В раскаленное лето семьдесят шестого я, студент Стратфорда-на-Эйвоне, увидел Иэна МакКеллена в "Макбете". Впервые в жизни я стал одержимым фанатом. Здорово, только по времени это был полный рабочий день. По вечерам я торчал под служебным входом вместе с другими фанатами, исключительно женщинами. Подобно неприкаянным душам, мы жались в кучку под фонарем.
Быть фанатом означало полную ликвидацию собственной жизни. Ты перерождался. Все твое бытие теперь составляли спектакль и краткий контакт с мессией у служебного входа.
Когда появлялся Иэн, дамы выли и плакали; руки их жаждали чуда прикосновения. В краткий миг кульминации карточки, кексы, кулёчки сыпались на него тучей саранчи, - и всё. Мой подход был страшнее. Я занимал удобную позицию, отходил и смотрел. Я никогда не просил его что-то подписывать.
Иэн исчезал в ночи; дамы, кудахтая, разбегались. Потом я нырял за ним в темноту, влетая в тени и вылетая на свет как герой в рассказе Энида Блайтона, гонясь за моей звездой, топающей домой или в паб.
Стоило утром встать раньше обычного, и можно было дождаться его под домом и проводить до самого репетиционного зала. Копия расписания репетиций, украденная мной со стены, давала возможность предсказывать каждый его шаг. Если он замечал меня, я делал вид, будто потерял что-то в уличном соре. Я был монструозен.
Шесть месяцев спустя, вернувшись в Лондон учиться в актерской школе, я шел мимо Донмара в Ковент-Гардене и увидел "Макбет" в афише на следующий сезон. Играл тот же состав, что и в Стрэтфорде, с Иэном и Джуди Денч. Невероятная удача. Я ринулся внутрь и нанялся в билетеры.
Эту работу я обожал и каждый день с нетерпением ждал вечера. Я рвал билеты, продавал программки и тщательно важничал со зрителями. После третьего звонка я, не церемонясь, загонял их в театр и с самоуверенным вжиком задергивал черный фетровый занавес.
Опоздавших я жгуче презирал, и, по настроению, мог впустить их в антракте или не впустить. Иногда я их просто прогонял.
Путь мой не был легок. К концу первой недели исполнитель главной роли пожаловался менеджеру, что я его раздражаю.
Я подглядывал, может быть, чуть пристальнее, чем надо, из того самого фетрового занавеса, как гаремная затворница из чадры, и строя глазки Иэну под треск одежд, срываемых с его тела руками маленьких ведьм в грязных кружевных перчатках.
Джуди Денч
Вскоре я исхитрился продвинуться за кулисы, где, стоя коленями у подмостков, брал трех маленьких кукол вуду из рук Джуди Денч, спешащей в полет после сцены безумия. В антракте я относил кукол в костюмерную.
Я был весьма деловит, но старался выглядеть поразвратней, идя через мужскую гримерку, где полуголый Иэн курил перед зеркалом. Фанат подбирался к цели.
Думаю, поначалу он был ошарашен, но я не поднимал головы и ждал своего момента. И, наконец, всеми правдами и неправдами попал-таки на заднее сиденье его мотороллера, уносящего нас на ночной тет-а-тет в Кэмбервелле.
Я помню ярость на лице другой его давней фанатки, Сью. С момента моего восхождения в билетеры я сделался ее непрерывным мучителем. Она была высока, сутуловата, в толстостёклых очках и с большим лбом. Ее длинные шарфы волочились по полу.
Сью была весьма мила, хоть и могла так наброситься на Иэна, что ее приходилось держать. Никогда не забуду, как она глазам не поверила, когда я небрежно затянул ремень на холмсовской шапочке из шотландки, которую дал мне Иэн вместо шлема, и обнял его руками за талию, прежде чем на скорости рвануть с места. Она была ошеломлена.
Бояться ей было нечего. Фанат - не друг; эти статусы разделяет непреодолимая пропасть. Фанату не выжить за пределами твердых сценарных рамок, и я, не прикрытый билетами, программками и опоздавшими зрителями, уподобился кролику, ослепленному фарами автомобиля (в моем случае мотороллера).
Рядом с Иэном я переставал быть собой, и при всех его героических попытках выманить меня из ступора, внутренне я был прикован по эту сторону рампы.
Как-то с год спустя мы были у него дома, и он готовил грим к какому-то представлению. День шел к вечеру, была суббота, мы выпили бутылку вина. Я перебирал косметику, он - бороды и бакенбарды. По пьянке мы начали наряжаться.
Я нарисовался под Зигги Стардаста с молнией через все лицо. Он стал белой как мел гейшей. Мы спрыснулись фиксатором, и Иэн предложил поиграть в рок-звезд и фанатов.
Увы, я и в актерской школе неважно импровизировал, а на дому моего кумира такая смена ролей, вместо того чтобы высвободить, как, наверное, хотел Иэн, вырубила меня окончательно.
Я стоял на диване с гитарой без струн поверх разрисованного тела, а Иэн с воплями корчился на полу. Кто-кто, а он импровизировать умел. В какой-то момент он остановился. "Ну же, скажи что-нибудь". Мой мозг был пуст.
Слезы
В конце концов я поднял одну руку, тронул невидимую струну и, сбиваясь, пролепетал: "Добрый вечер, Кэмбервилл". Слезы полились из меня ручьем.
Макбетовский сезон закончился, и я стал костюмером в Олдвич-театре. Я одевал Чарлза Дэнса, Джона Нетлза и, какое-то время, Алана Ховарда.
Работа была неаппетитной. Ставили "Кориолана" с бесконечными драками на мечах. Каждый вечер я забирал потное белье моего артиста и отдавал стирать. После кукол Джуди это было немного некомильфо.
Рядом со мной работал еще один костюмер, Джо МакКенна, маленький худой мальчик из Глазго. Скоро я узнал, что Джо знаменитее многих одеваемых им актеров, потому что в сериале "Улица Коронации" он играл сына Кена Барлоу.
Мы подружились, и каждый вечер по пути домой в автобусе я потчевал его историями из моей жизни. Правдивыми и не очень.
Самая изощренная из моих врак состояла в том, что у меня роман с Рудольфом Нуриевым, который как раз выступал в Национальной опере. Я грандиозно выходил из автобуса на Сан-Мартинз Лейн со словами: "Я к Рудольфу".
Однажды он проследил за мной. Вместе с другими фанатами я торчал под служебным входом. Рудольф вышел в ботфортах и шляпе с широкими, загнутыми внутрь полями. Сквозь нашу толпу он пробирался к ярко-желтой спортивной машине.
Садясь за руль, он подмигнул мне. Я безнадежно улыбнулся. Он нажал на газ, и фанаты понемногу очнулись в реальном мире. И кого же как ни Джо я увидел по ту сторону дороги, когда машина отъехала.
Мы уставились друг на друга через улицу. Неловкое молчание прервалось, когда Джо набросился на меня. "Значит, ни слова правды, мать ее", закричал он.
У меня перехватило дыхание. На каком кошмарном вранье меня поймали! Это было невыносимо. Голос мой задрожал; я был готов разрыдаться. "Слушай, Джо, - выдохнул я. - Может, про это я и соврал. Но не про всё!". "Как же, - сказал Джо, отходя среди машин и заскакивая в автобус, - Трепач хренов".
"Ну ладно, у меня ничего нет с Нуриевым, - завопил я, бегом бросаясь за ним, - но я по правде *бу Иэна МакКеллена!"
Слишком поздно. Автобус отвалил от Трафальгарской площади, увозя Джо, ледяным взглядом смотрящего на меня сверху вниз.
Колин Ферт
С Колином Фертом мы познакомились на съемках фильма "Другая страна" в июле восемьдесят третьего. Его взяли на роль, которую в театральной версии играл Кеннет Бранаг.
Вначале он мне приглянулся, пока не достал на свет Божий гитару и не озвучил песнями протеста съемочные перерывы. "Всему есть пределы", сказал мой друг Пирс Флинт-Шипман, когда дошло до "Лимонного дерева". Колин явно страдал от нашей неглубины.
Нам понадобилось двадцать лет, чтобы стать друзьями. Долгая извилистая река шоу-бизнеса, с ее быстринами и болотцами, снова свела нас в фильме "Как важно быть серьезным".
Время свершило над нами чудеса. Он уже не был обутым в сандалии угрюмым читателем "Гардиан", либеральной газеты; и не взбирался на всё в позиции миссионера. А во мне, возможно, чуть поубавилось развязности, яда и невменяемого самолюбия.
Я наконец понял, до чего здорово с ним работать. Мы сразу нашли общий язык и так и провеселились все живописное английское лето.
Розыгрыши и шутки были в повестке дня, и я сыграл одну очень хорошую. Работая над ролью, я курил много марихуаны. В чисто научных целях, разумеется.
Я всё убеждал Фрози (так я теперь звал его - он же Колливобблз), что после пары затяжек и день пойдет веселее, и остроты Оскара потребуют меньше губного напряга.
Он всё отказывался, и наконец вышло так, что на исходе долгого жаркого съемочного дня он зашел в мой вагончик, как раз когда я свернул косячок побольше. Мы приготовились к затяжному ожиданию, которыми неизбежно перемежаются съемки.
Зная его легендарный аскетизм, я и думать не мог приглашать Фрози в компанию. Но он неожиданно попросил сам, и ходил по вагончику, куря. Вскоре он захихикал и чрезвычайно оживился. Если точнее, его потянуло на выпендрёж.
В дверь постучали, и он эффектно открыл ее, выпустив клуб дыма, с сигаретой у лица на манер персонажа из пьесы Ноэла Коварда. В вагончик вскарабкались продюсер Харви Вайнштайн и стая сопровождающих лиц.
Беднягу Колливобблза застали врасплох. В последовавшем всплеске болтовни, обмена комплиментами, небрежном обсуждении маркетинговых стратегий все мы поглядывали на Фрози, гадая, что же он будет делать.
Он твердо решил не светиться, но его слишком распирало. Пару раз демонстративно затянувшись под диалог с озадаченным Харви, он протянул сигарету мне. "Держи, Руперт. Хочешь?", - сказал он как можно невозмутимее.
"Нет, Колин, спасибо", - сказал я как можно понимающе. - "В другой раз с удовольствием, но на работе не могу. Завидую тебе: и как же это ты можешь работать под кайфом?". Колин стал похож на мультяшного персонажа, только что сиганувшего с обрыва. Когда Харви ушел, мы до того смеялись, что глаза наши покраснели от слез, а животы болели.
Однажды и я стал жертвой блестящей мистификации. Я получил несколько писем от человека, по его словам, умирающего. Несколько раз он видел меня в театре и решил оставить мне все свои деньги.
Письма его были длинны и подробны. Он слал фотографии - свои и своего дома, точнее, шикарного замка в Германии, разогревшего мою фантазию. Он сказал, что имеет более двадцати миллионов фунтов и начинает переговоры со своими лондонскими юристами для передачи их мне. Я был на седьмом небе и заглотил наживку по самый поплавок, отвечая на его письма притворными протестами. Конечно, все оказалось хорошо сработанной игрой.
Кто бы ее ни организовал, ему удалось разжиться гербовой бумагой солидной юридической фирмы и подделать обещанное рекомендательное письмо, но когда я связался с юристом по телефону, выяснилось, что о моем дражайшем благодетеле он не слыхал.
До сих пор понятия не имею, кто изобрел этот блестящий план, хотя долгое время подозревал мою соизобретательницу в деле мистификаций, впечатляющую даму по имени Мин Хогг.
Мин издавала журнал "Мир интерьеров". Как-то, вдвоем оказавшись без работы, мы сделались неразлучны и посвящали немалое время изысканным телефонным играм.
Хорошо провести вечер для нас означало позвонить как можно большему числу знаменитостей и богачей, номера которых мы знали, от имени водопроводной службы прося их открыть все наличные краны холодной воды для избежания взрыва их дома, вызванного неконтролируемым повышением давления в водопроводе.
Мы убедились, что люди исключительно легковерны, и стали давать им номера других знаменитостей, по которым они могли перезвонить, когда течь из кранов уже было нечему. С этой игрой мы однажды ужасно влипли. В тот вечер мы позвонили известной устроительнице вечеринок Ноне Саммерс. Она как раз принимала Джека Николсона.
"Вы вообще представляете, сколько кранов в этом доме?" пропищала Нона. Судя по шуму в трубке, вечеринка была в полном разгаре.
"Ээ, да, мисс", - пропел я на эльфийский мотив. - "Сейчас посмотрим", и начал высчитывать по воображаемому списку. Мы сидели в доме моих друзей Роберта и Селестии Фокс, примерно вдесятером, с вытянутыми к телефону шеями и втихаря лопаясь от радости.
Как правило, в качестве контактного мы давали номер лорда Сноудона, но сейчас я почему-то дал наш. Несколько минут спустя позвонили: говорил Мартин, Нонин муж. "Краны открыты. А вы до всех дозвонились на этой улице?"
"Если честно, сэр, у нас проблемы с номером двадцать девятым, семнадцатым и тридцать четвертым. Может, сходите предупредить их?"
Мартин вышел и перебудил весь Глиб-Плейс в Челси, где они жили. Мы довели их до настоящего потопа в ванных и туалетах. Мы даже послали их в старый лесбиянский клуб на углу, - под названием "Подворотня", - с приказом о срочной его эвакуации. К полуночи мы достали их окончательно.
"Мы же не можем все время затапливать туалеты", - кричала Нона. - "Нам придут огромные счета! Кто это говорит? Дайте мне ваше начальство!"
Я прыснул и бросил трубку. Вечер продолжался. О водопроводе больше никто не думал. Вернувшись с Мин в ее квартиру на Бромптон-Сквер, я как раз решил выпить на сон грядущий, и тут зазвонил телефон.
"Роберт арестован", - выдохнула Селестия сквозь судорожные рыдания. - "Мы ложились спать... звонок в дверь. Двенадцать полицейских вломились, прижали Роберта к стенке. Он в тюрьме, не знаю где. Что делать?"
Мы с Мин ринулись в Клэпхем ее успокаивать. Зеркало в холле висело наперекосяк: в потасовке его сбили. Селестия в ночной рубашке смотрелась помешанной. Не удержавшись, мы покатились со смеху. Наконец, с постели был поднят их адвокат. Он нашел Роберта в Скотланд-Ярде, и наутро Роберт был на свободе.
Похоже, мой леденяще убедительный ирландский акцент привел к тому, что Нона Саммерс сочла себя жертвой теракта ИРА. В панике она выставила на улицу триста человек гостей и позвонила в полицию.
Легенда гласит, что сбитый с толку Джек Николсон после отбоя пошел обратно, но ошибся дверью и всю ночь протанцевал с парой лесбиянок в "Подворотне".
В девяносто первом году я играл в пьесе Ноэла Коварда "Вихрь". Началась она в Глазго и шла хорошо, но в Лондоне ее живое тело быстро остыло до трупа на столе Уэст-Эндского морга. Восемь раз в неделю мы прихорашивали труп и устраивали публичную панихиду.
В самой сильной сцене я говорил очень тихо, и кое-кто из публики, пообвыкшей к луженым глоткам монстров прошедшего сезона, не смог или не захотел расслышать.
С перепоя
Однажды утром с немалого перепоя я вскрыл поистине гадкое письмо от супружеской пары из Нортвуда. Пара помпезно жаловалась на то, что из зала меня не слышно.
Я ответил, что "чрезвычайно огорчен проблемой слышимости, в связи с чем прошу принять мои искренние извинения", - тут я выстриг пучок волос из промежности и скотчем приклеил к письму, - "и эту малую толику моих лобковых волос, которые, надеюсь, послужат компенсацией за беспокойство. Искренне ваш Трубач Труди".
Стоит ли говорить, что они разъярились и отослали всё в "Ивнинг Стандард". Истории этой была посвящена обложка журнала "Сцена".
Потом, однажды вечером, умер Лоренс Оливье. Мы вышли на вызовы, и Мария Айткен, стоявшая напротив меня, вдруг без предупреждения прошла вперед и жестом призвала к молчанию. "Дамы и господа", - сказала она голосом старосты класса на школьном собрании. - "Только что умер Лоренс Оливье".
Момент был бы очень драматичным, не скажи один зритель в партере другому: "А кто это?"
Живот мой сжался, а припадок смеха завибрировал где-то в недрах таза. Я уставился в пол. Я понимал: стоит мне пересечься глазами с кем-то из наших, и актерству конец. Все мы знали, что больше никогда не выйдем на сцену, если станем смеяться в ночь, когда отбросил копыта Ларри.
"Почтим его тремя минутами молчания", продолжала Мария.
Тремя? После первой я ощутил, что Анна Лэмбтон, актриса рядом со мной, трясется, как центрифуга. Я глянул на нее, она на меня. Ее глаза заливали слезы.
Вскоре затрясся и я. Я пытался вспомнить Ларри в "Ребекке", Ларри и Вивьен, Ларри в "Бетси" и всё такое, но ничего не помогало. Мы перевели взгляд на прожектора. Их сильный свет иногда действовал как удар.
Наши лица обливались слезами, но всё было более-менее под контролем, пока дама в зале не произнесла: "Ах! Эти двое, должно быть, очень любили его".
Наше веселье впервые сочли за горе, и, боюсь, мы завыли со смеху. Публика смотрела на наше позорное горе с глубоким сочувствием. Страдальческое лицо Марии всё так же было обращено вперед.
Слава Богу, три минуты закончились, и свет по всему театру эффектно угас до смоляной черноты. Мы с Анной так плакали, что не успели сойти со сцены, и когда свет загорелся, мы все еще тыкались вытянутыми руками в мебель и завывали, как русские женщины над могилой.
Теперь я понимаю, каким чудовищем был. Бедная Мария просто выполняла свой долг.
Я сижу в каком-то из баров аэропорта Майами. Пьяный английский турист уставился на меня своим круглым красным лицом.
"Здорово вы сыграли в "Морисе", - вдохновенно говорит он. "А "Четыре свадьбы и одни похороны" моя дочь просто обожает".
Сочтя, что большие люди не исправляют мелких ошибок, я грациозно киваю. "Спасибо. Рад, что снялся в обоих этих фильмах", произношу я скромно.
Не рассчитал. Он пересаживается на табурет рядом и уставляется в меня налитыми кровью глазами. Смена мест превращает нас в лучших друзей.
"Но потом ты скис, да?" Его лицо очень близко. "Что случилось, чувак?" Он кладет огромную лапу мне на плечо.
"Хреном не вышел", говорю я. Не больно похоже на Хью, но он не обращает внимания.
"Ага. Этот фильм с Джулиан как ее. Девять с половиной".
"Месяцев. Девять месяцев. Мур".
"Ага, вот опять. Вечно ты гугнявишь. Это твоя фирменная черта, да?"
Объявляют мой рейс. Я встаю. Он схватывает меня за руку. "Подожди, напиши что-нибудь". Это приказ. Он тыкает мне свой билет. Я вывожу с готическими завитушками: "Пошел на фиг! С любовью, Хью Грант".
это глава из demoверсии книги:
Руперт Эверетт. Красные ковры и прочая банановая кожура
Полная версия тут
http://www.stihi.ru/avtor/moscaliovam&book=2#2
другие главы demo:
http://www.stihi.ru/2011/03/16/5690
http://www.stihi.ru/2011/03/02/5938
http://www.stihi.ru/2011/02/19/2858
http://www.stihi.ru/2011/02/19/2993
http://www.stihi.ru/2011/02/23/6059
http://www.stihi.ru/2011/02/19/3104
Rupert Everett. Red carpets and another banana skins
During the blistering summer of 1976, while I was on a student course at Stratford-on-Avon, I saw Ian McKellen in Macbeth. For the first time in my life, I became an obsessive fan. It was fun, but it was a full-time job. I hung around the stage door at night with all the other freaks, invariably women. We huddled in a pool of light like lost souls.
Being a fan meant that you could utterly abandon your own life. You were "born again". Your whole existence became the play and the brief contact you had with your saviour at the stage door.
When Ian appeared, the ladies whined and snivelled, arms outstretched for the miracle of physical contact. In the brief moment of climax, cards, cakes and keepsakes fell on him like a plague of locusts and then it was over. My technique was more menacing. I positioned myself to full advantage, stood back and stared. I never asked him to sign anything.
Ian disappeared into the night and the ladies shuffled off, clucking. When they were all gone I dived after him into the darkness, darting in and out of the shadows like the hero in an Enid Blyton novel as I tracked my star on the walk home or to the pub.
Sometimes, if I woke early enough (I had ripped a copy of the rehearsal schedule off the wall backstage so I knew his every move) I even waited for him to leave his house in the mornings and tracked him to the rehearsal room. If he spotted me, I pretended I had lost something in the rubbish. I was quite macabre.
Then, six months later, back in London and studying at drama school, I was passing the Donmar Warehouse in Covent Garden and saw a poster announcing Macbeth as part of the coming season. It was the same production I had seen in Stratford, starring Ian and Judi Dench. I couldn't believe my luck. I dashed inside and got a job tearing tickets.
I loved that job; I couldn't wait to get there every night. I tore the tickets, I sold the programmes and was thoroughly smug with the punters. As soon as the three-minute buzzer rang, I herded them unceremoniously into the theatre and closed the black felt curtains behind them with a self-important swish.
Any latecomers were subjected to my withering disapproval and, depending on my mood, I would either let them go in during the scene change, or not. Sometimes I just sent them home.
But it was not all plain sailing. By the end of the first week I received a complaint via the house manager from the leading actor that I was putting him off.
I used to look, perhaps a shade too intensely, through the crack in those felt curtains, like an imprisoned wife in purdah, making eyes at Ian on the stage as his clothes were torn from him by the little witches in their dirty lace mittens.
Judi Dench
Pretty soon I had manoeuvred my way into a backstage position where I got to kneel by the stage and take the three little voodoo dolls from Judi Dench's hands as she rushed into the wings after the mad scene. Then I had to take the dolls into the dressing rooms during the interval.
I acted very business-like on these trips, but still managed to look sultry as I passed through the men's dressing room where Ian sat half-naked and smoking in front of the mirror. The stalker was in the house!
I think he was initially quite freaked out, but I kept my head down and bided my time. I finally managed to manoeuvre my way on to the back of his scooter and sped off towards a late-night tete a tete in Camberwell.
I remember the look of fury on the face of his other most persistent fan, Sue. I had tortured this girl since my elevation to ticket-tearer. She was tall, slightly hunched, with pebble glasses, a high forehead and long scarves that dragged on the floor.
She was actually quite sweet, although sometimes she lashed out at Ian and had to be restrained. I will never forget her utter disbelief as I nonchalantly strapped on Ian's spare helmet, a tartan Sherlock Holmes deerstalker, and put my hands around his waist before speeding off. You could have knocked her over with a feather.
But she needn't have worried. There is an unbridgeable gulf between the fan and the friend. The fan cannot live without the framework of the play, and outside the security of tickets and programmes and latecomers, I was a rabbit caught in the headlights of a car (or a scooter, in this case).
I was a different person around him, and however valiantly he tried to cajole me out of my speechless state, I was stuck in a relationship that was divided by footlights.
Once, a year or so later, we were at his house and he was sorting out his make-up for some show he was preparing. It was a Saturday afternoon. We drank a bottle of wine. I rearranged the make-up sticks and he sorted out his beards and sideburns. Soon, we drunkenly began to make ourselves up.
I painted on a Ziggy Stardust look with a lightning bolt across my face. He was a chalk-white geisha. We sprayed ourselves with fixative and then Ian suggested we play rock stars and fans.
Unfortunately, improvisation was not proving to be my strongest suit at drama school, let alone in my hero's flat, and this latest reversal of roles, far from freeing me up, as Ian had perhaps imagined, made me feel incredibly self-conscious.
Suddenly, I was standing on the sofa with a stringless guitar over a painted body, while Ian was writhing on the floor screaming. This man could certainly improvise! After a moment he stopped. "Go on then. Say something!" he said, but my mind was a blank.
Tears
Finally, I put one arm out, struck an imaginary chord and lamely whimpered, "Good evening, Camberwell!" before bursting into floods of tears. The Macbeth season ended, and I became a dresser at the Aldwych Theatre. I dressed Charles Dance, John Nettles and, for a brief moment, Alan Howard.
It was not a very savoury job. The play was Coriolanus and there was a lot of fighting. I had to pick up my artiste's sweaty underwear each night and take it to be washed. It felt like a bit of a comedown after picking up Judi's voodoo dolls.
In the dressing room next to me worked another dresser, Joe McKenna, a tiny, thin boy from Glasgow. I was soon to discover that Joe was more famous than some of the actors he dressed, as he had played Ken Barlow's son on Coronation Street.
We became best friends, and every night we took the bus home while I regaled him with stories about my life. Some were true and others were not.
I did make up some terrible lies, the most ornate of which was that I was conducting an affair with Rudolf Nureyev, who was performing at the English National Opera. I would rather grandly get off the bus by St Martin's Lane and tell Joe I was off to meet Rudolf.
One night he followed me. I was stalking with the other fans outside the stage door. Rudolf came out in thigh boots and a pork pie hat. We fans crowded around him as he made his way towards his bright yellow sports car.
He winked at me as he got in. I smiled hopelessly. Then he sped off and the fans dissolved back into the real world. Suddenly, who should I see across the road, hiding behind a car, but Joe.
We faced each other across the street. There was an awkward silence, and then Joe proceeded to lay into me. "Not a word of the f*****g truth comes out of your mouth," he screamed.
I could hardly breathe. It is, after all, utterly exasperating to be caught out in the face of such a fantastical lie. My voice quavered; I was on the verge of tears. "Listen, Joe," I gasped, "I may have lied about this. But not everything's a lie."
"Oh yeah," said Joe, marching off through the traffic and jumping on to a bus. "You're sheer bulls***."
"Okay, so I'm not having an affair with Rudolf Nureyev," I shouted, running to catch up, "but I am s****ing Ian McKellen, I swear!"
It was too late. The bus lurched off towards Trafalgar Square, Joe staring glacially down at me.
Colin Firth
I got to know Colin Firth when we were making the film of Another Country in July, 1983. He had been cast in the role Kenneth Branagh played in the stage version.
At first I quite fancied him, until he produced a guitar and began to sing protest songs between scenes. "There are limits," said my friend Piers Flint-Shipman when Lemon Tree, Very Pretty began. Colin was visibly pained by our superficiality.
It took 20 years for us to become friends. The long and winding river of showbusiness, with its rapids and its stagnant pools, threw us together again in The Importance Of Being Earnest.
Time had worked wonders on us both. He was no longer the grim Guardian reader in sandals; he no longer took the missionary position on everything. And I was perhaps slightly less brash, less nasty, less self-obsessed.
So after all that time, I found him to be one of the most delightful actors to work with. We hit it off straightaway and laughed our way through a beautiful English summer.
Practical jokes and schoolboy pranks were the order of the day, and I played one really good one. As part of my research, I was smoking a lot of pot during The Importance Of Being Earnest. Strictly for the role, of course.
I was always trying to persuade Frothy, as I now called him, or Collywobbles, that he would find the day less boring, and Oscar's bons mots less laborious on the lips, if he had a puff or two.
He always refused, until finally, after a long hot afternoon at the end of the shoot, he came into my trailer just as I had constructed a big wind-me-down joint. We settled down for one of those long waits that inevitably punctuate the filming day.
I didn't bother to offer Frothy the joint - his abstemiousness was legendary by then - but he suddenly asked for it and paced around the trailer, smoking. He soon became giggly and unusually animated (in other words, camp).
There was a knock on the door, and he opened it with a flourish, exhaling a huge gust of smoke and holding the joint up by his face like a character from a Noel Coward play. In clambered the producer Harvey Weinstein with a school of executives.
Poor Collywobbles was caught in the act. During the brief explosion of chit-chat that ensued, the mutual compliments, the casual discussion about the marketing strategy, we all looked at Frothy, wondering what he would do next.
He was determined not to be shown up, and was quite giddy at the same time, so he defiantly took another couple of puffs, as he chatted to a bemused Harvey, before handing the joint to me. "Here, Rupert. Do you want this?" he said in his coolest voice.
"Actually, no thanks, Colin," I replied in my most understanding voice. "I'd love to another time, but I just can't do it while I'm working. I wish I could. I'm so envious that you can get high and still work." Colin was like a cartoon character who had just overshot the edge of a cliff. After Harvey left we laughed until our eyes were red from crying and our stomachs hurt.
Once, I was the victim of a brilliant hoax myself. I received a series of letters from a man who said he was dying. He had watched me in the theatre on several occasions and wanted to leave me all his money.
His letters were long and detailed. He sent pictures of himself and his home, a rather lush castle in Germany that caught my imagination. He said he had over 20 million and he wanted to arrange meetings with his lawyers in London to begin making it over to me. I was over the moon and fell for it hook, line and sinker, answering the letters with rather half-hearted protests. Of course, it turned out to be an elaborate game.
Whoever played it had managed to get hold of some headed writing paper from a large firm of attorneys and had forged the promised letter of introduction, but when I called the lawyer in question he had never heard of my dear benefactor.
To this day I have no idea who conceived this brilliant plan, although for a long time I suspected my own partner in hoaxes, a formidable lady called Min Hogg.
Min was the editor of the magazine World Of Interiors. At a certain point, both unemployed, we were inseparable and spent a good deal of time devoted to some extremely elaborate phone games.
Our idea of an enjoyable night was to ring up as many rich and famous people whose numbers we knew, pretending to be the Water Board, and ask them to turn on all their cold taps because there was a "build-up in pressure" under their house, with a risk of explosion.
We discovered that people were extremely gullible, and we would give them the numbers of other celebrities to call back when the taps had run dry. One night the game went horribly wrong. We had called the home of famous society hostess Nona Summers. She was having a party for Jack Nicholson.
"Do you have any idea how many taps there are in this house?" she piped. The party was in full swing in the background.
"Er, yes, miss," I sang with a vague leprechaun lilt. "Let me see now ?" and I began to count an imaginary list. We were in my friends Robert and Celestia Fox's house, about ten of us, and everyone in the room craned around the phone, silently exploding with mirth.
For some reason, instead of giving Lord Snowdon's number, as we usually did for the follow-up phone call, I gave theirs. A few minutes later the telephone rang; it was Martin, Nona Summers' husband. "Look, we've got all the taps going. Have you got hold of everyone else in the street?"
"Well, actually, sir, we're having a little bit of difficulty with number 29, number 17 and number 34. Maybe you could knock on their doors for us and warn them."
So Martin went out and woke up the whole of Glebe Place in Chelsea where they lived. We made them flush all the loos. We even made them go over to an ancient lesbian club on the corner called The Gateways and evacuate it. By midnight they'd had enough.
"We can't go on flushing loos non-stop," screamed Nona. "We pay enormous bills. Who is this? I want to speak to someone in charge!"
I burst out laughing and slammed the phone down. The evening went on. Nobody thought much more about it. I went back with Min to her flat in Brompton Square and was having a nightcap when the phone rang.
"Robert's been arrested," gasped Celestia Fox between gut-wrenching sobs. "We were just going to bed, and the doorbell rang. Twelve policemen burst into the house and pinned Robert to the wall. Now he's in prison, but I don't know where. What shall I do?"
Min and I rushed back to Clapham to console her. The mirror in the hall had been knocked sideways in the scuffle. Celestia looked demented in her nightdress. We couldn't help laughing. Finally, their lawyer was woken up. Robert was located in Scotland Yard, and the next morning he was released.
Apparently, Nona Summers was convinced that she was being targeted by the IRA - my Irish accent must have been chillingly convincing. In the ensuing panic they had evacuated their 300 guests and called the police.
According to legend, a confused Jack Nicholson thought he was going back into the house after the all-clear, but went in the wrong door and ended up dancing the night away with a couple of lesbians at The Gateways.
In 1991, I was in a Noel Coward play, The Vortex. It started in Glasgow and was a great success but then transferred to London where what had once been a living thing turned quickly into a dead body on the West End slab. We had to sustain its waxy lifeless form through eight open-coffined funerals a week.
During the most intense scene, I spoke very quietly, and some of the audience, used to the trilling gargoyles of yesteryear, could not or would not hear.
Hung-over
One morning I was deeply hung-over when I opened a really irritating letter from a couple in Northwood. They complained about the audibility of my performance in rather pompous terms.
I replied to the letter saying that I was "so sorry for the audibility problem and would they please accept my heartfelt apologies?" I then cut off a clump of my pubic hair and sellotaped it to the letter:
" and these few pubic hairs, in the hope that they may make up for any inconvenience. Ever yours, Trudie Trumpeter."
Needless to say, they were furious and sent the letter to the Evening Standard. The story made the cover of The Stage.
And then one night Laurence Olivier died. Without warning, at the curtain call, Maria Aitken, who was playing opposite me, stepped forward and motioned for silence. "Ladies and gentlemen," she said, the head girl addressing the school assembly. "Tonight Laurence Olivier died."
It could have been a very dramatic moment, except that a man in the stalls said to his friend: "Who's he?"
I could already feel my stomach tense as a fit of giggles began to tingle deep inside my pelvis. I looked down at the floor. I knew that if I caught the eyes of any of the other actors, the game would be up. All of us knew that we would never work again if we started laughing on the night Larry popped his clogs.
"We will now observe a three-minute silence," continued Maria.
Three minutes? After one, I was aware that Anne Lambton, the actress next to, me was shaking like a spin-dryer. I glanced up and she glanced at me, her eyes overflowing with tears.
Soon I was shaking, too. I tried to concentrate on Larry in Rebecca, Larry and Vivien, Larry in The Betsy, anything, but it was no good. We both tried looking up at the spotlights. Sometimes they could stun one.
Tears were streaming down our faces but we were just about under control when a lady in the audience said: "Ahh, those two must have been really fond of him."
That our mirth had been mistaken for grief had never occurred to us, and I'm afraid we began to howl with laughter. The audience watched us with deep sympathy at such abject grief. Maria stared ahead with a pained expression.
Mercifully, the three minutes came to an end as the lights faded dramatically in the entire theatre to pitch black. Anne and I were crying so much we couldn't find our way off the stage, so that when the lights came back up we were still there, arms outstretched, banging into the furniture, wailing like Russian women around a grave.
Looking back, I was a terrible monster. Poor Maria was simply trying to do her job.
I am in Miami airport, sitting at a bar. A drunken English tourist with a chubby red face is watching me.
"You were a bit of okay in Maurice," he says expansively. "And Four Weddings And A Funeral is my daughter's favourite film."
At this stage in my career, there seems to be little point in correcting the small error, and so I graciously acquiesce. "Thank you. I loved making both those films," I say modestly.
Bad move. He shifts to the stool next to me and surveys me with bloodshot eyes. In the bubble between destinations, we are suddenly best friends.
"But then you went off the boil, right?" His face is very close. "What happened, mate?" He puts his giant paw on my shoulder.
"I have a very small willie," I say. Very Hugh reply, I think, but he pays no attention.
"Yeah. That film with Julianne what's-her-face. Nine-And-A-Half ??"
"Months, Nine Months. Moore."
"There you go again. Mumbling. It's your trademark, isn't it?"
My flight is announced. I get up. He grabs my arm. "Sign something for me before you go." It is a command. He gives me his ticket folder. I write inside it with a gothic flourish: "Drop dead! Love, Hugh Grant XXX"
• Extracted from Red Carpets And Other Banana Skins by Rupert Everett, published by Little Brown on September 21 at L 18.99. © 2006, Rupert Everett.