Ренэ Герра - Калужское интервьюБыло это в сентябре 1998 года. Однажды субботним вечером я оказался в Калужской областной библиотеке среди приглашённых на встречу с Ренэ Герра, литературоведом из Франции, исследователем творчества Бориса Константиновича Зайцева. Этот крупнейший прозаик Русского зарубежья, жизнью и творчеством связанный с Калугой, в последнее десятилетие стал для читателей–калужан поистине родным и близким. Оказалось, что наш город имеет свой «мостик» в Париж. Ну, а приезд французского учёного, его заинтересованность Калугой, приятно льстили самолюбию, вызывали желание пообщаться. …В зал вошёл очень живой, улыбающийся, как бы начинённый скрытой энергией человек лет пятидесяти. Свободные жесты, весёлый, чуть насмешливый взгляд и полноватая фигура настоящего профессора, – всё это сразу располагало к себе, рождало мгновенную симпатию. Но, главное, что поразило всех присутствовавших, – это его русская речь, не просто грамотная и правильная по интонации, но какая–то изысканно–старомодная и вместе с тем лёгкая, изящная, без малейшего акцента. Удивление вызвали и глубокие знания г–на Герра о Русской литературной эмиграции, основанные опыте личного общения с представителями его первой волны. В общем, поводов для интервью оказалось более чем достаточно. И когда, придя с заготовленными вопросами в гостиничный номер, я включил диктофон, то уже знал – беседа будет крайне любопытной. – Г–н Герра, у меня складывается ощущение, что Вы не только свободно говорите по–русски, но и думаете по–русски… – Совершенно верно. И не только думаю, но и мечтаю по–русски. Дело в том, что я изучал русский язык не в лицее, не в гимназии, не в Сорбонне, не в институте Восточных языков, где имею честь преподавать ваш язык и вашу литературу двадцать пять лет, а в среде русских эмигрантов. Это вообще удивительный случай! Я чистокровный француз из Ниццы, оказался приобщен к великой русской культуре с раннего детства. В этом смысле мне просто повезло. Моя первая встреча с Россией произошла на юге Франции и была столь яркой и неожиданной, что врезалась в память навсегда. Будучи ещё ребенком, я оказался на полковом празднике казаков лейб–гвардейцев. Конечно, это были остатки некогда блестящего императорского полка. Но, Боже, как эти старые солдаты с невероятной выправкой, в красивых, бережно сохранённых мундирах, сверкающие боевыми наградами, поразили мое мальчишеское воображение! Я тогда впервые подумал, что надо очень любить свою родину, свое далёкое прошлое, чтобы вот так на чужбине до самого последнего часа хранить в себе крупицы минувшей эпохи. Так началось мое увлечение Россией. В Ницце, где жила моя семья, была большая русская колония. Она существовала еще с середины XIX века. Там же находится и огромный православный собор. Постоянно общаясь с русскими эмигрантами, я стал постигать их язык, более того – понимать их духовную сущность, сопереживать их трагедии. С годами изучение русской культуры стало моей профессией. – Ваши профессиональные интересы связаны с творчеством Б.К. Зайцева. Но Вы были лично знакомы. Как это произошло? – Моя первая встреча с Борисом Константиновичем случилась в сентябре 1967 года. В то время я уже хорошо знал и любил его произведения, готовился к работе над диссертацией по его прозе. Конечно, я стремился к личному общению с любимым писателем. Зайцеву тогда уже было много лет, он ведь прожил долгую жизнь: с 1881 по 1972 г.г. Но, когда я был представлен Борису Константиновичу, то увидел не ветхого старика, а стройного пожилого мужчину с аристократическим обликом, изящными манерами, столь присущими русскому дворянству, и необыкновенно ясной, отточенной русской речью. Общаться с ним было в высшей степени интересно. Он, кстати, вспоминал о Калуге, городе своей юности. И вот какой замечательный случай: здесь, на калужской земле, племянник писателя Евгений Николаевич Зайцев подарил мне вою книжку «Борис Зайцев и Калужский край». Когда я её перелистал, то с большой радостью увидел следующие строки, представляющие собой цитату из письма Бориса Константиновича писателю Виктору Лиханову от 20 февраля 1968 года: «Русский язык и литературу изучают очень многие. Сейчас ко мне ходит французский студент, пишущий работу обо мне (будет защищать в Сорбонне, здешнем университете) – так он по–русски говорит. Как мы с Вами! И без всякого акцента. Точно в Калуге родился». Это речь идет обо мне. – Ваше знакомство с Б.К. Зайцевым переросло в дружбу? – Видите ли, я был намного моложе Бориса Константиновича. Но он относился ко мне очень тепло, ему импонировала моя увлеченность Россией. В качестве представления меня людям старой эмиграции обычно звучали такие слова: «Вот– француз, который русский язык знает лучше некоторых русских». Не правда ли, похоже на вышеприведённую фразу из письма? Кстати, на мой взгляд, самое сложное в вашем языке – это правильность ударений. – А по–французски наши эмигранты говорили достаточно свободно? – Вовсе нет. Многие эмигранты первой волны по–французски объяснялись очень плохо. К примеру, Ирина Одоевцева французский знала отнюдь не блестяще, но весьма недурно владела английским и немецким. Борис Зайцев тоже порой не доверял своему французскому языку. В 1970 году я вместе с Борисом Константиновичем участвовал в передаче парижского телевидения. Был прямой эфир. Так вот накануне Зайцев попросил составить ему вопросник. Потом я перевел его ответы на французский язык. И таким образом он смог отрепетировать свою будущую речь перед приездом на телестудию. Вообще у эмигрантов первой волны в 20–х годах были такие настроения, что их уезд из России – временный, что всерьёз учить чужой язык не стоит и, в принципе, это дело ненужное, ведь скоро возвращаться домой. Многие, особенно из числа казаков, никакие языки не учили. – А что Вы можете сказать о потомках первой русской эмиграции? – Эмигранты во втором и третьем поколениях – это уже не русские, это уже французы. Хотя некоторые из них, носящие русские фамилии, считают своим долгом выучить язык предков. Но, в общем–то, они совершенно другие люди, в них преобладает совсем иной менталитет. И оказываясь в России они чувствуют себя иностранцами. Но, замечу, я лично в парижской толпе всегда отличаю российских туристов, точно так же, как ранее отличал советских. Отличаю по глазам, по какой–то внутренней скованности, которая проявляются во взгляде. Видимо, это неизгладимый отпечаток советского периода вашей истории. – Есть ли русские среди Ваших студентов? – Вы имеете в виду выходцев из русской среды? Есть, но мало. А вот среди французов интерес к русской истории и культуре сейчас довольно значителен. На отделение восточных языков Парижского университета учатся тысяча двести человек. Это серьезная цифра! Кроме русского, у нас изучаются украинский, и даже татарский языки… – Ну, а если вернуться в теперь уже далекие 1970–е годы, как тогда воспринималась Ваша увлеченность литературой русской эмиграции? – В то время на меня все глядели с недоумением. Считалось, что заниматься русскими эмигрантами – значит, испортить себе карьеру. Даже в глазах внуков Бориса Зайцева я был каким–то чудаком. Они, между прочим, своего деда совершенно не понимали как писателя, хотя и относились к нему с любовью. Но вот к литературному творчеству Бориса Константиновича у младших Зайцевых отношение было ироничное: пишет о какой–то России… Какой России?! Её уже нет давно. Вместо неё – СССР, где Сталин с ножом в зубах, какие–то Хрущёвы, Брежневы… Внуки Бориса Зайцева – люди серьёзные: один – инженер, другой – профессор. Оба делают карьеру. Это сейчас они осознали себя потомками великого писателя, а лет тридцать назад чувства были совсем иные. Мои же коллеги по университету заявляли в открытую: – Зачем заниматься русскими эмигрантами? Они – мёртвая ветвь литературы. На родине их не знают, здесь, во Франции, они не нужны… Но я был абсолютно уверен, и этой уверенностью меня заразили именно русские, что в вашей стране однажды всё переменится, и люди начнут возвращаться к утраченным ценностям. В том числе и к литературе Русского зарубежья. И вот сейчас те из профессоров, что некогда порицали меня, говорят: – Какой хитрый Ренэ Герра! Он заранее, в ожидании лучших времен, стал собирать уникальные материалы. Он всё очень точно рассчитал. Но я резонно возражаю: – Господа, а кто вам не давал делать то же самое? Просто, вам это было невыгодно, в этом вы не видели для себя перспективы. А я видел! И не только для себя, но и для отношений России и Франции в целом. – Не приходило ли к Борису Зайцеву отчаяние при мысли, что его могут так и не узнать на родине? – Как ни странно, такого отчаяния у Бориса Зайцева не было. Меня всегда поражало в эмигрантах первой волны глубокое убеждение в том, что их творчество, их имена рано или поздно, но вернутся в Россию. Отчаяния не было, но была некоторая грусть. Многие русские за годы изгнания примирились с тем, что их возвращение на родную землю произойдет посмертно. И я с удивлением отмечал, что все их думы были связаны с Россией. Они были уверены, что Россия войдёт в новый этап своего духовного развития. Я уже говорил, что первые русские эмигранты жили «на чемоданах». Они ждали, что вот–вот наступит время, когда им надо будет возвращаться домой. В отличие от представителей третьей эмиграции, они не покупали ни квартир, ни земельных участков. Но их время всё не приходило. Окончание второй мировой войны, хрущёвская оттепель периодически возбуждали надежды на серьёзные изменения в родной стране, но всё это было не то… – В чём главное отличие эмигрантов первой волны от представителей последующих форм эмиграции? – Первые эмигранты уехали с любовью к России, хотя многие из них сражались с оружием в руках против красных. Говоря так, я прежде всего имею ввиду творческую интеллигенцию – музыкантов, художников, писателей. Кто в Русском зарубежье не знал стихов поэта–белогвардейца Владимира Смоленского: Над Чёрным морем, над белым Крымом Но уходили они в изгнание всё же с любовью к России. А вот более поздние эмигранты – второй и особенно третьей волны – прибывали на Запад уже из другой страны, из Советского Союза. И ненавидели Советский Союз. Я не сужу их. Понимаю. Но между первой и последующими волнами русской эмиграции есть, как говорят в Одессе, две большие разницы. – Ирина Одоевцева в своей книге «На берегах Сены», где–то в последних абзацах, упоминает о гостеприимном Рене Герра и его салоне. Поясните, пожалуйста, эти слова. О каком салоне там говорится? – Я очень рад, что не так давно в России вышел в свет однотомник Одоевцевой, где были две повести: «На берегах Невы» и «На берегах Сены», и ещё стихи. Приятно, что в книге есть строки и обо мне. Там, кстати, в главе, посвященной Борису Зайцеву, описывается моя свадьба в 1971 году, на которой Борис Зайцев был моим свидетелем. Что же касается салона, то тут имеются в виду литературные вечера, которые я организовал в самом начале 1970–х годов. Тогда я решил собрать в своей гостиной остатки блистательного довоенного русского Парижа. Для меня это была большая радость, а для старых эмигрантов – некоторое утешение. Происходило это один раз в два месяца под эгидой Ирины Одоевцевой. Она была ведущей литературных салонов. В качестве гостей там бывали: художник Юрий Анненков, автор интереснейших мемуаров, а еще Сергей Шаршун – увлечённый антропософией, писатель–мистик, Дмитрий Бушен – искусствовед… Приходили представители и более младшего поколения: Анатолий Величковский – прекрасный поэт, которого отметил ещё Иван Бунин, прозаик Яков Горбов, ставший вторым мужем Ирины Одоевцевой… К сожалению, творчество этих талантливейших авторов совсем неизвестно в России. И я завидую русским читателям, – им предстоят подлинные открытия. Между прочим, Одоевцева и Горбов сблизились именно на моих вечерах. И я был на их свадьбе посажённым отцом. – Как проходили эти вечера? – В начале каждый из приглашённых выступал, читал свои стихи. Потом следовали обсуждения. А затем я устраивал ужин с шампанским, водкой… Понимаете, для старых эмигрантов такие салоны были местом встречи, общения. Парадокс в том, что они могли окунуться в родную для них стихию только в доме француза. Цель моя была – увековечить этих выдающихся людей. Я ведь получал большую информацию, жил общением со своими гостями. Все вечера я записывал на магнитофонную ленту, делал фотографии. Я понимал, что вот–вот всё кончится, люди уйдут из жизни, исчезнут последние брызги великой эмигрантской волны. – А на видеопленку что–нибудь записывалось? – К сожалению, нет. Тогда ещё не было соответствующей техники. Я не имел видеокамеры. И, увы, всё это продолжалось недолго, до середины 1970–х годов, когда произошёл естественный конец русской эмиграции. Но, чтобы максимально фиксировать всё происходившее, я завёл альбомы, куда кто–то записывал свои стихи или экспромты, кто–то оставлял свои рисунки, шаржи. Этот материал сохранился, и я надеюсь, что мне его удастся опубликовать. В общем–то, я уже написал целую книгу воспоминаний. Кроме того, у меня сохранились письма, фотографии, записки и прочие документы, которые, несомненно, будут очень нужны для последующих исследователей Русского зарубежья. – Г–н Герра, Вы делаете для нашей литературы великое дело! – Я делаю это в память о тех замечательных людях, с которыми мне посчастливилось быть знакомым. Думаю, моя главная заслуга в том, что я понял ценность всего этого более тридцати лет назад, задолго до вашей «перестройки». Я ведь не перестраивался, каким был, таким и остался. А выдающиеся россияне–эмигранты были людьми с большим шармом, с большим личным обаянием, с ними было крайне интересно общаться. И я понял – придёт время, и этими людьми будут интересоваться у них на родине, в России. – Это время пришло. – Да, сейчас можно спокойно купить в московских магазинах книги Одоевцевой, Берберовой, Елагина, Теффи, Ходасевича и других. А во Франции одна моя аспирантка пишет диссертацию по творчеству Георгия Иванова. Полагаю, что это не мода. Русским зарубежьем литераторы и учёные будут заниматься всё глубже и глубже. А ведь когда–то многие упрекали меня за то, что я преподаю литературу, которой на самом деле нет, что я занимаюсь мистификацией, поскольку в России таких писателей не знают. – Можете ли Вы вспомнить какие–либо характерные черты представителей русской литературной эмиграции? Взять хотя бы Одоевцеву… Какой она была в общении, в жизни? – С Ириной Владимировной у меня были дружеские, близкие отношения. Кстати, напомню, её имя, отчество и фамилия – литературный псевдоним. Она была урожденной Ираидой Густавовной Гейнике. Её родные – немецкого происхождения, из Прибалтики. Есть легенда, что псевдоним, с которым она сроднилась, «подарил» ей Гумилёв. Как человек Одоевцева отличалась большой любовью к жизни, была, что называется, жизнерадостной. Очень любила общение с людьми. Никогда не мелочилась. У французов такой тип женщины именуется grande dame. Хорошо знала русскую и французскую литературу. Была обстоятельна, умна, тактична и доброжелательна. С ней я, можно сказать, провел в общении сотни часов. Она ценила интересную беседу, сама любила и умела занимательно рассказывать. Её шутки всегда были очень удачными, попадали в цель. Одоевцева любила хорошо покушать, за что однажды Гайто Газданов дал ей прозвище «мадам Аппетит». Она могла в хорошем дружеском обществе немало выпить – и водки, и шампанского – и быть при этом, как говорится, ни в одном глазу… Она любила бывать на приемах, встречах, любила выступать, вести вечера. Иногда на ней можно было увидеть экстравагантную шляпку. Она держала себя как поэт с большим именем и, конечно, порой забывала, сколько ей лет. Но этот милый недостаток присущ многим пожилым дамам. И в то же время Одоевцева была трогательным человеком. Когда, в конце 1980–х годов, она уезжала в Россию, мы с ней увиделись накануне отъезда. Ирина Владимировна меня как бы благословила, поблагодарила за то, что я делал. Я был очень тронут. – А как к Одоевцевой относился Борис Зайцев? – Очень хорошо относился, хотя и с некоторым юмором. Однажды я спросил Бориса Константиновича: «Что вы думаете о книге Одоевцевой «На берегах Невы»?» Он ответил, что это неплохая книга. Вы знаете, в устах такого строгого критика, каким был Зайцев, подобная оценка весьма высока. – Вы упомянули о Гайто Газданове. Он тоже из числа Ваших знакомых? – Да, но я его знал меньше. Газданов был маленького роста, брюнет, очень крепкий, коренастый… Выглядел моложе своих лет. Видимо, это вообще свойственно осетинам. Газданов ведь осетин по отцу. А его подлинное имя – Георгий. Наше знакомство произошло, когда Газданов уже серьёзно болел. У него был рак. Между нами завязалась переписка, но недолгая. Он был человеком с большим чувством юмора. Имел не только острый ум, но и острый язык. Его устные рассказы отличались необычайной яркостью, запоминались сразу же и навсегда. В конце жизни он часто возвращался к эпизодам Гражданской войны, в которой участвовал ещё мальчишкой. Когда я приехал к нему в Мюнхен и познакомился, то выяснилось, что Газданов в 1920–м году коротко знал моего будущего тестя. Отец моей супруги находился тогда в Крыму, в составе французской военной миссии. Газданов вспоминал, как они играли в футбол возле бронепоезда: русские добровольцы и французы… Он был удивительным человеком и исключительно одарённым писателем. Когда–то по популярности его книги соперничали с романами Набокова. После смерти Газданова я поддерживал знакомство с его вдовой. – Если говорить о популярности, то кто из писателей Русского зарубежья пользовался наибольшим читательским вниманием? - Тут надо понимать контекст эпохи. Ведь русские эмигранты жили в своём замкнутом, абстрактном мире. Как правильно сказала Зинаида Гиппиус, они жили «вне времени и пространства…» Аудиторию писателей, оказавшихся за рубежом, составляли те же изгнанники из России. Конечно, в 1920 – 40–е годы культурный слой русской эмиграции был очень велик, исчислялся сотнями тысяч. Собственно, в годы Гражданской войны за рубеж ушли лучшие представители народа, его наиболее образованная часть. Естественно, в большинстве это были люди с хорошим художественным вкусом. Поэтому понятия массовой популярности в их среде просто не существовало. Но если говорить о воздействии того или иного писателя на людей, то, кроме признанных корифеев – Бунина, Зайцева, Шмелева – существовал и феномен генерала Краснова. Он был талантливым беллетристом, и многие эмигранты, особенно белогвардейская молодежь, просто зачитывались его романами. Правда, я как француз, испытываю к генералу Краснову чувство обиды. Во время Второй мировой войны, когда Франция, давшая ему приют, была оккупирована, он сблизился с немцами, сотрудничал с ними. Потом поплатился за это жизнью. Но вот его литературное наследие имеет значительную ценность, особенно роман «От Двуглавого орла к красному знамени», по эпическому размаху напоминающий «Войну и мир». – Окончание Второй мировой войны стало для русской эмиграции своеобразным водоразделом. Появилось новое поколение «перемещенных лиц» – Ди–Пи. Многие эмигранты, даже из первой волны, оставляли Европу, перебираясь в Америку. Так, Францию покинул писатель Роман Гуль. Вам приходилось с ним общаться? – Для встречи с Романом Борисовичем Гулем в 1975 году я даже специально летал в Соединенные Штаты. Он встречал меня в аэропорту, в Нью–Йорке. Крепкий был старик. Приземистый, лысый, с пронзительным жгучим взглядом. Я – южанин, провансалец, и он – южанин, из Пензы. Оба люди горячие, мы быстро нашли общий язык, подружились. Гуль был блестящий беллетрист, заявивший о себе еще в начале 1920–х годов книгой «Ледяной поход». Он писал по свежим следам, как участник корниловского марша на Екатеринодар. Но его главная литературная заслуга – книга воспоминаний «Я унёс Россию». На мой взгляд, это – гениальное название. Книга состоит из трёх томов: первый – «Россия в Германии», второй – «Россия во Франции», и третий – «Россия в Америке». Это – настоящая энциклопедия. Причем, писать свои воспоминания Гуль начал, когда ему было уже далеко за восемьдесят. А умер он в 92–летнем возрасте, в 1988 году. Последний раз я с ним виделся за несколько месяцев до его смерти. – У Георгия Иванова есть стихи, посвященные Гулю. Они были в дружеских отношениях? – Тесной дружбы между ними не существовало. Роман Гуль был очень резким человеком. Мог писать резкие по тону письма. На него многие обижались. Во всяком случае, дружить с ним было непросто. И ещё в характере у Гуля имелся «пунктик»: он терпеть не мог, ненавидел Советскую власть, вообще всё советское не переносил на дух. Даже красный цвет в одежде его раздражал. В 1946 году вместе с Борисом Зайцевым, Иваном Шмелевым, Ниной Берберовой он вёл борьбу с просоветскими настроениями в среде литературной эмиграции. Тогда циркулировали слухи, что Сталин «помиловал» русских писателей, разрешил им вернуться домой. Те, кто поверил этому, принял советское подданство и уехал в Советский Союз, оказались в лагерях или на высылке в Средней Азии. Гуль никогда не испытывал иллюзий насчет советского гуманизма. Зайцев и Шмелев тоже. А вот у Бунина в какой–то момент тяга на родину пересилила ненависть к Советам. В этом корень его разногласий с непримиримыми, в частности, с Борисом Зайцевым. – Известно, что некоторые писатели Русского зарубежья состояли в масонских ложах. Как Вы это можете прокомментировать? – Сложный вопрос. В последнее время русскому масонству посвящаются целые исследования. Широкую известность получила книга Нины Берберовой «Люди и ложи». Некоторые, впрочем, считают, что этой работе нельзя вполне доверять. В эмигрантской литературной среде самым крупным масоном 33–го градуса посвящения по шотландскому уставу был Михаил Осоргин. В конце 1920–х годов масонами стали Гайто Газданов, Иван Лукаш, да, кстати, и Роман Гуль. Можно назвать еще ряд имён из числа творческой интеллигенции. Например, был такой художник Исцеленов. В свое время довольно известный книжный иллюстратор, занимавшийся также и архитектурой. Он спроектировал Русский православный собор в Брюсселе. Исцеленов тоже был масоном. В одной из лож состоял и престарелый писатель–баталист Василий Немирович–Данченко, родной брат знаменитого театрального режиссера. Что эти люди искали в масонстве, я сказать не могу. Сам я не масон. Но вот любопытный факт: случалось, что писатели в какой–то момент заявляли о своем выходе из масонских лож. Так с большим скандалом порвал с масонством Роман Гуль. Были и другие случаи. – Вы вспомнили Одоевцеву, Газданова, Гуля… кто еще из русских писателей–эмигрантов оставил у Вас столь же яркие о себе впечатления? – Да Русское зарубежье всё состояло из уникальных личностей. Повторяю, вас в России ещё ждёт множество литературных открытий. Например, совсем неизвестен на родине поэт младшего поколения первой эмиграции Юрий Терапиано. Я с ним дружил. А Одоевцева мечтала написать о нём в своей третьей, неоконченной книге воспоминаний «На берегах Леты». О Берберовой могу сказать, что при всём своем литературном таланте дамой она была очень стервозной. Вспоминать не хочется. Огромным счастьем для себя я считаю знакомство с Владимиром Вейдле. Сейчас в России впервые выпущена книга его искусствоведческих работ. Причём, пиратским способом. Все права на издание произведений этого автора принадлежат мне. Я не обижен, но всё же… Владимир Васильевич Вейдле был выдающимся мыслителем, знатоком искусств, профессором Православного богословского института. Писал стихи. Блестяще знал французский язык. Редкий случай в эмиграции! Говорил по–французски лучше чем я, а по–русски лучше, чем Вы. Иван Елагин… Это один из крупнейших поэтов второй эмигрантской волны, представитель того самого поколения Ди–Пи, о котором мы вскользь уже обмолвились. – Сейчас творчество Елагина обретает в России всё большую известность. Вы достаточно близко его знали? – С Елагиным я познакомился в тот же период, что и с Гулем, в 1975 году, когда специально прилетел в Америку. Большинство первых русских эмигрантов к тому времени уже умерло. И я прибыл в Нью-Йорк, чтобы успеть пообщаться хотя бы с последними из них. Официально мне оформили командировку для занятий английским языком и американской литературой. На деле же я занимался своей любимой темой. У меня с собой была рекомендация от одного из близких друзей Елагина. Это обстоятельство позволило мне приехать в гости к поэту, в штат Вермонт. Вместе мы провели тогда целый день. Надо сказать, Елагин больше других переживал, что его на родине не печатают. Видимо, это было следствием его относительной молодости по сравнению с другими писателями Русского зарубежья. Во время первой нашей встречи ему было 57 лет. И он ещё не смирился со своим положением пожизненного изгнанника. Но Елагин был всё же более обеспеченным человеком, чем эмигранты–парижане. Он преподавал в американских университетах, неплохо зарабатывал. Как память о нём, у меня осталась наша общая фотография, она иногда публикуется. Кроме того, мы много переписывались. Иван Венедиктович присылал мне свои новые книги с автографами. Так было до самой его смерти в феврале 1987 года. – Фамилия Елагин – тоже ведь псевдоним… – Настоящая его фамилия – Матвеев. А сменил он её в 1945 году. Тогда бывшие граждане СССР, оказавшиеся на Западе во время войны с Германией, как правило, меняли фамилии, чтобы избежать выдачи советской стороне. Они представлялись довоенными эмигрантами или их детьми. Так Иван Матвеев стал Елагиным, а другой молодой поэт, Николай Марченко, превратился в Николая Моршена. – И, конечно, он также был среди ваших знакомых… – Не стоит говорить в прошедшем времени. Слава Богу, Николай Моршен ещё жив. Он живёт на тихоокеанском побережье, в штате Калифорния. Мы с ним переписываемся. Я бывал у него в гостях. Николай Николаевич принимает широко: водочка, селёдочка… Обязательно – прогулка по берегу океана, разговоры, чтение стихов. У него милая русская жена, да и сам я в компании с ним чувствую себя совсем уже русским. Замечу, Николай Моршен, возможно, один из самых талантливых поэтов зарубежной России. Это мое искреннее убеждение. – А «русские американцы» бывали у Вас в Париже? – В Париж приезжали и гостили у меня дочь Елагина – Елена Матвеева и первая жена поэта Ольга Анстей. И та и другая заслуживают отдельных характеристик. Ольга Анстей, ныне покойная, была незаурядной поэтессой, пожалуй, наиболее известной из женщин–поэтов второй эмигрантской волны. Человек умный и тонкий, она сохраняла дружеские чувства к Елагину до своего последнего дня. А вот с Еленой Матвеевой у меня случались забавные моменты. Некоторое время, находясь в Америке, я жил в её нью–йоркской квартире. Елена – милейшая особа, но чрезвычайно свободного нрава, богемных привычек… Было лето, жара, и она ходила по комнатам совершенно обнажённая, заглядывая в таком «наряде» даже ко мне. Я тогда был уже женат, и мне всё это не очень–то нравилось. Тем более, что некоторые наши знакомые решили, что у меня с Еленой роман. К счастью, вскоре из Парижа прибыла моя супруга, и ситуация разрешилась сама собой. Но добрые отношения с дочерью Елагина, несмотря на всю её сумасбродность у нашей семьи никогда не прерывались. – Есть ли разница в жизни русских «парижан» и «американцев»? – Разница существенная. С одной стороны американцам было труднее: в Америке русских гораздо меньше, чем в Европе (я имею в виду послевоенную ситуацию). Но с другой стороны – проще: они легче устроились на новом месте, нашли себе работу в качестве переводчиков, нередко преподавали в военных школах. Елагин, например, сумел стать профессором и не бедствовал. Тогда как в старой Европе, во Франции, тот же Газданов вынужден был многие годы работать таксистом, ночным шофёром. После Второй Мировой войны для «парижан» стала спасением радиостанция «Свобода». Не буду говорить о её передачах, но она сыграла роль работодателя–спасителя. Там работали Гайто Газданов, Георгий Адамович, Владимир Варшавский – все литераторы первой величины. – Штаб–квартира радиостанции «Свобода» располагалась в Западной Германии. Получается, что во Франции русские писатели–эмигранты были никому не нужны… – Как ни горько сознавать, но Вы близки к истине. Почему–то во Франции та же Сорбонна, тот же институт Восточных языков никогда не приглашали выступить ни Анненкова, ни Газданова, ни Терапиано… Это вопрос! И вопрос не праздный. Приглашали многих советских писателей, литературоведов, а вот представителей русского зарубежья – ни разу! Видимо, поэтому с такой радостью был воспринят старыми эмигрантами мой интерес к их судьбам и творчеству. Представьте только: в СССР идут застойные годы, Советская власть кажется незыблемой, и вдруг появляется молодой француз, да еще говорит по–русски, с русской душой… Последние могикане русского зарубежья увидели во мне человека, который может передать рассказ об их жизни, мыслях и чувствах, литературных произведениях – в будущее, на Родину! Они были тронуты моим вниманием. – Ну, а советские писатели как–то встречались с эмигрантами? – За подобные встречи их ждали серьёзные неприятности. Самое элементарное – они могли стать невыездными, то есть их бы уже никогда не выпустили за рубеж. Эмигранты это понимали и особенно не стремились к общению. Правда, один раз, в начале 1960–х годов, Бориса Зайцева навестил Константин Паустовский, будучи в Париже. Это была сенсация! Знаменитый советский писатель принёс дань уважения забытому русскому писателю, которого считал своим учителем. – Правда ли, что русские «парижане» ощущали себя некой эмигрантской элитой? – Просто у парижских эмигрантов существовал комплекс превосходства. Другие русские, проживавшие в Белграде, Праге, Шанхае или ещё где–нибудь, чувствовали себя по сравнению с парижанами провинциалами. И хотя Русское зарубежье – страна без границ, Париж остался Парижем даже после Второй мировой войны. К тому же, тогда в Париже издавался журнал «Возрождение» – самый популярный печатный орган эмиграции. – Господин Герра, как Вы находите нынешнюю, постсоветскую Россию? Вы ведь часто бываете в нашей стране? – Начиная с 1993 года, я каждое лето приезжаю в Россию. В свой нынешний приезд побывал в Ярославле, Туле, Калуге. Честно признаюсь: Калуга понравилась больше всего. Да и как иначе? Это же родной город моего любимого писателя. Что касается ваших политических изменений… Вот Евгений Замятин написал когда–то книгу со страшным названием «Безымянная страна» – это об СССР! И пусть у вас сейчас трудный период, но всё же Россия обрела вновь своё имя. Знаете, как русские эмигранты, в абсолютном большинстве второго поколения, воспринимали возвращение трехцветного Российского флага? Они, родившиеся и выросшие в зарубежье, с трудом подбирающие русские слова, – плакали! Кто из них тридцать лет назад мог мечтать, что Россия вновь станет Россией? Впрочем, нет – они, конечно, мечтали, но предполагали это в каком–то абстрактном будущем. Сейчас в вашей стране произошли такие перемены, которые уже обратно не повернёшь. Вот и представителей Русского зарубежья стали печатать и читать на родине. Здесь, в Калуге, меня поразила новость: я увидел в учебниках литературы для 10 класса главы о Борисе Зайцеве и Георгии Иванове. Это очень важно, чтобы российские школьники, лицеисты и гимназисты, изучали родную литературу в полном объеме, не урезанную идеологическими ножницами. – Вы приедете ещё раз в Калугу? – Очень надеюсь, что мне это удастся сделать. © Copyright: Димитрий Кузнецов, 2014.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
