: если присмотреться, то можно заметить, что ниданы с четвёртой по восьмую – это территория психического. А различия в психическом и будут, в конце концов, обусловливать различия в индивидуальных существованиях.

Максим Седунов   18.08.2016 09:28   •   Заявить о нарушении

Рецензия на «Зимородок» (Михалина Дикович)

Здравствуйте, Михалина!

Во-первых, позвольте поздравить Вас с победой в январском БЛК. Я до сих пор, правда, не могу точно сформулировать, каково значение этого конкурса, но одно несомненно: Ваше стихотворение было его украшением.

А теперь мне бы хотелось отрецензировать этот текст, то есть поделиться с Вами теми мыслями, которые возникли при прочтении. Причина такого рода рецензионного зуда крайне проста: учитывая серость, мимолётность и безликость окружающей нас повседневности, время от времени мне доставляет величайшее удовольствие бродить по безграничным просторам поэзии, всматриваться в стихи и размышлять об увиденном, что называется, на языке оригинала. По-моему, ничего предосудительного в этом нет. Очень надеюсь, что и Вы так считаете. Начну, стало быть, с самого начала.

Между нами четыре года и три страны,
миллионы секретов под грифом «Беречь от взрослых»,
заколдованный лес нерешённых пока вопросов,
беспокойные, одинаковые сны.

Стихотворение написано в форме письма, У письма, как это принято, всегда имеется адресат. Название «Зимородок», показалось мне, относится как раз к адресату. Зимние краски, «январское утро», которое упомянуто во второй строфе, и «главный день», мелькнувший в третьей, – всё это даёт основание полагать, что «зимородок» в данном случае означает не что иное, но «родившаяся зимой». Хотя также в стихотворении есть и образ «легкокрылой птички», делающий это сравнение ещё трогательнее. Что навскидку можно сказать о характере взаимоотношений автора письма и его адресата? Скорее всего, это сестра. Или очень давняя и очень близкая подруга. Однако я всё-таки склоняюсь к первому. Впрочем, это совершенно не важно. Ко всему прочему, с первого же катрена бросается в глаза родство душ двух этих людей, вытекающее в том числе из их схожего понимания всей трагичности земного существования. И эта внутренняя связь превосходит по силе все возможные и невозможные препоны, относящиеся к времени или пространству, будь то «четыре года» или «три страны». Предпоследняя строка этого катрена: «заколдованный лес нерешённых пока вопросов», равно как и беспокойство снов, даёт ощущение некоего состояния растерянности, балансирующего на грани между пронзительностью и приятием. Сказать по правде, анапест действительно лучшая форма для посланий такого рода. Плюс ко всему, нельзя не отметить и тональности, в которой звучит стих. Безусловно, она высока, но всё равно не выше, чем того требует пафос данного сообщения. Причём никаких попыток запеть вибрато. На протяжение всего текста лично в моих ушах звучало только тремоло. Перехожу к второй строфе.

Между нами солидная стопка любимых нот,
добродушных подтруниваний и шаржей.
В то январское утро я стала навеки старшей,
как-то сразу решив за обеих глядеть вперёд.

Эта строфа суть ретроспектива, умело обставленная относящимися к делу декорациями. Первые две строки рассказывают об общих увлечениях, последние две – о характере возрастной иерархии. Ну и, как уже было сказано, «январское утро» наталкивает на мысль о дне рождения адресата, после чего автор получил полное право отнести к себе предикат «старшая». В этой строфе дышит прошлое, оно застилает глаза своей бесхитростностью и добротой. Однако здесь упомянутая выше трагичность существования присутствует лишь эмбрионально, готовя почву для надвигающегося контраста.

Разметало по свету – вилами по воде –
безгранично наивных, ветреных сумасбродок.
Легкокрылая пташка, девочка-зимородок –
что мне сделать, чтоб ты не грустила в свой главный день?

В третьей строфе, начавшейся с «разметало по свету», напряжение начинает нарастать. Внутренней близости противопоставлена внешняя разъединённость. Определения «вечно наивные» и «ветреные», равно как и эпитет «сумасбродки», подчёркивают тот факт, что прошлое из настоящего видится уже совсем в других тонах – в тонах лёгкого сожаления, даже горечи. Оттого-то и заканчивается этот катрен иносказательным обращением, давшим стихотворению имя. И идущим вслед за ним риторическим вопросом: «Легкокрылая пташка, девочка-зимородок – что мне сделать, чтоб ты не грустила в свой главный день?» Это предложение – последнее, где грусть ещё хоть как-то управляема. Оно-то и предваряет кульминационную, последнюю строфу.

Как тебя защитить от такой непростой зимы,
притвориться, что всё – бестолковая чья-то шутка...
Обнимаю тебя, и становится как-то жутко,
что отныне взрослые – это мы.

Тут стихотворение достигает своего апогея. Первая часть строфы – продолжение сжатия. Это своего рода ещё одна интерпретация того риторического вопроса из предыдущего катрена, содержащая к тому же и робкий вариант ответа: «притвориться, что всё – бестолковая чья-то шутка...» – ответа, эффективность которого окрашена в цвета глубокого скепсиса. Вот она, верхняя точка напряжения! И дальше, словно от безысходности, стих стремительно падает вниз. Перепад высот в этом месте не поддаётся никаким определениям. Потому что и объятия, и навалившаяся «жуть» – всё это лишь реагирование на открывшуюся непоправимость. А завершающая строка: «что отныне взрослые – это мы» была воспринято мною синонимично заключению, гласящему, как это непросто – быть живым человеком.

Пожалуйста, извините, Михалина, если я где-то позволил себе слишком много. Или если разворошил то, чего ворошить не стоило. Но мне очень хотелось пройти по этому произведению именно линейно, не моргая и не опуская взор. Чтобы подчеркнуть его актуальность, глубину и бесконечную ценность. Большое Вам спасибо за предоставленную мне возможность сделать это.

С уважением,


Максим Седунов   12.02.2016 16:15   •   Заявить о нарушении

Рецензия на «когда закончатся духи...» (Берта Лучева)

Берта, здравствуйте!

Так уж получилось, что за последние три дня в поле зрения моего рецензионного сканера (сразу готов признать – не безгрешного) попало аж два стихотворения (из трёх), насквозь пропитанных непосредственностью. Ваше в том числе. То есть речь идёт о постижении мира исключительно через органы чувств, где для рефлексии осталось, пожалуй, разве что междустрочное пространство. А значит, тем увлекательнее обещает быть процесс рецензирования. Ибо я постараюсь уравновесить чувственный крен произведения своими псевдоглубокомысленными рассуждениями.

Этот стих – симфония запахов, праздник вкусов, череда светлых и причудливых картин, за которыми угадываются тончайшие перемены настроений. Он хорошо выстроен, органичен, если угодно, почти невесом. Я бы мог ещё долго перечислять достоинства (знаю, вскорости появятся и недостатки), но лучше, полагаю, перейти прямо к тексту.

когда закончатся духи
на фермопилах и палермах
взойдут душистые шавермы
необъяснимы и легки

Первая строфа сразу же схватила меня за грудки, подняла высоко над землёй и, не дав опомниться, понесла куда-то далеко, в самые что ни есть южные широты. Точно Питер Пен, я летел, освещённый летним солнцем, различал аромат Сицилии, кружил над Фермопилами, где полегли когда-то триста спартанцев, видел горы, вулканы, копошащихся крошечных людей. Знаете, Берта, там, в воздухе, откуда мне посчастливилось наблюдать за Вашим стихотворением, как бы в унисон ему, в голову то и дело приходили слова Кавафиса, удивительно созвучные тому, что я видел внизу:

Молись, чтоб путь оказался длинным,
с множеством летних дней, когда,
трепеща от счастья и предвкушенья,
на рассвете ты будешь вплывать впервые
в незнакомые гавани. Медли на финикийских
базарах, толкайся в лавчонках, щупай
ткани, янтарь, перламутр, кораллы,
вещицы, сделанные из эбена,
скупай благовонья и притиранья,
притиранья и благовония всех сортов;
странствуй по городам Египта,
учись, все время учись у тех, кто обладает знаньем.

И «душистые шавермы» действительно казались сверху лёгкими и действительно были необъяснимыми. Сообщу Вам по секрету, что из трёх стихотворений, прокомментированных мною за эти три дня, все три были ямбическими. Понятное дело, самый ходовой метр в русской силлаботонике. Но Ваш ямб, в отличие от предыдущих, имеет всего четыре стопы. Что делает его несколько более подвижным. Знаков препинания тут, естественно, нет, – лишь многоточие в самом конце стиха, которое, как я понял, призвано подчеркнуть именно его нескончаемость. Движемся дальше.

понятен будет новый свет
которого на всех не хватит
и миллион как человек
замрёт на площади объятий

Замечательная строфа! Обоняние уступило место зрению, но у меня, как у читателя, всё произошло с точностью до наоборот. Первый катрен, который состоял из запахов, я почему-то созерцал, а второй, на который следовало бы смотреть, я по неизвестной причине обонял. Такого рода метаморфозы радовали и поднимали меня ещё выше, хотя выше уже вроде бы некуда. Да, всё так и происходило, я вдыхал в себя этот «новый свет», и новее его, казалось, ничего нет и быть не может. Именно поэтому на всех его и не хватало, дефицит такого рода вещей – устоявшаяся норма существования. А дальше я видел незабываемую «площадь объятий». Сколько замерших людей там было? Не знаю. Может, один. А может, миллион. Потому что свет, охвативший запахи, а также запахи, проникшие в свет, делали различие ничтожным и показывали весь этот диапазон – от одного до миллиона – чисел-людей совершенно однородным. Признаться, окончание второй строфы – это кульминация, дальше стихотворение, образно говоря, идёт на спад. Высота моего наблюдения, стало быть, тоже пошла на убыль. На этом-то нисходящем движении я и влетел в третью строфу.

на золоте зубов блеснёт
зира от завтрашнего плова
и сельдь норвежского улова
запрячет голову в песок

Получается, что сначала было задействовано обоняние, затем зрение, и вот дело дошло до вкусовых рецепторов. Таким образом, и зира, и сельдь, и бог весть что ещё – всё это влилось в общую картину, и я почувствовал на языке вкус солнца, ежесекундно распадающийся на миллионы сладковатых фотонов. Чертовски образно! – решил я про себя, и на мгновение даже поверил, что зубы мои, как и в стихотворении, сделаны из самого что ни на есть чистейшего золота. Кстати, «норвежская сельдь» – это первый элемент, который слегка приглушил свет. То бишь до конца третьей строфы тренд освещения шёл по нарастающей. Думаю, всё дело в определении «норвежская», отсылающем в северные широты. Но этот эффект был почти нивелирован самим словом «сельдь», чья спина, подставленная под солнечные лучи, неизменно умножает цвета радуги.

Последняя строфа состоит из двух четверостиший, и там абсолютно неожиданно появляется местоимение «я», дающее понять, что у всего этого есть ещё и автор, вещающий к тому же от первого лица.

и вот тогда
когда глаза
слезой солёной растворятся
и разорвётся бытие
на чужаков и домочадцев
я вспомню запах оливье
духов стихов и ожерелий
и звон апрельских песнопений
сползёт к шенгенской колее...

Итак, чем же меня обдал последний катрен? В первую очередь ощущением близости человека. Ибо сперва возникли глаза, вслед за глазами – слёзы. Понимаете ли, Берта, глаза и слёзы это уже не финикийские базары, они воспринимаются в корне иначе. А после идёт ещё одна точка экстремума – разрыв бытия, чреватый так называемой комплиментарностью, то есть разделением мира на своих и чужих – на своих и домочадцев, в данном конкретном случае. И «запах оливье», следующий за этим, уже ой как отличается от запахов первого катрена, поскольку он живёт не сам по себе, но вплетён в канву легчайшей авторской мысли, так или иначе связанной с упомянутым местоимением «я». То же самое касается и «духов стихов и ожерелий». Между прочим, это очень удачное сочетание, и содержательно, и фонетически, где три множества, принадлежащих к совершенно разным мирам, создают настоящее лирическое единство. После апрельских песнопений стих подытоживает последняя строка – единственная, пожалуй, где у меня возникла малюсенькая заминка. Вы, наверное, догадались, что речь идёт о «шенгенской колее». Что сие значит? – спросил я себя. Ведь слово «Шенген», по-моему, не имеет других значений, кроме как названия деревни в Люксембурге. Она знаменита лишь тем, что где-то, кажется, в середине восьмидесятых неподалёку от этой деревни, на борту теплохода «Принцесса Мари-Астрид», рассекающего воды Мозеля, было подписано знаменитое соглашение об отказе от пограничного контроля между европейскими странами. Но вряд ли речь в стишке идёт собственно о деревне. Скорее всего, «колея» относится именно к вышеназванному соглашению, а значит, «Шенген» в данном тексте – это некий объединяющий фактор, дающий повод предположить, что всё описанное происходило на пространстве, подпадающем под эту характеристику. Такой ответ меня вполне устроил и я счёл себя вправе опуститься на землю и подвести черту.

Поверьте, пожалуйста, Берта, это очень хорошее стихотворение, танцующее и сверкающее, причём от начала до конца. В нём явственно просматривается вкус, проницательность и недюжинная эрудиция автора. Если б я был женщиной, то, возможно, назвал бы его безупречным. Но так получилось, что я не женщина, и для меня оно, увы, оказалось даже чересчур легковесным. Эстетическая прелесть как таковая – для пытливого ума этого не всегда бывает достаточно. Не хватает рефлективной глубины. Которую, к слову, не все любят. Однако я люблю. Но Вам не стоит обращать на эти мои слова внимание. Ибо они говорят больше о читательской оптике, чем об объекте, на который эта оптика направлена. А так, повторяю, стих достоин всяческих похвал. И я с большим удовольствием совершил по нему приятную прогулку. Большое спасибо!

С уважением,

Максим Седунов   12.02.2016 10:56   •   Заявить о нарушении

Рецензия на «Лёнька» (Альберт Эм)

Альберт, добрый день!

Надеюсь, Вы не будете против, если я предприму попытку порассуждать об этом стихотворении. Совершенно очевидно, что предметом рассмотрения здесь является не что иное, но страсть. То есть бесконечная личная заинтересованность субъекта в чём-то, что становится телеологическим центром и подчиняет себе все прочие элементы его единичного существования. Что ж, это само по себе уже неплохая предпосылка для того, чтобы запустить маятник стиха и заставить его колебаться по определённым законам. Героя, как я понял, зовут Лёнька. Признаться, для самого меня страсть, описанная в Вашем произведении, представляется величиной загадочной, поскольку она сокрыта от глаз, а значит, и линейное движение рецензента по тексту обещает быть непредсказуемым. Ей-богу, я понятия не имею, чем вся эта затея закончится, но тем не менее убеждён, что любой стих стоит того, чтобы о нём честно поговорили. Вот первая строфа:

…ворча под нос чего-то невпопад,
любовно обрабатывал детали,
кому-то интересен был едва ли,
но строил, строил, строил аппарат
из ничего — колесики, спирали…

Что мы из неё узнаём? По сути, это экспозиция, переносящая читателя в некий поэтический эпицентр, где в дальнейшем и должны развернуться всё события. Речь с самого начала, как я понял, идёт о Лёньке. Первая строка для меня символизирует отрешённость ЛГ, в какой-то степени даже рассеянность, но рассеянность лишь в том, что не касается объекта его страсти, который, кстати, за все двадцать пять строк был назван своим именем лишь единожды. И имя это – «аппарат». Замечание третьей строки «кому-то интересен был едва ли» свидетельствует лишь о достаточно камерном характере увлечения нашего героя. Троекратное повторение глагола «строил» подразумевает, скорее всего, растянутость процесса во времени. Если подытожить, то под занавес первой строфы я, как читатель, сумел лишь постичь, что Лёнька одержим и что сферой его одержимости является некое аппаратное конструирование. В принципе, для начала вполне достаточно. Переходим к следующей строфе.

закончил,
посмотрел – соседи спят,
проверил, как фурычит пи-продуктор,
небрежно выбрал время наугад,
и человека –
не было как будто!

Здесь изображена уже как бы развязка. Ничего не попишешь, но такова композиция. Дело сделано. Время суток, судя по спящим соседям, ночь. Эпитет «фурычит» даёт представление о лексических предпочтениях, причём как ЛГ, так и автора. Благо что пятистопный ямб преспокойно всё это терпит. Примерно то же можно сказать о «пи-продукторе». Признаюсь честно, что строка «небрежно выбрал время наугад» кажется мне перегруженной. Потому что, с моей колокольни, оба наречия, «небрежно» и «наугад», несут в данном случае почти одинаковую смысловую нагрузку. Сей факт создаёт эффект смысловой тавтологии. Но это так, к слову. Дальше, по всей вероятности, наш герой просто взял и отчалил в неизвестном направлении. Хотя в строчном исчислении минуло всего лишь сорок процентов стихотворения. Когда я при первом прочтении осознал этот факт, то пребывал в полной уверенности, что следующие шестьдесят процентов будут посвящены рефлективному обобщению и раскрытию некоего, зашитого в стихотворение противоречия. Пожалуйста, простите, Альберт, если я пишу что-то крамольное, но я лишь честно излагаю свои читательские впечатления. Вполне может статься, что эксперт кулибински ориентированных стихов из меня никудышный, поэтому будьте, пожалуйста, снисходительны. Но уверяю, что в любом случае мне очень интересно говорить с Вами об особенностях этого стиха. Это чистая правда. Таким образом, герой, равно как и его аппарат, покинули мизансцену, и дальше мы уже имеем дело исключительно с последствиями описанного происшествия.

соседи посудачили о нем,
отправили родным две телеграммы,
за зеркалом заделали проем,
покрытый слоем странной амальгамы.
откуда? почему? никто не знал.
простые люди просто рассудили:
тихушник, одиночка, маргинал,
чегой-то Ленька, видимо, взорвал,
а светится – от плесени и пыли…

С точки зрения соотнесения с идеей, эта строфа, на мой взгляд, самая блеклая. И события, фигурирующие в ней, лишены объёма и значения. Когда говорю «значения», имею в виду связь с генеральной линией стихотворения. А тут имеем скучные девять строк сумбурной фактологии. В конце своей рецензии я постараюсь объяснить, почему так считаю. Но покамест рано, поскольку впереди ещё одна строфа. Отсюда же я вынес, что так, мол, и так, что окружающие, как это обычно бывает, не прониклись Лёнькиными высокими намерениями и что имуществу был нанесёт какой-никакой, но ущерб. И вот финал:

а в это время,
может, сквозь кристалл –
неясным светом полнилась мансарда –
в грядущее из прошлого взирал
с улыбкой
одинокий Леонардо.

По всей вероятности, последняя строфа и в особенности упомянутый в ней великий флорентиец были призваны послужить оправданием тому, что натворил в дебюте сам ЛГ. Причём улыбка Леонардо, по задумке, это своего рода джек-пот, обеспечивающий Лёньке путёвку в вечность. Что ж, может быть, и правдоподобно. Однако разве страсть, увлечённость, направленная – осознанно – на конкретный объект, разве она не служит достаточным обоснованием для получения той же путёвки? Разве она, уходящая другим своим концом в бесконечность, является величиной меньшей, чем пресловутая слава в веках, зашитая в одобрительной улыбке Леонардо? Мне кажется, Альберт, что это стихотворение потому и получилось почти лишённым пафоса, что противоречия в нём не были подсвечены должным образом. А ведь любой стих зиждется исключительно на противоречии, или на противоречиях. Без них поэтический текст мёртв. Точно в том же смысле, в каком следует понимать эти слова из Нового Завета: «Вы - соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям». (Мф 5; 13) Повторяю, страсть здесь единственное, что достойно внимания, и суть противоречия данной фабулы заключена в противопоставлении вышеупомянутой страсти царящей вокруг тривиальности. Но страсти-то я как раз и не имел чести лицезреть. Потому что сперва она была погребена под завалом ничего не значащих подробностей, а затем благополучно прибилась к непререкаемому авторитету Леонардо. Иными словами, движения души-то – в ведь именно там разворачивается настоящая драма – я и не увидел. Как не увидел и самой души ЛГ. В строгом смысле слова, субъект в этом стихотворении попросту погряз в своих предикатах. Положа руку на сердце, скажу, что я бы на его месте вернулся назад и проделал путь с самого начала, подняв на поверхность главное и опустив мало что значащие нюансы. Но, конечно, последнее решение за автором. Ведь главное – чтобы ЛГ был автору небезразличен (любим, ненавистен - всё равно). И чтобы для этого имелись достаточно веские основания. Вот так, Альберт, я всё это вижу.

Пожалуйста, извините, если что-то из сказанного покажется Вам глупостью или несправедливостью. Мои слова суть не более чем частное мнение человека, который не наделён профессорской широтой мышления, но зато в достаточной мере диалектичен. Буду рад, если моя рецензия хоть как-то сможет Вам пригодиться.

С уважением,

Максим Седунов   10.02.2016 18:03   •   Заявить о нарушении

Рецензия на «память» (Евгения Джен Баранова)

Здравствуйте, Евгения!

Позвольте мне отрецензировать это замечательное произведение. В качестве преамбулы хотелось бы сказать следующее. Лонг-лист БЛК, где я наткнулся в том числе и на Ваш стих, как ни парадоксально, оказался стократ интереснее и содержательнее, чем его экспертные обзоры, призванные, казалось бы, увенчать всё это действо неким подытоживающим взглядом. Признаться, меня вот уже третий день не покидает чувство неловкости перед авторами за те пустые и абсолютно ничего не значащие слова в их адрес, произнесённые, что называется, с высокой трибуны. И это даже несмотря на то, что сам я к названному мероприятию не имею совершенно никакого отношения. Скажу в этой связи только одно: пожалуйста, не берите всё это в голову, эксперты явно не ведают, что творят. Так вышло, что вчера, когда я уже почти завершил полемику по этому поводу с рядом вовлечённых в процесс авторов, выступающих в основном под псевдонимами, один из них предложил мне тоже внести свою скромную лепту в сие непростое дело – БЛК – и написать отзыв на какое-нибудь произведение из январского лонг-листа. Скажу прямо: сперва мой выбор пал на Вас почти что случайно, но впоследствии я, ей-богу, об этом не пожалел. Ибо чем глубже мне удавалось погружаться в этот стих, тем сильнее он меня захватывал. Понятное дело, подобного рода поэтические тексты и не могут восприниматься беглым и поверхностным, точно зимнее солнце, взглядом, потому как для их правильного присвоения непременно требуется хотя бы маломальское душевное напряжение. Но напрягаться сегодня почти никто не любит, особливо эксперты, натужно тянущие – причём не всегда законно – лямку поэтических камертонов современности.

Ладно, хватит о грустном. А сейчас я хочу приступить к рассуждению о самом стихотворении. Полагаю, нет нужды делать оговорку насчёт субъективного подхода рецензента, так как субъективность – это как раз то, чего более всего недостаёт маститым критикам с этого портала. Я же, поскольку не обладаю авторитетом, равно как и профессиональными обязательствами, имею в этом смысле развязанные руки и могу действовать свободно – себе во благо и другим на потеху. Метод мой крайне прост: я открываю дверь в стих, вхожу в него, не оглядываясь по сторонам, рассказываю, что там вижу, а затем, выйдя, пытаюсь описать произошедшие во мне сдвиги, какими бы они ни были. К слову, ровно так же я оцениваю и свои собственные стишки – по степени их воздействия на моё наличное существование.

Итак «память» – стихотворение-ретроспекция, сделанное в виде зарисовки, где воспоминания выстраиваются в причудливый объектый ряд, который, как ни крути, требует определённых криптографических навыков. Что, между прочим, прекрасно! Местами всё это напоминает решение кроссворда, где каждое угаданное слово воздаётся пытливому читателю сторицей. У меня создалось устойчивое впечатление, что знаки препинания и, как следствие, прописные буквы были опущены Вами именно затем, чтобы содержательная масса здесь стала ещё однороднее. Ибо в других своих произведениях, как я успел заметить, пунктуацией Вы отнюдь не пренебрегаете. Вот первая строфа:

что в памяти осталось голубой
не так уж много в том числе детали
ленивый лев диванчик угловой
мартышка с апельсинами в спортзале

Нельзя не сказать, что деление на строфы здесь вообще довольно условное. По сути, они призваны лишь подчеркнуть размер. Полагаю, Евгения, если б Вы, дабы добавить трудностей, ещё и выстроили все слова в обычную прозаическую последовательность, где размер и рифмы читателю тоже нужно было бы выявлять самомстоятельно, то криптографический эффект проявился бы ещё сильнее. Правда, тогда Ирина Андронати, боюсь, вообще не захотела бы дочитать произведение до конца. Таким образом, что я же увидел, войдя в вышеназванную дверь? Во-первых, свет. И свет этот – голубой. Дальше следует авторская оценка степени значительности начатых описаний: «не так уж много в том числе детали». Эта строка стала для меня определением ракурса, с которого ведётся повествование. Угол обзора не узкий и не широкий, не низкий и не высокий. Он чист, прозрачен и глубоко лиричен. Третья и четвёртая строки первого катрена дают старт восьмистрочному безглагольному ралли, состоящему из фрагментов, которые, как мне показалось, были призваны сыграть роль декораций в этом чудесном представлении. Понятно, что каждый предмет наделён своим скрытым смыслом и своим сакральным значением в авторской системе координат. Я же, как читатель, просто дал волю воображению, оживил льва с мартышкой и устроился поудобней на угловом диване. В качестве бонуса, уверяю, мартышка любезно угостила меня апельсином. Тут-то, стало быть, и накатила вторая строфа:

шипастый мяч как зашивали бровь
рулет с корицей хруст китайских кедов
чернянка жар дредноуты коров
густое молоко перед обедом

События второй строфы, прописанные действительно очень объемно и даже мастерски, воспринимались мною, сидящим с апельсином на диване, как некий чёрно-белый фильм, где от каждой детали тянулись вдаль многочисленные нити интерпретаций. И мяч, и рассечённая бровь, и рулет, и китайские кеды – всё это переливалось, менялось в размерах; и в какой-то момент граница между фантасмагорией и реальностью лично для меня оказалась совершенно размытой. Говоря начистоту, в этой точке я железобетонно пребывал в поэтическом трансе. Пробуждение наступило тогда лишь, когда споткнулся о «чернянку». Вообще-то, Евгения, я хоть и не печатаюсь в солидных журналах, однако, как хотелось бы думать, обладаю лексическим запасом не ниже среднего уровня. Однако «чернянка» меня уделала. Увы, такого слова я не знал. Каюсь. А значит, с этого момента рецензент уже стал смотреть на резензируемого им автора снизу вверх, как на человека, имеющего в закромах нечто, чего у первого нет. В итоге, чтобы сильно не конфузиться, я уговорил себя, будто «чернянка» всего лишь некий топоним, – так легче удержать пошатнувшуюся самооценку. «Дредноуты коров» – очень хорошо! Несомненно, что их, дредноутов, молоко, подаваемое перед обедом, от верного эпитета стало ещё гуще. Немного пристыженный эпизодом с незнакомым словом, я перешёл к третьей строфе:

подсолнухи cаган при чем здесь грусть
тиль уленшпигель прочие meine lieben
так обожгло, что выжгло наизусть
две реплики и три-четыре книги

Здесь в самом дебюте меня встретил новый сюрприз, который, опять же, чтоб сохранить достоинство, пришлось списать на издержки криптографии. Ибо восьмистрочное безглагольное ралли, перед тем как завершиться упоминанием о плутоватом Тиле и о других, кто дорог сердцу, словно в насмешку, устроило мне увлекательный экзамен с «подсолнухами» и с «саган». Так-так-так, – сказал я себе, – тут есть только два варианта. Либо это перечисление, где сперва идут некие подсолнухи, а затем некая/некий саган. Почему бы, допустим, не Франсуаза? Но есть и вторая версия: ещё я знаю картину Сергея Сагана «Подсолнухи в вазе», так или иначе перекликающуюся со схожим полотном Ван Гога. Но тогда было бы «подсолнухи саганА». Впрочем, решил я, этот самый художник Саган вполне мог, по аналогии с гипотетической Франсуазой, встать в ряд с подсолнухами, не выбиваясь из именительного падежа. Но это не так важно, поскольку совершенно замечательное вкрапление «при чём здесь грусть» элегантнейшим образом сделало все озвученные варианты равновеликими. Две последние строки третьего катрена ознаменовали собой возвращение глагольной эры. И глаголы, надо сказать, подоспели самые что ни есть горячие. Потому как в этом «так обожгло, что выжгло наизусть» отражено совершенно недвусмысленное отношение автора к извлечённому из памяти. Замечу, что единственную запятую, предательски вкравшуюся в эту огневую строку, я, по простоте душевной, списал на Вашу забывчивость. Наверное, по какой-то причине не успели замести следы. Что, поверьте, пожалуйста, никоим образом не вредит стихотворению. Разве что лишний раз напоминает, что пишущий – тоже человек. Перехожу к четвёртой строфе:

и что теперь как говорил в игре
антагонист увенчанный ковбойкой
гнездо на ветке стройка в декабре
и вид на упомянутую стройку

К предпоследней строфе я подошёл уже полностью освоившимся в топосе Вашей поэзии. То бишь к этому моменту окрепло устойчивое впечатление, что я вошёл во входную дверь когда-то очень-очень давно. Декорации стали частью взгляда, пятистопный ямб превратился в нечто само собой разумеющееся, и в какой-то точке нельзя уже было наверняка определить, какой из миров – тот или этот – действительный, а какой вымышленный. А потом я вступил в неизвестную доселе игру, раскланялся с ковбоем-антогонистом, заметил ветку, гнездо на ней, представил собственно декабрьскую стройку и в то же мгновенье воссоздал вид на неё, прошёл по этому кругу бесчисленное количество раз и, словно повинуясь чьей-то воле, нехотя двинулся в сторону выхода. Путь наружу, разумеется, пролегал через финальный катрен.

и дома нет и речка не течет
и не занять товарищей у ленца
лишь памяти заржавленный крючок
еще тревожит вымершее сердце


Максим Седунов   09.02.2016 17:24   •   Заявить о нарушении

Рецензия на «Экспертный обзор. Ирина Андронати. Январь-2016» (Большой Литературный Клуб)

Честно говоря, для меня всегда оставалось загадкой, с какой вообще целью делается столь неоднозначный проект, как БЛК. Но потом я успокоил себя следующим: через сайт проходит огромная масса стихов, и, безусловно, кому-то из авторов будет небесполезно услышать о своих произведениях мнение тех или иных экспертов. Правда, тут же возник новый вопрос: а зачем это нужно экспертам? Ну и я наивно решил, будто для последних это что-то типа лишнего повода в очередной раз поговорить о поэзии – поговорить, само собой, с высоты их экспертного полёта. Увы, все эти мои рассуждения оказались на поверку одним большим заблуждением. Вот уже третий, с позволения сказать, эксперт вывешивает результаты своей, с позволения сказать, экспертизы, и ничего, кроме недоумения, в моей голове по этому поводу не возникает. Да и не может возникнуть! Поскольку все эти разглагольствования, они о чём угодно, но не о стихах. Только, ради бога, не подумайте, что я осерчал на сказанное в мой адрес. Нисколько! Мало того, я с готовностью соглашаюсь, что мой стишок-сериал является самым отстойным во всей подборке. Пускай. Не в этом дело. И уж тем более не в пресловутой объективности, от которой Ирина Андронати поспешила откреститься в дебютной части своей презентации. Скорее наоборот, я жаждал именно субъективности достопочтенных экспертов, которая бы проиллюстрировала их экспертное присвоение (прочтение и осознанную интерпретацию) каждого конкретного стихотворения. Но помилуйте, вся эта чепуха вроде «стихи – не стихи, моё – не моё, цепляет – не цепляет», она, попросту говоря, не выдерживает никакой критики. Неужели суть БЛК сводится лишь к тому, чтобы достопочтенная публика узнала, какие вирши «цепляют» Ирину Андронати, а какие нет. Неужели, чёрт возьми, это и есть экспертиза?! Эксперт, в моём понимании, это в первую очередь человек, способный говорить о литературе, способный иметь свой оригинальный угол зрения, сообразно которому он и выстраивает собственный табель о рангах. Но то, что я увидел, это, право, какой-то детский сад. Три низкопробных отписки. Ума не приложу, для чего вообще держатели портала продолжают этот странный проект – БЛК. Поскольку очевидно, что никакой смысловой нагрузки он не несёт. И уж тем более не даёт авторам возможности с какого-то иного ракурса взглянуть на свои творения. В лучшем случае – щекочет нервы, да и то весьма посредственно. Я, конечно, очень извиняюсь за сказанное, но не поделиться своими соображениями на сей счёт я просто не мог. Ибо лежащее на поверхности противоречие, которое отчего-то никто не замечает, по-моему, непременно должно быть озвучено. Вот так.

Максим Седунов   07.02.2016 18:18   •   Заявить о нарушении

Рецензия на «Я на ладонях первый снег несу» (Майкл Ефимов)

Майкл, здравствуйте!

Позволю себе использовать рецензионную площадку стихи.ру для публикации своего ответа-рассуждения на обсуждаемую нами тему, а именно – о творчестве поэта Бориса Рыжего. Признаться, в течение последнего времени я довольно скрупулёзно исследовал его поэзию, а также резонанс, ею произведённый, – и в общем и целом наши с Вами выводы относительно этого феномена самым замечательным образом совпали. Но, как говорится, тут всё дело в нюансах. Об этих-то нюансах сегодня и хочется поведать. Поскольку дело ведь даже не только в самом БР, но в той совершенно несуразной критике/апологетике, которая свалилась на него после смерти. Такого рода критика/апологетика, как я уже отметил, по степени своей обоснованности ой как напоминает средневзвешенные оценочные суждения, преобладающие на этом портале. Поэтому, перечитав произведения Рыжего, проштудировав почти все критические работы, с этим явлением связанные, я, как это обычно бывает, совершенно ничего не понял, кроме одного – что во всём придётся разбираться самостоятельно.

Если помните, Майкл, в той книге «В кварталах дальних и печальных», которую я Вам посылал, в предисловии Д.Сухарева фигурирует вопрос, заданный, как выражается сам автор предисловия, «девицей с телеканала Культура». А спросила эта девица очень правильно: «А что такого особенного в его стихах?» По мне, так это самый уместный вопрос, который только может быть адресован человеку, намеревающемуся распространяться о том или ином поэтическом явлении. И уже одно то, что ответчик в данном случае, что называется, поплыл, свидетельствует о нешуточности проблемы. Стоит заметить, что ответ Сухарева содержит в себе почти всю апологетическую палитру, используемую и другими критиками. Напомню, сперва он заверяет, что, дескать, нечто особенное в стихах Рыжего, разумеется, есть, ибо не зря же разные люди, считающиеся авторитетами (Рейн, Кушнер и Ко), тоже так считают. Что ж, я человек не ленивый, а потому сразу же бросился к упомянутым столпам современной литературы с целью разузнать что-либо на сей счёт, но, увы, они в основном тоже лишь ссылаются на факт, что Борис Рыжий более всех других современников соответствует тем критериям, по которым принято оценивать поэта на протяжении последних трёхсот лет. Во как! Весь этот бег по кругу напомнил мне старую историю со ссылками, когда в непонятном месте книги на какой-то странице было написано: смотри на стр. 22. Далее, когда пошёл на стр.22, увидел надпись: смотри на стр.340. Со страницы 340, понятно, был отправлен на стр.480, а там красовалась всего лишь одна надпись: «Ну и дурак!» То есть визит к авторитетам мне ровным счётом ничего не дал. Однако затем автор предисловия к сборнику Рыжего всё-таки решается отработать свой хлеб и предпринимает робкую попытку раскрыть феномен, запустив ничего не значащую канитель про то, как БР «соединил концы», про «зарубежных доброхотов», про «генерацию новых поэтов», про то, что Рыжий «перечеркнул тусовки» и «восстановил контекст», а также про «значимость поэтов Великой Отечественной войны». И это всё? – спросил я, обращаясь уже к себе, поскольку докричаться до автора введения у меня не было ни возможности, ни желания. По сути, выражаясь языком того же БР, автор введения попросту «толкнул фуфло», так как разглагольствовал отчего-то не от собственного имени, но от имени многострадальной русской литературы. И кому, скажите, пожалуйста, всё это нужно? Честно говоря, я-то ждал от господ ораторов только одного, а именно слов о впечатлении, которое восхваляемый/осуждаемый ими поэт производит на каждого из них персонально. И почему производит. Но в этом смысле мои поиски оказались тщетными. Всё это хождение по мукам, Майкл, очень напомнило мои собственные баталии на этом сайте, где оппоненты тоже всегда хотят втюхать тебе какой-нибудь средний термин вместо того чтобы просто напрячься и заглянуть в себя, то бишь как раз в того субъекта, в котором и остаются все эти пресловутые впечатления от прочитанного. А ведь если копнуть глубже, то всё получается предельно просто: любому читателю тот или иной поэт обычно нравится именно потому, что ему близки средства и топос, этим поэтом предлагаемый. И по сути, чтобы умело петь осанны автору, нужно обосновать сильные стороны его топоса. Но это может быть сделано исключительно субъективно и никак иначе. Однако господа критики по непонятной для меня причине отчего-то всё время напирают на объективное. Это в литературе-то! Тем более в поэзии.

Ещё одно наблюдение в этой связи. Почти все апологеты в своих мощных обоснованиях весьма ловко используют слово «правда», наличие которой они неизменно ставят в заслугу своему протеже. Однако на поверку «правдой» в их построениях оказывается не что иное, но всего лишь мировоззренческое совпадение их любимцев с их собственными взглядами. Но мало кому из них приходит в голову, что правда-то у каждого своя, индивидуальная. По этой причине и возникают на ровном месте такие поразительные обороты, как, например, «Рыжий пошёл дальше Бродского». Да, да, именно на ровном месте! Ведь если б была хотя бы схематично представлена та система координат, по которой эти два поэта идут куда-то взапуски, то смехотворность данного изречения проступила бы незамедлительно. «Пошёл дальше Бродского» в данном случае очень напоминает бытовавшее в 19-м веке утверждение, что Гегель пошёл дальше христианства. По смыслу два этих высказывания почти тождественны.

Теперь немного о самом Борисе Рыжем. Ваше вчерашнее письмо, Майкл, очень точно отражает реальное положение вещей в свете постижения стихов этого автора. Да, БР действительно был помешан на собственной гениальности, хотя, опять же, не очень представлял себе содержание данного понятия. Как не очень представлял и сопутствующие ему побочные эффекты. Отсюда, полагаю, и корни поэтической самовлюблённости. Диссонанс между каноническим русским стихом и той реальностью, которую (вот она, тяга к пресловутой правде!) он постоянно пытался в этот стих втиснуть, действительно щекотал ноздри. Это не то что эклектика, но как минимум гремучая смесь. К слову, молодой Бродский время от времени грешил тем же самым, но впоследствии, с позволения сказать, остепенился. Плюс ко всему, ИБ не был так озабочен всей этой мало что значащей литературной иерархией, а Рыжий всегда твердил, что хочет стать поэтом номер один. Подобное желание свидетельствует, как мне кажется, о его сугубо внешнем понимании литературы вообще и поэзии в частности в жизни отдельного человека. Бродского же интересовали больше всё-таки глубинные моменты. И Вы абсолютно правы, Майкл, насчёт свободы, которую читатель неизменно находит для себя в топосе ИБ, в то время как топос Рыжего – это уже область, где со всех сторон, как на ярмарке, слышатся энергичные призывы. В том числе призывы к сопереживанию. В этом смысле БР как раз и напоминает Есенина и Рубцова. Между прочим, лично мне Рыжий всё-таки гораздо симпатичнее, чем эти двое. Во-первых, в силу того, что он человечнее. Может быть, потому, что за всей этой наносной поэтической самоуверенностью в нём проглядывает беззащитность и неуверенность в себе как в человеке. А во-вторых, Рыжий, как ни крути, был гораздо интеллигентней. Для моей оптики сей факт немаловажен. Ведь это сказывается и на фактуре стиха, даже несмотря на перебор со сквернословием. Да и собственно форма напряжения – главного качества, объединяющего этих троих, – у них, если вглядеться, разнилась. Хотя сам градус напряжения, на мой взгляд, там был примерно одинаков.

Теперь о музыкальности – об одном из главных, с точки зрения авторитетов, достоинств БР. Здесь самое время вспомнить о той оси духа, как-то уже проиллюстрированной мною, где в самом начале координат – в качестве минимума – стоит музыка, а в конце – в качестве максимума – проза. Поэзия, стало быть, болтается где-то посередине. Эта ось очень хорошо показывает, что повышение музыкальности не проходит без ущерба для глубинного наполнения стихотворения, и в итоге всё опять сводится к читательскому вкусу. Ведь кто-то стоит на позициях примата формы, а кто-то предпочитает содержание. Как следствие, первые хвалят того же БР за музыкальность, а вторые критикуют его же за отсутствие прорывов и топтание на месте. И никакой золотой середины здесь нет и быть не может, вернее, она есть, но исключительно на уровне индивидуального восприятия. Поэтому сам я, будучи человеком, тяготеющим всё же ко второй группе, аргумент насчёт музыкальности по достоинству оценить не способен. Ибо знаком с законом сохранения энергии, пускай и поэтической.

Что касается темы смерти, бросающей свой отблеск на всё творчество БР, то здесь хорошо прослеживается одна деталь. Для Рыжего смерть – это всегда выход, он ни на секунду не допускает, что она может быть также и входом. В этом смысле больше всего он напоминает Маяковского. Тот тоже черпал в смерти вдохновение. И отдохновение – в мыслях о ней. Но ведь обычно индивид «влюбляется» в смерть лишь тогда, когда ему становится нечем и незачем жить, то есть когда он становится, по сути, душевным банкротом. Но ведь расширь Рыжий границы этой сущности, и тогда, вполне вероятно, любое прямое сообщение, употреблённое ради изображения трагизма его собственной экзистенции, показалось бы ему моветоном. Ибо о смерти, как и о жизни, по-настоящему можно сказать лишь косвенно. Впрочем, в двадцать шесть лет такие вещи попросту недосягаемы. Поэтому, Майкл, я полностью разделяю Ваше мнение, что до тридцати человек обречён быть подкаблучником бессознательного, какие бы там кульбиты при этом не выделывало сознание.

Вот, пожалуй, и все мои наблюдения. Ещё раз большое спасибо, что согласились обсудить со мной эту небезынтересную тему.

С уважением,

Максим Седунов   04.11.2015 11:05   •   Заявить о нарушении

Рецензия на «Не слыша вестей из заоблачных сфер...» (Майкл Ефимов)

Здравствуйте, Майкл!

Думаю, Вы не будете сильно возражать, если я – после долгого перерыва, вызванного исключительно моей внутренней неразберихой, – предприму очередную попытку сквозного рецензирования. Это стихотворение – прекрасный для того повод, поскольку оно и радует глаз/слух (за что отдельное мерси), и одновременно даёт пищу для размышления. Так уж вышло, что мы с Вами почти синхронно опубликовали свои сочинения примерно на одну и ту же тему. И тема эта – современность, причём современность именно в разрезе, так сказать, совокупности обширных общественных отношений. Скажу без дураков, что в общем и целом меня порадовали координаты той точки, где Вы решили установить свой наблюдательный пункт. Хотя, конечно, есть и вопросы. Но наличие последних сродни топливу для настоящего рассуждения на тему отдельно взятого стишка. Ведь не будь их, говорить было бы попросту не о чем. Отдельный респект за верно выбранную степень вовлечённости/отчуждённости, ибо только она позволяет взглянуть на картинку под правильным углом, чтобы минимизировать искажение, – а также за отсутствие ноток, характерных для пресловутого городского глашатая, с его непременными проскрипционными списками. Остальное обозначу по мере движения по тексту. Но, по-моему, в такого рода поэтических взглядах на современность очень важно – не переборщить. Следует ставить вопросы – под любым углом, и чем острее угол, тем сильнее захватывает дух, но и тем труднее удержаться, – следует ставить вопросы, чтобы затем подвести стишок к черте... И всё! Если сделать заступ, предлагая, пускай даже ненавязчиво, пару-другую ответов, то сразу получается совсем другая поэзия. Мне такая поэзия не интересна. Одним словом, Майкл, Вы в этом смысле не переборщили и не заступили. В наши дни такое – редкость. И мне приятно это констатировать.

Первая строфа:

Не слыша вестей из заоблачных сфер
И чуя земную предсмертную корчу,
Пытаюсь понять я: какой Люцифер
Навёл на планету вселенскую порчу?

В принципе тут всё ясно. С первой строфы сразу даётся понять, что что-то происходит не так. Слова «предсмертная корча», «вселенская порча», и «Люцифер» характеризуют уровень серьёзности проблемы. Далее сама проблема выставляется в цветах, и следуют две строфы, где дан перечень проявлений этой «вселенской порчи».

То засуха с язвой, а то недород
И волны отравленной импортной водки;
От голода мрёт и дичает народ,
Горят телебашни и тонут подлодки.

А где не Россия - там тоже беда
И войны рвут в клочья тончайшие плёнки
Культуры, прогресса, любви и труда,
И всюду опять торжествуют подонки.

Одна из этих строф о следствиях локальных, другая – о глобальных. Вывод: беды везде разные, но имеется и общий знаменатель. Вот этот знаменатель: «И всюду опять торжествуют подонки». Однако он тоже следствие, просто взята более высокая степень обобщения. А почему, интересно, торжествую подонки? Как это можно объяснить? Но мы-то с Вами понимаем, что подонок – понятие условное. То бишь это вовсе не какая-то устойчивая категория людей, но скорее какая-то тёмная сторона буквально в каждом из нас. Во всяком случае, мне всё видится именно так. В том числе поэтому четвёртая строфа показалось мне самой загадочной.

И время не смоет эпохи позор,
Когда наслаждались и жили по-свински,
И щупает в бане б---й прокурор,
И снова работает рот у Левински.

Первые две строки воспринимаются нормально, в тон провозглашённому ранее. Своего рода видимость воздаяния. Но потом идёт прокурор, которого я, честно говоря, вообще никак не воспринял. Поскольку он почти святой, этот прокурор, ибо его распутство лишь очень косвенно связано с исполнением прокурорских обязанностей. То бишь я могу без особого труда создать в своём воображении кристально честного прокурора, который всё делал бы по закону и «не расстреливал несчастных по темницам», но который бы при этом бани-то, конечно, посещал, ну и пощупывал бы там... Что с того? Это его внутренняя этическая проблема. Но такой персонаж явно бледнеет перед прокурором, который является прекрасным семьянином, отцом четверых детей, даже примерным прихожанином, но который без зазрения совести стряпает при этом ложные обвинения. Вот такой прокурор был бы уместен. В общем, я не смог расшифровать этот образ. Ровно то же самое с Левински. Единственный смысл, который у меня прокатывал без противоречий, это «работает рот» в значении, что Моника, преследуя свои неважно какие цели, открыла рот и предала гласности историю, которая по сути своей интимная. Всё остальное кажется малозначимым в контексте проблематики этого стихотворения. Ведь если речь идёт об оральном сексе с Клинтоном, то разве это здесь важно? Разве это действо, с участием президента или, скажем, императора, в этическом смысле отличается от того же действа в исполнении любого другого персонажа. Вряд ли. Поэтому «рот Левински», понятый в прямом смысле, определённо снижает градус стихотворения, выбивается из ряда перечисленных напастей. Он и на следствие «вселенской порчи» не тянет и в качестве побудительного мотива для пятой строфы мелковат.

И я, ошалев от бесстыдства идей,
Что блещут в устах маразматиков в чине,
Бросаюсь в леса и спасаюсь людей,
Прозрев окаянство в экранной личине.

Суть этого катрена опишу в философских терминах. Отрицание действительности гонит ЛГ от внешнего мира в направлении собственного духа. Субстанциональная свобода расписалась в своей несостоятельности, что способствовало обострению свободы субъективной, которая есть не что иное, но рефлексия героя в его совести. И что же он делает? Какова его реакция? Сами понимаете, вариантов может быть сколько угодно. Этот герой предпочитает молиться.

И в храме осиновом тыщи лампад
Горят под дождём и сгустившимся небом,
И я, некрещёный, молюсь невпопад
За всех христиан, не делившихся хлебом.

Под молитвой я понимаю здесь именно упование на то, что лучшая часть в каждом из нас всё же должна в конечном итоге взять верх. И это упование, разумеется, распространяется и на самого ЛГ, который тоже человек. Ведь без этой бесконечной личной заинтересованности в некоем ином порядке вещей всё быстренько скатилось бы в безразличную абстракцию.

Последняя строфа состоит в основном из художественных образов и подводит к той самой черте, о которой я говорил.

Молитвы мои, задержавшись в листве,
Смываются ливнем, я снова им внемлю:
То плачет уставший Господь на кресте,
Не в силах сойти на холодную землю.

Я не стану перечислять все многочисленные интерпретации, которые при первом же прочтении возникли у меня в связи этим катреном. Потому что в данном случае это не имеет большого значения. Само настроение последнего четверостишия фиксирует стих ровно на той границе, за которой поэзия заканчивается. Черта, за которой провал! Пойди Вы дальше, Майкл, Вы бы непременно оступились. Ибо дальше начинается территория решений. Что ж, похвальное чувство меры.

С точки зрения внутривидовой борьбы этот стих, конечно, не петарда (это мой новый жаргон), но и никак уж не летальное оружие. Там нет ни предложений, ни виноватых! Сейчас такие концовки не в чести. Но с моей точки зрения, завершён он очень правильно. Какие сомнения были, я Вам честно рассказал. Хотя всё это, по большому счёту, лишь способ прочтения, каковой есть не более чем продукт чьего-то субъективного восприятия. Ну а как ещё можно читать стихи? Знаю, это моё субъективное восприятие мало что значит, однако мне кроме него предложить нечего. Тем не менее читать Вас всегда нравилось, равно как и говорить о нюансах присвоения. Спасибо за стишок!

С уважением,


Максим Седунов   23.09.2015 12:22   •   Заявить о нарушении