Он долго не знал, что «папой» его зовут не только коллеги, но и мамы маленьких пациентов отделения хирургии, которым он заведовал. Коллеги его обожали, мамы пугались до дрожи в коленях – при первом, беглом знакомстве.
Высокий, статный, лицом похожий на известного актера Георгия Буркова он, действительно иногда умел выглядеть грозным. Во время обхода, в одной из палат он, втянув носом воздух, мог спросить: «Мамаши, кого из вас не учили подмываться во время месячных? Бегом в душ! Второго замечания не будет – останется Ваш малыш на попечении соседок по палате».
Виновница, краснея лицом, бежала в душ сразу после обхода. И потом еще какое-то время старалась не показываться лишний раз на глаза грозному доктору.
В отделении одновременно могли находиться на лечении тридцать – тридцать пять детей, диагнозы у всех сложные, иногда – безнадежные. После операции всем мамам позволяли выхаживать своих детей. В каждой палате было по пять-шесть детей и три – четыре мамы. Спали мамы на матрацах, брошенных на пол между детскими кроватями. Никто не считал такие условия неудобством – возможность быть рядом с ребенком, поддерживать своей любовью его хрупкую, готовую в любой момент оборваться, жизнь – это было главным.
Однажды в отделение поступил мальчик лет пятнадцати, Костик. У мальчика был очень редкий порок сердца, дети с таким диагнозом живут не более пяти лет – если повезет. Случай был уникальный и процесс обследования растянулся на месяц. У Костика был постельный режим, мама навещала его раз в день. Очень скоро Костик стал всеобщим любимцем: все «ходячие» дети буквально липли к нему. Определенную роль здесь играл возраст мальчика: он оказался самым старшим из пациентов – дети обычно тянутся к тем, кто немногим старше них. Однако главной притягательной силой Костика оказался его талант: он замечательно рисовал. Особенно удавались ему портреты. Общительный, добрый и открытый Костик охотно откликался на все просьбы.
«Папа», не единожды за день проходя мимо палаты Костика, где всегда крутилось не меньше десятка детей от восьми до тринадцати лет – улыбался. Периодически он все же разгонял посетителей, стараясь придать строгость своему голосу.
- Брысь по своим палатам! – хлопал в ладоши Папа, - дайте Костику отдохнуть. И раньше, чем через пару часов ни ногой сюда.
Детвора без возражений дружно покидала палату.
- Костик, ты все же не забывай, что переутомляться тебе нельзя совершенно. Талант у тебя редкий! – папа с восхищением рассматривал наброски портретов. - И меня успел изобразить! Как, когда? Я не сижу возле тебя часами, как малыши – всего лишь забегаю на пару-тройку минут.
Рассматривая свой портрет, папа выглядел смущенным, а Костик, улыбаясь, наблюдал за ним.
- Уж больно добрые глаза у меня на этом портрете – ты явно польстил мне, Костик: я дядька вредный.
- Вы – вредный? – Костик звонко рассмеялся, - я здесь недавно, но уже понял: Вы только стараетесь казаться строгим.
- Умный какой! – проворчал папа, дрогнувшим голосом. – Просьба к тебе, умник: не нарушай режим. Рисуй, но с перерывами. Помоги нам, докторам, победить в борьбе за твою жизнь. Ты даже не представляешь, Костик, как мы все желаем этой победы, - папа накрыл своей большой ладонью руку мальчика с длинными, «музыкальными» пальцами.
Костику сделали две операции подряд, с перерывом в неделю: в «реанимации» на седьмой день после первой его сердце остановилось. Вторая длилась больше десяти часов и закончилась поздним вечером. Никто в отделении не спал – ждали.
Дети с серьезными диагнозами, в течение многих лет месяцами находившиеся под наблюдением врачей – это, как правило, дети особенные. Страдания закаляют их характер: они редко жалуются и плачут. А еще, они, как никто, умеют сострадать чужой беде.
В своей прежней палате Костик оказался лишь через две недели. Как же радовалась вся детвора! Каждый спешил хотя бы коснуться руки Костика. Но дней десять не лезли в палату – по очереди на цыпочках подходили к стеклянной двери и приветственно махали руками своему кумиру. Состав обожателей Костика за две недели поменялся: на место выбывших поступили новенькие – тех знакомили с Костиком заочно.
Теперь рядом с Костиком все время находилась его мама, но вопреки прогнозам других мам, она не препятствовала общению сына с малышами. Однако строго регулировала этот процесс: рисовать Костику можно было в сумме не более часа в день, минут по десять - пятнадцать с длительными перерывами. Костик и не настаивал на большем: был очень слаб, особенно первую неделю после «реанимации».
В начале следующей недели в палате, где лежал Костик, появилась новая пациентка – Юля, девочка лет тринадцати. Кровать девочки находилась в другом конце палаты. Юле кололи сильные обезболивающие препараты, после чего она ненадолго засыпала, а в промежутках между уколами и сном, девочка с любопытством наблюдала за общением Костика с его обожателями. Костик тоже весь день наблюдал за Юлей, и его мама легко догадалась: интерес сына к этой девочке – не банальное любопытство.
Отделение всегда было переполнено и разделять девочек и мальчиков никак не получалось. Однако следующим утром Юлю все же перевели в соседнюю палату, к малышам.
Костик окликнул Юлю, когда та покидала палату – Юля обернулась: он протягивал ей лист бумаги.
- Возьми. Это тебе, - Костик смутился до слез, когда Юля подошла к его кровати. Они в этот момент оказались вдвоем: тактичная мама Костика вышла, уведя за собой малышей. Остальные мамы последовали ее примеру, как только Юля закончила сборы.
- Когда ты успел? И потом…я находилась так далеко от тебя. Портрет чудесный! Я здесь как живая, - Юля вздрогнула, произнеся последнее слово. Развитая не по годам девочка знала о своем диагнозе (не от родителей), и была уверена, что жизнь ее скоро оборвется. Единственная дочь любящих родителей, она была талантлива во всем, за что бы ни бралась: идеальный музыкальный слух, прекрасный вокал, потрясающая пластика. Все это в сочетании с редкой красотой невольно наводило на мысль о чуде, которому нет места в реальной жизни. И мало кто догадывался о том, что Юля, помимо всех ее явных достоинств, обладала редким для девочки ее возраста характером.
Вот и сейчас, стоя у кровати Костика, Юля ни одним своим движением или мимикой старалась не выдать ту сумасшедшую боль, что раздирала ее изнутри: у нее в брюшной полости была опухоль.
Глядя в смущенные, но счастливые глаза Костика, Юля сказала: «Я хочу дружить с тобой. Сейчас мне нужно идти, но я скоро вернусь, и мы с тобой познакомимся ближе».
Юля вернулась в палату через час, и все ее обитатели – кроме Костика, единственного «лежачего», мгновенно высыпали в длинный коридор. Юля легла на соседнюю кровать, и они с Костиком проговорили пару часов – до следующей дозы обезболивания. Так, с перерывами в час-полтора, они общались и дальше. Каждый день у Юли добавлялся новый портрет. Рисовал ее Костик всегда по памяти – таким образом она всегда была рядом с ним.
Однажды он раскрасил волосы на ее портрете в рыжий цвет.
- Почему ты так сделал? – удивилась Юля.
- Тебе не нравится? – огорчился Костик
- Нравится! Только это уже не я. Это портрет женщины. Юной – но женщины, а не девушки. Удивительно! У нее мое лицо, но эта женщина гораздо красивей меня. Костик, как тебе удается такое? Объясни - как приходят в голову подобные фантазии?
- Я давно хотел сказать тебе, - после недолгой паузы решил признаться Костик в причинах своей фантазии, - ты точная копия возлюбленной царя Соломона, у нее было красивое имя: Суламифь. Ей, как и тебе, было тринадцать лет. Если бы Куприн был нашим современником, то я бы подумал, что образ Суламифи он писал с тебя. Только у той волосы были рыжие, а у тебя черные.
- Рыжие тебе нравятся больше? – в вопросе Юли звучала неприкрытая ревность.
- Нет! Тысячу раз: нет! Просто легенда о любви Суламифи и царя Соломона – одна из самых красивых. И это твое внешнее сходство…когда ты вошла впервые в палату, я был потрясен: живая Суламифь. Только ты еще лучше той! – Костик, потянувшись, взял Юлю за руку. Какое-то время оба молчали, глядя в глаза друг другу. Потом Юля попросила: «Прочти мне, пожалуйста, эту легенду. Я раньше о ней не слышала. Книги для чтения мне в основном подбирают родители, я доверяю их вкусам, но иногда замечаю: слишком все детское – родители явно стараются тормозить мое взросление»
- С удовольствием! – сразу откликнулся Костик, - можем начать сегодня же: книга у меня здесь.
К этому времени оба знали практически все друг о друге. О том главном, что послужило причиной их знакомства, старались не говорить. Оба до этой встречи почти смирились с тем, что уйдут из жизни юными, все их силы уходили на то, чтобы не поддаваться отчаянию и тем самым не огорчать своих родных. Однако то чувство, что зародилось меж ними и росло с каждым часом (не днем, как обычно бывает) – отказывалось смиряться.
Костик был слаб, читал он тихо и невнятно. Юля, устав напрягать слух, перебралась на его кровать. Она тут же испугалась собственной смелости. Волнение ее зрелого, готового к любви и материнству тела, вызвало ответное волнение у Костика, несмотря на его слабость и хрупкость. Бежать назад Юля сочла глупым, тем более, что Костик до плеч был укрыт одеялом. Устроившись поудобнее, Юля поставила книгу на подставку у себя на груди, повернув так, чтобы Костик мог читать текст без физических усилий.
Читал Костик медленно, с долгими передышками, во время которых оба молчали, пребывая под впечатлением от прекрасной истории любви. Да и о чем было говорить? Диалоги героев – были их диалогами. Не сейчас – в будущем. У них вдруг появилась надежда: они будут жить, вопреки всем прогнозам.
Костик закончил читать повесть вечером, накануне того дня, когда Юлю должны были оперировать. Он сознательно затягивал чтение, стараясь задержать девушку рядом с собой как можно дольше. Она это заметила.
- Костик, не хитри! Скоро девять – малышам пора спать. И мне нужно выспаться перед операцией. Ты ведь не хочешь, чтобы я умерла, как это случилось с возлюбленной царя Соломона?
- Не смей! Не смей даже думать об этом! – жарко зашептал Костик, потянувшись к Юле всем своим худеньким телом. Но тут же без сил опустил голову на подушку. Глаза его были закрыты. Когда Костик снова глянул на Юлю, она увидела в его взгляде такую мольбу, что не могла не откликнуться: склонившись, девушка поцеловала Костика в губы.
- Обещай мне, что не сдашься! Ты должна жить! Юлечка, ты нужна мне! Живи! Прошу тебя: живи!
Утром Юля смогла побыть с Костиком минут тридцать. Все это время они лежали рядом, касаясь головами друг друга и – мечтали. О том, как они будут жить, когда все эти ужасы останутся позади. О том, что они непременно будут вместе всю их долгую жизнь. Долгую и очень счастливую. И умрут они тоже в один день, потому что ни один из них не готов пережить разлуку.
Юлечку забрали, Костика сразу окружили малыши. Одного из которых он и послал к Папе часа через два, когда ожидание стало невыносимым. Костик догадывался, что именно Папа делал все возможное и невозможное для него и Юли: только Папа, своей властью мог позволить юным влюбленным оставаться наедине в те немногие часы, когда те могли себе это позволить.
- Костик, откуда такое нетерпение? Два часа, как забрали!? И что? Кому, как не тебе знать, что подготовка к операции иногда затягивается. Да, схожу я, схожу! Прямо сейчас: ради твоего спокойствия, - поспешно согласился Папа, видя, как бледные до того губы на белом, как бумага лице Костика – синеют на глазах. – Не раскисай! Слышишь, Костик?! Я скоро вернусь – жди!
Направляясь к лифту – чтобы попасть в операционный зал – Папа заметил в конце коридора, у окна двух женщин, что стояли, обнявшись: мамы Юли и Костика. Он ускорил шаг, стараясь проскользнуть не замеченным теми двумя. Шел на негнущихся ногах к лифту, зная заранее, что он сейчас увидит двумя этажами ниже. Ждать пришлось минут пять: два лифта на десять этажей и пять отделений, кроме хирургии.
В операционной вокруг стола, где лежала девушка, стояли четверо мужчин и женщина – головы у всех опущены, руки висят как плети.
Подойдя ближе к столу, Папа на мгновение прикрыл глаза – настолько ослепительной показалась ему красота Юли. Еще теплое тело девушки было таким прекрасным и совершенным, что, казалось, оно излучает свет. И это тело венчала не менее прекрасная голова, покрытая черными, свисающими почти до пола волнистыми прядями.
- Когда? – проглотив ком в горле, выдохнул Папа.
- Минут пять назад, - ответил кто-то из пятерых. – Зря резали – такую красоту изуродовали.
Папа уже не слышал того, что говорилось за его спиной: он спешил к Костику. У выхода из лифта его уже ждала мама мальчика, мать Юли стояла рядом.
- Скорее! Пожалуйста! Костик не дышит!
Папа не шел – бежал. Обернувшись, крикнул женщинам: «Держите лифт»! В палате дежурный врач пытался реанимировать Костика. Папа, отодвинув коллегу (тот был щуплым и невысоким), подхватил Костика на руки и помчался к лифту. Уже через пару минут та же бригада, что оперировала Юлю, всеми силами старалась вернуть к жизни Костика, чье сердце остановилось в одно время с Юлиным. Но все их усилия оказались напрасными: в этот раз сердце мальчика замерло навсегда.
Они лежали рядом – юноша и девушка, озаренные светом первой любви, застывшим в их счастливых улыбках. Прекрасные, юные и очень храбрые: несмотря на всю, известную им безнадежность – они позволили себе любить. Взрослые мужчины, стоящие сейчас рядом с их телами и в силу своей профессии, привыкшие к подобным трагедиям – плакали, не стыдясь своих слез.
Это была одна из многих трагедий, свидетелем которых приходилось быть Папе по долгу занимаемой должности. Он не умел быть равнодушным к чужим проблемам и бедам. Для пациентов отделения он делал намного больше, чем того требовала его должность. Мог часами висеть на телефоне, обзванивая все клиники и аптеки в поисках дефицитного в то время препарата, необходимого для кого-то из пациентов. Проявлял реальную, а не показную заботу о женщинах, самоотверженно ухаживающих за своими малышами. Как-то у одной из таких мам перед самой выпиской украли все деньги. Она не жаловалась – проговорились дети, ходившие за Папой гурьбой. В тот же день Папа вручил ей сумму вполне достаточную для покупки билетов на поезд: собрали доктора по его просьбе.
В начале двухтысячных Папу как-то навестила одна из тех мам, которым он помогал во всем в течение многих лет. На ее осторожный стук в дверь кабинета ответа не последовало. Женщина обратилась к дежурной медсестре – та, зная о многолетней дружбе Папы с этой женщиной, набрала его «секретный» номер, и жестом дала понять: дверь открыта.
Папа сидел за столом, перед ним стояла начатая бутылка коньяка и стакан.
Лицо его было мокрым от слез.
- Рад тебя видеть! – Папа, приподнявшись из кресла, снова тяжело опустился в него. – Выпей со мной, пожалуйста. Душа болит, а пить один не могу. Рюмки знаешь где – возьми любую. Мои – кивнул он на дверь - отказываются составить мне компанию: волнуются за мое здоровье. Какое тут к черту здоровье, когда ты каждый день сталкиваешься с такими уродами, каких обычному человеку только в страшном сне можно увидеть.
Глотнув коньяка Папа поморщился и продолжил:
- недавно парнишка лет девяти поступил. Живой такой, смышленый, друзьями сразу обзавелся. Диагноз не самый страшный, и точно – не безнадежный. После обследования даю его мамаше список препаратов, что нужно купить. Довольно длинный список, и это при том, что другую, бОльшую часть препаратов еще и клиника выделяет: «Красный крест» не оставляет нас без помощи. Ушла мамаша и пропала. Явилась через три дня – без препаратов. Зато с целой ордой родственников. Они, оказывается, всей толпой приехали в столицу: родители, дедушки-бабушки, дяди-тети – человек десять точно.
- Ты где шлялась три дня, матьперематьтебя – спрашиваю. – Промедление в вашем случае смерти подобно. Если сразу у парня были все шансы выжить, то сейчас нам придется очень постараться для этого. Подпиши согласие на операцию и давай лекарства! – Папа зарычал как зверь, мотнув головой.
- Ни за что не догадаешься, что ответила мне та с*ка, - Папа снова «опрокинул» полстакана коньяка.
«Нет лекарств. Сынок наш не жилец – все равно помрет. А мы на дорогу потратились: нет у нас больше денег».
- Сволочи! Ехать сюда толпой деньги нашли. Шляться три дня по столице – тоже было на что. А купить пацану лекарства – денег у них нет. Да, хотя бы сразу сказала об этом, с*ка! Я бы что-то придумал, и точно бы спасли мальчишку. Бумагу о согласии на операцию она все же подписала: переложила на нас ответственность за смерть сына. Шесть часов мои коллеги боролись за мальчишку. Шесть часов – и напрасно: время было упущено. Умер он, сегодня. Не могу я привыкнуть к смертям, особенно таким глупым, как эта, - Папа, обхватив голову руками, молчал какое-то время.
- Помнишь Костика и Юлю? – спросил он женщину после паузы.
Та, молча, кивнула головой.
- Я никогда не верил ни в какого Бога. После смерти тех ребят, даже не веря, возненавидел Его. Очень много претензий скопилось у меня к этому самому Богу. Как можно отнимать жизнь у таких юных, красивых, талантливых и влюбленных? Я до сих пор помню, как эти дети смотрели друг на друга. Глядя на них, хотелось жить и верить, что жизнь на самом деле не такое дерьмо, как кажется, - Папа, обернув свою совершенно седую голову к окну, задумался о чем-то своем.
- Год назад я летал в Израиль. Стыдно кому сказать, что перелет мне в обе стороны оплатил мой бывший студент (Папа пару раз в неделю читал лекции в мединституте). Что-то дрогнуло у меня здесь (Папа приложил руку к сердцу), когда я ступил на так называемую Святую Землю. А потом щелкнуло и в мозгах. Можно сказать, что неделя пребывания в Израиле перевернула полностью мое сознание: я поверил в Бога! И даже крестился – в знаменитой реке Иордан. По всем правилам крестился, в белой, до пят полотняной рубахе. Привез ее домой и запрятал подальше, чтобы не мозолила глаза лишний раз. Домашним велел похоронить меня в той рубахе.
Если бы не крещение – убил бы, наверное, нерадивую мамашку. Терпимее стал к чужим грехам: свои давят так, что нет мочи терпеть.
- Дорогой ты наш Папа, - мысленно отвечала ему женщина, сидящая против него, - о каких грехах ты говоришь? Если они и были когда, то Господь давно все тебе простил: за твое огромное, полное любви к людям сердце, за твою готовность помочь всем и каждому, за твою седую голову, за инфаркты…
Умер Папа весной: третий инфаркт. Он не дожил всего месяц до круглой даты: шестьдесят пять. Звали его Владимиром Григорьевичем.
