***

...здесь ветер чаще с Северо- Востока,
и август, не женившись, овдовел,
и вечность здесь не меньше одинока,
чем чехарда сиюминутных дел.
Здесь по обычью сказанного слова
едят, целуют, судят и казнят,
а небо - в полдень - небо бирюзово,
и в полночь звёзды под ногой хрустят.
Здесь церковь притулилася к отрогу
такого невысокого холма,
откуда милосердней видно Богу,
что не театр мир его, тюрьма...

Я русич по духу, фамилии, имени,
я справа налево перстами крещусь,
от верха до низа во мне неделимое
одно только слово короткое - Русь.
Русь - тройка, тренога, растроенность, Троица,
Десна, Рождество и суглинка-земля,
я в ней народился, мне в ней упокоиться,
по горсточке трижды вернуть векселя.
Взаймы мне досталось одно удивление -
встречать у криницы рассвет в полусон.
Я только хочу на пороге затмения
три раза отмерить прощальный поклон.
Услышит в подвале судейская троица:
- Нет чище воды из того "журавля",
я киевский русич, моя себестоимость
беречь украинский рассвет дотемна.

...что ты стоишь тут болотной выдрою,
частью того, что зовётся мукой?
Думаешь вирусным богом избранный?
Кашляет он, понимаешь, сухо...
Храм за три дня - вот тебе невидаль -
цирк-шапито и приданое циника.
Здесь, на горе, засеянной клевером,
лучше построй за три дня клинику.
Не можешь спастись, а спасать зарился,
без толку только выкурил ладан,
смотри, над Сионом уже зарево,
а плоть без души - ворону падаль.
-Губы смочи освежающей губкой,
изнемогла бесконечная сухость.
-Выпей, от края хрустального кубка
слаще ванили яблочный уксус.
Мелкое судит, не зная главного -
душу блаженную не переделать.
В храме завес разорвался надвое,
куранты на башне выбили "девять"...

...жизнь - что рваный бурдюк с водицею,
наливается, чтоб пролиться.
Ты пришел ко мне с колесницами,
ханаанский отважный рыцарь.
Ты пришёл на Фавор за податью,
сам не можешь пахать и сеять,
сколько чувственной грубой похоти
в твоих жилах на бычьей шее.
В многоженстве живёшь на Севере,
собирая гарем безбожниц,
но от ереси мало семени,
безответно чрево наложниц.
Ты узнаешь, что есть Вселенная,
Иаиль под шатром Фавора,
безоружная и блаженная,
свет в окне и Господь с Деборой.

Титова молитва
...кто-то небо засеял звёздами
по-богатому, врассыпную...
Признаю тебя, Отче, Господи,
это я от Тебя одесную.
Это я здесь распят, около,
переплачивая за лихую...
ох, как ухнул пасхальный колокол,
одесную я, одесную.
Помню голод, пустыню, сумерки,
помню руки и грудь чужую,
молоко и любовь... Безумие,
без гвоздя распят одесную.
Вспомни там, в небесах облачных,
душу оную, воровскую,
ей судилось такое поприще -
умереть от Тебя одесную...

Вы убили меня, а не ранили,
две навылет и третья вдогон,
хулиганки шальные и пьяные,
злые вестницы черных ворон.
Без суда и, конечно, без следствия
грудь прожгли половецкой стрелой.
По наследству от дедушки шведского
ваших глаз волооких покой.
Вам отвечу я, стоя на лестнице,
так огонь отвечает углю
в очаге разгораясь, потрескивая:
- я вас трижды, Петром, разлюблю.
Ах, убили меня вы, не ранили,
две навылет и третья вдогон,
хулиганки шальные и рьяные,
кареокие пули в упор.

...скажи, из скольких сотен тысяч
найдёшь ли близко хоть одну
такую же? Оставь безлюдный список,
что пустотой пугает тишину
собрания библиотечных книжек
с цветными вкладками картин,
пусть даже новую напишешь,
в читальном зале ты один.
Спаси меня от этих мыслей,
избавь от шуток озорных -
и свет от светляка прокиснет
в бочонках ночи лубяных.
На три плеча не хватит коромысла,
на сотню вёдер большинство пустых...

- Мадмуазель с апашиком, под мех покрашенном,
вам с этой рожею не можно здесь,
у нас же вазочки из старой сказочки,
у нас же столики для баронесс.
...на роже масочка, подмышкой вазочка
из ресторанчика на Rue Daru,
а я в перчаточках, без отпечаточков,
коронавирус я благодарю...

...народ осенится напевом псалтири,
воспрянет от сна, не вставая с колен,
заглотит наживку и глубже и шире,
как жерех, воспитанный фильмами Gray,
и станет жевать суррогатную жвачку
про скрепы, победы, исконность и Рим,
и с новою силой народу батрачить
на горе царя, что был избранный им.
Просвира не хлеб, да и кровь не водица,
и ринет народ на складном топчане
с хрустальным драконом за правду сразиться,
но в собственном сне, несбыточном сне.
Мне всё не равно, до оскомины горькой,
услышу ли снова полёт журавля,
но если не взяли служить судомойкой
последнюю дружбу услужит петля...
Мене, мене, текел, упарсин
Трон высок да быстры ступени
от величия до пустынь,
счётчик щелкнet слова на сцене:
"мене, текел, упарсин".
Ляжет ночь на худые плечи,
как огромный косматый шар,
и прошепчет ехидно вече:
- Бог спасет царя, Валтасар?
Жить дотла, умирать от смеха,
честь неброска, но так славна.
Навьи бусы на жизнь надеты,
от того бирюза ценна.
Несмиренно, христианином,
на костре помолюсь, дымя:
- Даниилом во рве зверином,
сын Давидов, помилуй мя.
Догорит до последней ветки
тот костёр, что палач разжег.
Стих останется да виньетка
да молитвенный ремешок...

Мне в ярости не отыскать слова,
чтоб осадить крушащий август,
так парусу не перемочь ветра,
как ветру пересилить парус.
Я замолкаю, под скрипенье мачт
стою дозорной мачтой голой,
когда играют шквальный матч
своё не выкупить крамолой.
Пусть ветер рвёт без тормозов
и выше бога только случай,
рукопожатье моряков
надежнее гребных уключин.
Девятый вал, последняя строка:
с моей рукой твоя рука.

...хочу в безумстве карантина,
что даже смерти стал невмоготу,
увидеть, как чихнёт рябина
в своём цвету в моём саду.
Хочу во время окаянства
полунеистово, полушутя,
я переспать с безмерностью пространства
и новое зачать вне времени дитя.
Хочу, чтобы созвездье Мрака
в болотную втянулось гать,
и чтобы я, а не меня собака,
и без намордника гулять.
Хочу пожать сто тысяч рук на свете,
и пару губ к твоим губам прижать.
***
Ревёт сирена, санитар в карете
и хлоркой залита остывшая кровать…

из евангелия Магдалины
...целовала нательный крестик,
потешала дворовую чернь,
от антихристовых пришествий
зарекалась житейских скверн.
За обиду держала маски,
а за пазухой голышок,
и острила кривой татарский
неигрушечный палашок.
Измельчала до дна глубины,
возвеличивая останцы,
и огнем земляной лучины
инкрустировала изразцы.
Напевая мотив печальный,
вышивала по шелку гладь.
Наловчил меня целовальник
воду водкою разбавлять,
удобрять чернозем безбожия
кровью милостивых царей.
Две стопы и одно подножие
и от капли течёт ручей.
На терновой дощечке титло -
буквы резаны топором.
Богоборной рукой арбитра
расписалась я над челом.
...и этот взгляд причисленно открытый,
и хладнокровие нелидовских кровей...
Я узнаю доподлинно, Димитрий,
лихую смуту одержимых дней,
"деяния" первопечатных книжек
и алую над Флоровской зарю,
я узнаю Марину Мнишек -
Царицу самозваному царю.
И будeт пир и свадебные платья,
вишнёвый бархат и гудеть набат,
и будет мир с поддельною печатью,
вздохнёт Литва, а Польша - во сто крат.
И станет узким и коротким ложе
лже-дмитрию и недо-королю,
не волен с богом, кто двубожен,
двуженцу обе скажут: "у-лю-лю",..

Вослед крестителям и фарисеям,
в пример грядущим за ордой,
среди кликуш и ротозеев,
я на параде. Боже мой,
дорога скорби вся в подмостках,
на ходунах по ней снуют
не обжигая пят из OOO "Погосты"
агенты ушлые всё продают.
А покупают ?, покупают !!!
Какой устойчивый на души спрос.
Спрошу торговца, может, знает,
осталось сколько непродажных доз?
Осталось сколько неподкупных судеб,
спрошу одной , хотя бы, адресок,
но долго google думать будет,
пока сочиться будет сок.
И в мире нет живых пророков,
и правды нет, как ни святи,
а жизнь – как небо - так высока,
и на ходулях не взойти.........

...пиши, пока пишут карандаши,
пиши за похлёбку, издёвку, гроши,
пиши безрассудно, беспечно, бесполо,
как может любовь накормить богомола,
о том, как на солнце блеснут палаши
ты сдавленным шепотом перепиши,
что губы сказали, коснувшись о пол,
у той головы, что палач отколол,
пиши, задыхаясь, сбиваясь с межи,
пусть вирус бушует и рвёт рубежи,
пиши через пропасть и лиц частокол,
пиши на растопку, в коробку и в стол...
Пиши, даже если закончилась гать,
а вирус бушует и нечем дышать,
и цепь разорвётся, сорвётся сокол,
так внутрисердечно ужалит укол,
что пуля навылет прошьёт камыши,
а ты зажимай карандаш и пиши...

уши тешатся сказками,
груди тихими ласками,
ночь легла кариокая,
как рубец от тавра,
спит земля мадиамская,
спит кочевье и около
на луну за барханами
воет божия тварь.
Дети жён авраамовых,
аравийские странники,
караванов вожатые
от шатра до шатра,
вашей кровью языческой
в полнолунные праздники
окропят правоверные
самодельный алтарь.
Вы стояли равниною
перед войском с раввинами
и за вашими спинами
ворожил Валаам,
вместо благословления
под притворной личиною
он обрёк на гонения
и на боль Ханаан.
Короли мадиамские
до единого умерли,
жены в рабство низложены
и шатры сожжены,
вознеслись ваши недруги
в триумфальном безумии
и дочернюю девственность
унесли без цены.
Тридцать две непорочные
неповинные девочки,
над руками у Молоха
разложил фарисей,
как засохшие веточки
от рождественской ёлочки
как пророк и заказывал
в книге первых судей.
Уши тешатся сказками,
руки нежными ласками,
к тучным персям кормилицы
прижимается рот.
А овчарки натасканы
резать плоть мадиамскую,
задирать и распарывать
Авраамов народ.
старая версия
Ваши уши тешатся сказками,
груди легкими тихими ласками,
ночь на землю легла кариокая,
как на кожу рубец от тавра,
спят кочевники с юными девами,
вместе с ними земля мадиамская,
и скулит на луну за барханами
одинокая божия тварь.
Спите правнуки жён авраамовых,
бесприютные вечные странники,
караванов торговых вожатые
от ночного шатра до шатра,
вашей кровью горячей языческой
в полнолунные дикие праздники
окропят до утра правоверные
самодельный холодный алтарь.
Вы стояли в Моаве равниною
перед войском неравным с раввинами
и за вашими смуглыми спинами
ворожил звездочёт Валаам,
вместо вашего благословления
под притворной ослиной личиною
он обрёк свой народ на гонения
и на смутные дни Ханаан.
Вам узнать, гордецы мадиамские,
что цари ваши - пятеро - умерли,
ваши жены в рабыни низложены
а чадры и шатры сожжены,
вознеслись над пожарищем недруги
в триумфальном победном безумии
и дочернюю чистую девственность
увели за собой без цены.
Тридцать две непорочные девочки,
пусть кричат - не услышать за танцами,
над костром под руками у Молоха
разложил и связал фарисей,
как засохшие хвойные веточки
от ненужной рождественской ёлочки,
так пророк Самуил и рассказывал
в Книге первых священных Судей.
Ваши уши тешатся сказками,
руки нежными тихими ласками,
к тучным персям любимой кормилицы
устремляется жаждущий рот.
А овчарки плотью натасканы
в псарне той, где земля мадиамская,
задирать, раздирать и распарывать
Авраамом зачатый народ...

..пришел ноябрь, отверженностью схож
на без толку разбитую копилку,
откуда вылетевший грош
не выкупит у времени убытки.
Неурожайный год своих побед,
чужих потерь сомнительную славу,
и на воде чернильной след
от камышового наплава
несёт река, и ты несешь
из недоверия до правды
на острие иголок, будто ёж,
седое время листопада.
И ты не сгорбишься от нош
на душу сложенных пожитков,
и в Юрьев день перешагнёшь
порог родительской калитки.
Река течёт из ручейков
или в плотину, или в устье,
разъединением берегов,
и, даже, каменный жернов
не перемелет этой грусти.
А ты мели, мели, мели
глазницы глиной или мелом,
как шутовские короли,
чтобы зрачки твоей земли
не стали снайперу прицелом,
чтоб в этот день перебежать
за небокраем за границу
через болотистую гать
и первородство отыскать
внутри питательной грибницы...

Цветёт сирень на Юрьев день,
горчит монашеская чарка,
а между панских деревень
переселяется крестьянка.
Кому служить - от тех и жить,
углы худы - крепки ворота,
без прыти сытому не быть.
Нa маковку из позолоты
чепец не ляжет набекрень,
а ты мила, пока моложе,
моя крестьянка, а сирень
уже цветёт, и Бог поможет
на Юрьев день, на Юрьев день.

прольётся дождь последней каплей
на долготу сутулых плеч
и станут солнечные сабли
лучами кожу косо сечь
от первой сумеречной крови
нарушит ихор стройность рифм
и расползётся нелюбовью
бесцветная тягучесть лимф
дослёзно истово назло
пророчеству и родовым приметам
не утолится ремесло
перерождаться в тень от света
и растворяться между слов
рубцами лучезарных сабель
но сколько б ни было грехов
всего один не вспомнит Авель

на переходе сбили кошку
не насмерть но сломали ножку
и где-то четверо котят
в надежде на свою кормежку
грустят уже не понарошку
как от раскола униат
я был бы рад с позиции жуира
из глины сотворить кумира
да стала глина не чиста
так водится от сотворенья мира
энергия перетекает мимо
не замочив как правило уста
а по уставу комсомола
мукой притворного помола
комкатый в печке выпекают блин
и сторожем в девичью школу
маркиз устроится путёво
окучивать сады Justin
искать защиты под иконой
когда у вируса корона
бессмысленно что дать взаймы
и пусть мы так неугомонны
в своих ошибках рукотворных
да лишь бы живы были мы

Берлин, Берлин, желанный грех
февральских снов и отголосков тех,
рисковых игр, что топят снег
в слезу и, в одночасье, в смех,
а солнце - в воски. Не сглазь
наш бой. Доверчивую страсть
я принимаю, не cмирясь,
без сил унять. Хочу украсть
твоих потерь зияющую полость
судьбу вдовца, что раскололась,
у тишины из горла вырвать голос
и пробудить от спячки злость.
Берлин, Берлин, греховный город,
то победитель, то распорот,
ты в нём давно, я буду скоро,
а дождь идёт, и льёт за ворот.

Флёр-Прованс
...погаснут безсвечные люстры,
бочкарь простучит налегке,
и станет так сумрачно пусто,
так мышь заскребёт в камельке,
что сердце откликнется эхом
на этот голодный скребок
нещадно, не ладно, не к спеху,
но к полночи выйдет стишок
про запах лавандовых всхолмий
и пыль провансальских террас,
и мы обязательно вспомним
про тех, что забыли про нас,
мы станем беспечны и мудры,
и готики галльской полёт
свой флёр кипарисовым утром
в окно нам однажды вольёт...

...в шагах не измерить прошлого
время бежит хронически
эстафету с матрёшками
чтобы не стать язычником
мало быть трижды проклятым
вот ведь какая Троица
Иуде лепить горбатого
воскресшему упокоится
птицам селится гнёздами
крутых берегов около
старого шаткого мостика
между мной и осоками
Шкалы шагами делятся
жизнь и дороги росстанью
время метёт метелицей
коксовой пылью звёздною
легче блаженных горестей
горче миндальных косточек
душной печальной повести
воздуха дайте воздуха...

...лагуна и небо, лазурь изумрудна,
волна безответно ласкает песок,
дома из воды вырастают этюдно,
и времечко тикает наискосок
а ткач выплетает стеклянные нити
из огненной пряжи в ковёр-гобелен.
Zастывшая музыка жадных соитий,
мурал на Мурано - мозаика стен.
А время прищурит насмешливо веко
и это мгновение дольше, чем жизнь,
искрит, умирая, в бокале prosecco.
Мурал на Мурано - бессмертие брызг.
Там чайки кичливы и лодки моторны,
и времени капля там проистекла
в трубу стеклодува из медного горна,
мурал на Мурано, сонет из стекла...

...крепче в руках весло,
воздуха больше в груди,
было нам нелегко,
легче уже не будет.
Правда нежнее лжи,
тоньше змеиной лести,
мимо не пробежишь,
встретимся - будет песня.
Слышишь, уже звучат
солнечные аккорды,
подле высоких врат
подлые трутся морды.
Ветер разгонит cmрад,
небо светлей, чем тучи,
крепче за руки брат,
руки сильней уключин.
Веры тугой канат
парус на мачте держит,
волны идут в накат,
и промежутки реже.
Руки зажаты в ряд,
вёслами волны режут,
верный не спросит брат:
- где же ты, берег, где же?
Было нам тяжело,
легче уже не будет,
крепче в руках весло,
воздуха больше в груди...

...вот кочует челнок
между нитями пёстрых клубков Ариадны,
заплетается шерсть
хитрой вязью в парадный футляр жениха,
вот пылится забытый
самиздатовский томик стихов из вагантов
трёхгрошовым приданым
на изъеденном дне сундука.
Вот библейская грусть
и скупое величие трёх поколений
бездержавных царей
и безмерной цены без вины,
вот основа дождей
и пророчество стихотворений
про такую вот жизнь,
дошагавшую путь до зимы.
Вот тепло от зеркал -
неприятием самосожженья,
вот система внутри -
значит тех, кто снаружи нельзя изменить,
вот безумством прямых
вера в пересеченье,
в тот трепещущий миг,
когда время распустится в ловчую нить.
Вот возвышенный Ас,
неспособный сдержать удивленья,
вот гомункулу Фауст
шлёт на вайбер условный сигнал,
вот мальчишка литвак,
ждёт судьбу, эстафету, мгновенье,
но по кругу за ним:
товарняк, марш славянки, Ямал...

...и самые близкие дали,
и самые дальние близи,
иллюзии матовых клавиш,
что так неприметно звучали,
осядут на пыль на карнизе,
и мнимого счастья не чаешь.
Взовьются лиловые стяги
победы над холодом чисел
и так зазвучит колонково,
что даже великие маги
первее всех первых в девизе
начертят заглавное слово
из этой эпической саги
про самые близкие близи,
про самые дальние дали...
и Людвиг напишет Элизе.
02022020

...ни пришлых, ни здешних, лишь радиоточка,
да книга амбарная стылых долгов,
да вишни цветущей полёт лепесточков,
и где-то, на псарне, отчаянный зов,
и волны у моря - истцы первородства,
заведомо плещут и тают в песок,
а там, на свободе, кому-то неймётся,
а там, за решеткой, дышать нелегко.
За черной печатью отверженных царство,
где после затмения всходит луна,
и крестик нательный - ответ на мытарства,
на впалой груди. И молитвы алчба:
площадную брань и дворцовые трубы
и робкий неистовых губ поцелуй
в мои на ветру посиневшие губы,
смотри мне, кукушка, ты не накукуй,
фальшивых друзей и казенные дроги
попутной плацкартой в обещанный рай,
промозглый участок на юго-востоке,
смотри мне, цыганка, ты не нагадай,
короче, чем жизнь и слабее, чем время,
такую вот злую земную любовь,
заместо твоих государственных премий,
смотри мне, костлявая, не уготовь...

...ваши руки легки, нежны,
цепко обе ладони
в одну чашу заплетены -
жизнь заварить в бульоне.
Берегам - рукавам реки
не сойтись сообща от века,
до моста им наперегонки
недвижимо стоять и мекать.
Размышляю и я с тоски -
у реки - разделяй и властвуй.
Ваши руки - мои мостки,
мои поручни - ваши пястья.
Между ними вода и рвы
глубже ям в мировом океане.
Ваши руки - мои кресты,
неприметные швы на ране...

... этот січень сечёт пожарами,
вдох и выдох - огонь и гарь,
станет воздух гореть. Израненным
крылья сложит - и в земь Икар.
А султану, что мёд - импичменты,
вереницы людских порух,
и визирь у него - двуличенький,
на все уши к молитве глух.
Слуги служат усердно молоху,
видишь ли, комиссаров бог,
как на палочке дирижёровой
пляшет шут, повелитель блох...
Души в рай не затащишь волоком,
не помогут рубцы от ран.
Твои пальцы пропахли порохом,
Солнце ариев, Тегеран...

...придет январь, голодный и промозглый,
и в Петербург и в Вифлеем, напополам,
и станет бронхи жечь холодный воздух,
а согревать - горчичники и фимиам.
И ты уйдешь туда, где святотатство свято,
гирлянды ламп, "сhampagne" и шутовство,
а я останусь снег грести соломенной лопатой
и как своё встречать чужое рождество.
Мне три китайца погадают вместе -
Ка Спа, Бал Та и Ме Хи О,
и на костре их черепаший панцирь треснет
и траектория звезды уляжется в узор
моей накидки. Ей укрою ясли
от холода уже пасхальных плит,
и стану я с утра необъяснимо счастлив,
доколе звон над бездной прозвенит...

2019

...и ты мой друг, мой паж, мой страж
еще суровей, чем суровость рустик,
и ты меня, когда-нибудь, предашь,
и меч опустишь в ножны, Брунсвик.
О, ты суров, как только может слыть
суровой истовая нежность,
а мне пристало вдовью сыть
хранить и в августе подснежник.
Пока твой меч над волнами стоит
k седой Влтаве перпендикуляром
в моём созвездье августовских ид
не станет верность проданным товаром...

...мне нужно, чтобы мёл декабрь,
а из окна рождественской квартиры
я видел, как цветёт миндаль
и бьёт фонтан Гвадалкивира.
Мне нужно, чтобы ты была,
когда "не мир" и так бессильны силы,
что воздух тяжелей крыла,
и ждать уже невыносимо.
Я верю больше, чем богам,
твоим глазам - исповедальным безднам,
и руки тянутся к рукам
и в узел связываются тесно.
Мне нужно, чтобы бил фонтан
на берегах Гвадалкивира,
и твой янтарный талисман
хранил осколки треснувшего мира...

...я унесу с собой в четверг,
пусть запретит мне, кто захочет,
сиротский мех и вдовий смех,
и двух тряпичных тамагочи:
из них один - от брошенок невест
с помолвочным (кольцом) на безымянном,
растить его не надоест,
пока не станет талисманом,
и не расплавится янтарь
сосновых слёз, застывших лавой,
в неразлучаемую сталь
и нержавеющую славу;
другой - отвергнутых божеств
языческий причастный образ,
звенящий музыкой челест,
корнями шевелящий космос,
сильнее нестерпимых жажд,
по капле пьющий из ладоней
моих исповедальных чаш
огонь, воды благославлённей...

...трещат кузнечики в траве,
а сверху яхонт
благочестивейших кровей
течет по плахе.
От флорентийских королев
я унаследовала участь
быть неучастной к похвале,
a к нелюбви приучат
Под вечер солнечный озноб
ударит в окна в храме
и сердце разуму в обход
переболеет вами.
Вы были так раздражены,
теперь велеречивы
и безголовы без жены,
но лишь бы жили бы вы...

...в плетеном кресле, как вдова,
судьба качается сутулясь,
камина рот жуёт дрова
и угасает юность.
Ведут дороги в Вифлеем,
в исповедальный Город Хлеба,
где неделимее морфем
непостижимость неба,
где по закону старшинства
месть заменяется прощеньем
в ночь наканунe Рождества
и утром Воскресенья.
И сколько б ни было Голгоф -
у каждого своя Голгофа,
над ней разверстая le gouffre,
под нею истина из штофа...
Пока в руке лежит рука,
покуда губы шепчут имя,
любовь отчаянно крепка,
и беззащитно уязвима.

...и я скажу, перемежая речь и плач,
без сил сберечь, не размыкая веки:
Прощаю! И, прощай на век,
мой бывший рай. Твой майский снег
уже ручей и хлынет в реки.
Течет вино, тушится плов,
и дом возводят человеки
без потайных ключей
и навесных замков
и без тебя, прохожий. Некий...

в садах Формоза
где небо в дымку
гранат и роза
росли в обнимку
как ветви-сёстры
и стебли-братья
не до погоста
до шумной свадьбы
покрылся медью
букет невесты
и два соцветья
завяли вместе
в садах Формоза
в лучах заката
шипы от розы
цветы граната

Молчанье. Вот она, первооснова,
всего, что было, будет и пройдет,
что наступает раньше слова,
и украшает заурядный рот.
Вот золото, и самой высшей пробы,
рубин без грани, жемчуг без серьги,
безмолвие беременной утробы
и к берегам бегущие круги.
Перебежать, пересидеть и пере-
молчать, когда гроза и снегопад,
перекупить, продать и получить по вере ?
О нет, не мой удел, не мой формат
немые буквы, слоги, песни,
немые слуги, маски без души…
Воскреснет слово в молчаливой бездне,
накал молчанья заглушит...

мне снится жизнь забывшаяся сном
в котором сновиденьям снятся жизни
открытые для снов без укоризны
где смерть не упрекают рождеством
мне снится май в бессоннице мает
я маюсь как стремнина за порогом
шукаю жизнь украденную богом
и бабушкин украденный браслет
кружит веретено в переплетенье пряж
пьет зной пустынь свернувшаяся змейка
сон в руку жизнь в узкоколейку
мне снится явь - я в очаге пропаж
вот я зерно горчицы почва плуг
несутся реки в берега разлуки
пустые рукава еще не руки
измена сон надежда вдруг
теченье развернет из Леты в свет
последняя молитва в часослове
и кто-то равный мне по перелитой крови
наденет на запястье бабушкин браслет

Елене С.
ночь всё длинней и хочется согреться
две трети дней ушли их догоняет треть
ты на груди несешь серебряный сестерций
а в сердце носишь ты каштановую медь
разбросаны слова и горизонт прорежен
рябину без листвы оставил листопад
путь журавлям на юг а электричке в Нежин
там помнят назубок и любят без пощад
уже Остёр замёрз и ледяные блюдца
кувшинок связаны на память в кружева
и ветви с гроздьями под снегом изогнутся
и задрожит журьбой без лука тетива

Автопортрет в Тракае
расхвален жален и распят
скорее смертен чем бездушен
я весь от темени до пят
для всех. и каждому не нужен
во всеоружии смирён
и безоружно неборимый
в приумножении времён
я временами неделимый
бываю рьян бываю пьян
и погружаюсь для ревизий
евангелически в коран
таджвидуально в катехизис
исповедальный караим
я больше гол чем голодранец
и в назидание живым
я людоед-вегетарианец

...для перемирья полчаса,
и тишина становится исконней,
и в небеса растут леса,
и выгрызают землю корни.
Канун распятий и рождеств.
Мой сон: твоё лицо, мои ладони.
И каждый символ, каждый жест,
становится еще крещённей.
Еще безбожней кажется война
в последнюю минуту перемирья,
еще священна и уже грешна.
Ревёт "сапог" и рвётся лира...

постели мне на проталине
по соседству с василисками
там земля исповедальная
и враги такие близкие
лягу на земь запотелую
навзничь к небу одичалому
спеленаюсь можжевеловым
терпким мягким одеялом
привяжи меня за косточки
тонкой шеи к изголовию
зарешеченные форточки
не удержат песню вдовию
улетит она крылатая
в небеса обетованные
ей не бывшей виноватою
не помогут оправдания

...пристегнутым кишкой к утробе,
в сливном бачке околоплодных вод,
наследником высоко благородья,
что мамин обрюхатило живот,
под музыку живой площадной брани,
и запах пережаренных котлет
на коммунальной кухне тёти Фани,
он сомневался, что увидит свет.
Не сомневались комиссары и раввины,
таксист и акушер и поезд на вокзал.
Тугой платок плюща из пуповины
он на закуску всё же развязал.
Перрон, тепло, уют и скука
остались позади и паровозный дым,
как черно-белый мир из мифов Ким Ки Дука,
стал для него неряшливо цветным.
И понеслись и закружились вместе
перины пух и напряжение пружин,
и мошкара под фонаём в подъезде
и колдовской волчок и грёбаная жизнь.
Литва брала и собирала дань в мошонку
от воевод болотистой моквы,
гудел гудок и между рельсами вдогонку
бесшумно плющили колёса швы.
Мелькали полусны, стояли полустанки,
катил по рельсам прицепной вагон,
поллитра, пол судьбы и полбуханки,
не выпил, не доел и не до фа минор.
Ты спросишь у меня, читатель мой прелестный,
кто этот он, в ком столько наготы,
кто неизвестен больше, чем уместен,
он - это ты, приятель, это ты...

Я пережив життів чимало,
життів побачень і життів розлук,
і кожне з них одне в одне перетинало
і відбивало в серці свій манливий рух.
Життя найперше - дивовижа.
Козацький лук не стримав тятиву.
В прийдешній світ, привабливий і хижий,
я народився. Досі в нім живу.
Від першого пробудження до нині
зачудованню вкрай не вистачає меж:
чому я народився саме в Україні,
а не в тайзі чи в джунглях Бангладеш.
Життя наступне - обіцянки:
лиш треба вірити, що боженька подасть
ланам дощу, загоєння подранку,
І неодмінно завтра стане все гаразд.
О, це трикляте, ненажерне завтра!
Усе життя проходить повз уста,
не підпуска к сьогодні, як почесна варта,
і лине до безе, як Ієгуда до Христа.
За обіцянками прийшло життя зневіри,
причетності покута і буденная юрба
звірячих нелюдів і доброчесних звірів,
і нескінченная, як світ, співучая журба.
Як Ахіллесова п'ята - життя четверте
останній лист календаря зірве.
Нехай летить заввишки, знаю твердо,
Твоя любов мої життя переживе.

я хочу бути поряд
коли пречистий погляд
блисне і охолоне і новий
спалахне вогонь
чи то в сердцях чи то на зорях
я зберігу його в долонях
нехай осяє небокрай
я хочу бути буквою
найпершою ім'я
вишиваною сукнею
останнього вбрання
невтішно битись жилкою
синенькою на скронях
чи навіть збожеволіти
як сука без щеня
я хочу бути рядом
коли едемським садом
чи самовитим адом
байдуже з ангелом
чи гадом
пліч-о-пліч не спіша
гулятиме твоя душа
я хочу бути поруч
коли чи німб чи обруч
прозоро склом
чи темним тлом
вінчатиме твоє чоло
як небо журавлина зграя
і не спасай мене благаю

...то справа налево, то слева направо
кружится дворами листва листопада
и возле решетки Летнего сада
качается маятник очень устало.
Город без хлеба - тот же Освенцим:
души сжигает в печах пучеглазых,
сжимает отважное нежное сердце
немилосердно удушливым газом.
А там, на востоке, в горах Галилеи,
в тени от ветвей на терновой аллее,
Иосиф с Марией стоят на пороге
нелегкой дороги к Его синагоге
спиной от решетки у летнего сада.
Закат и рассветное небо раздрая
кармином на вывеске ада и рая
рука Галилейца крестом вышивает.
сорочку для ада -
Tod Liebe macht frei,
платочек для рая -
macht Liebe die frei...

Ночь, подворотня, Борщаговка.
Из поликлиники домой
спешит профессор. Остановка.
- Папаша, дайте четвертной!
Профессор, лужа, подворотня,
из печени торчит чекан.
В кармане две измятых сотни -
навар. Аптека, наркоман...

растворам легче чем кристаллам
разлука приближает близь,
как поезд рельсы приближает к шпалам,
им легче потеряться, чем найтись -
дорогам, людям и вокзалам.
Мгновенье близости, остановись (?),
стоять по швам - деревенеют жилы,
ты лучше сухожильем растянись,
чтоб выло на луну и на погоду ныло,
чтобы крутило, выворачивало, жгло,
чтоб трижды ссорило и дважды примирило,
чтобы кричать в айфон: алло алло алло,
и, чтоб, в ответ на всё это фуфло
без ладана кадить дырявое кадило.
Скользят слезинки по сухим щекам,
как шея жертвы по кинжалу.
Река несёт разлуку берегам.
Раствором легче, чем кристаллом...

...без сил принять полночный роздых,
сминая свежую постель,
когда грибами пахнул воздух
и стал священнее елей,
на Декабристов, неподсуден,
неистово опережая срок,
в мирской печали, дополудни,
смирился Александр Блок.
Как безответно милосердье,
как для души напрасен гроб.
И незнакомки свои перья
бросали на холодный лоб,
и комиссар у нищих капищ
на черно-белое кино
снимал, как мимо ртов, на паперть
текло церковное вино.
А девушка пела еще всевышней,
вторила эхом в тумане явь,
и в платье цвета цветущей вишни
им подпевала немая навь

Моросит октябрь в Тракае
або
Сніг на скронях
... осень моросит в Тракае.
У кенассы караим,
на висках его не тает
снег ушедших зим.
Новая - татарским луком -
под Попасною дрожит,
и ветра - башибузуки,
разметают листьев щит...
Я звоню тебе по скайпу,
чтоб напомнить, что зима,
что с актрисой Дапкунайте
на фейсбуке мы друзья.
И опять звоню по скайпу,
за гудками тишина...
Военком сказал, что снайпер
чуть опередил меня...
...моросит октябрь в Тракае,
помолился караим.
На висках уже растаял,
снег ненаступивших зим...
Сніг на скронях
Жовтень мріє у Тракаї,
поспішає караїм,
скронями лежить, не тане,
сніг усіх минулих зим,
і нова - татарським луком,
під Попасною тремтить,
і вітри - башибузуки
розкидають листя щит.
Я тобі дзвоню по скайпу
нагадати, що зима,
що з акторкой Дапкунайте
на фейсбуці не дарма.
Я дзвоню, дзвоню по скайпу,
навіть тиша не чутна.
Війскомат сказав, що снайпер...
Будь ти проклята війна...
Жовтень мріє у Тракаї,
помолився караїм
і на скронях вже розтанув,
сніг майбутніх зим.

...наземь, навзничь, где валежник,
и, особенно, сосна,
упаду не очень свежим,
и, особенно, со сна,
а, точнее, от бессонья
всенощной в шатре цыган,
чтобы стать еще крещенней,
чем заветный Иордан,
чтобы стать еще распятей,
чем изгой христианин,
руки для своих объятий
разведу до двух аршин,
и за эту вот крамолу
я усну до вечерка,
и небесно сизый голубь
подмигнет мне в глубь зрачка...

Декарт, фригидность и Маниш.
Маниш - малаец с тромбом в сердце,
Декарт сказал: - matiere est quiche,
фригидность - это мало перца.
Помочь Манишу можно враз -
вживить мотор из донорского ряда,
но ряд закрыт на спецзаказ.
Бери моё, Маниш, пусть пересадят.
Бог создал мир, природу и закон
для доказательства существованья Бога.
В конце цепочки есть - oxymoron...
Хочу спросить: - кто создал Бога ?
Кто в сердце поселил тромбофлебит,
кто иссушил колодцы водопоен?
Кто с новым сердцем сладко спит,
когда взлетает Малазийский боинг...

Помой свой мир. Постель декартовых тупиц
лоснится от засохших пятен.
Им не хватает капищ, пастбищ и Капиц,
И Vanish plus, что, очевидно, вероятней.
Сыр мой! Воровка на доверие поёт.
Ворона ухо-зрительно фригидна,
и ни в какую не откроет рот,
что так невероятно очевидно.
Мир - тот же сыр: головка без углов,
сквозные дыры в голове без царства.
Я не могу понять глухо-немых рабов,
восставших за "не против рабства".

Твои лебеди ходят павами,
Журавли мои реют клиньями,
не бульварами - крутоярами -
где не царственно, а ранимее.
Называй меня братом, сестрою,
на Украйне, бандерой, хохлатою,
задувай меня "нордами, остами",
только душу мою не сватай.
Излови меня в сеть у явора,
каторжанкой - изволь - в прииски,
не с руки тебе, златоглавая,
расколоть мой каштан Киевский.

Твої лебеді плавають павами,
журавлі мої скупчені клинами,
ні алеями, ні бульварами,
а світами мандрують ранимими.
Називай мене рівною сестрою,
щеневмерлой, бандерой, хохлатою,
задувай до нестями "норд-остами",
тільки душу мою не сватай.
Най заманиш в капкан іржавленний,
замордуєш в копальнях сіверських,
не з руки тобі, білокам'яна,
мій каштан розколоти Київський.

..небо над Невой нервное,
грозы над горой грозные,
а моя любовь пленная
пеленой твоей прозы.
Тучи над Москвой тучные,
башни у Кремля важные,
а твои слова скучные,
вышли одноэтажными.
Вишни на ветвях спелые,
смелая всегда крайняя,
лишнего тебе спела я,
вычеркну и - взлетаю !

Коли закриті всі парадні двері
не зовні, значить саме - у нутрі,
їх вам відкриє точно не хімера,
а мажордом у найкоштовному хутрі,
він дочекався до цього момента,
він полюбляє мюслі, більш ніж кокаїн,
і шепотіти в оба уха президента
так полюбляє він, так полюбляє він.
Ви запитайте у борделі на вокзалі
чия мармиза ледь не лізе в монітор,
хто краще Боженьки обізнан на піарі,
і відповість вам точно кожний оратор:
- Канэшна, Добган, Добган, Добган,
ну хто його не знає, є-е ...
Добродій Добган, примара Добган,
стиляга із Примат.
Хто в День народження своєї України,
де в першим офісі він повний голова,
не серед тих, хто розміновує нам міни,
а в "Монакеєвкє" гуляє на бровах,
хто в Кровосісі прослужив слугой не довго,
тепер народові слуга "навєсєлє",
хто - гострий меч за пазухой у бога,
порохоботам чемну відсіч надає,
луна зусіль, луна зусюди:
намісник богА - канєшна Добган, добродій Добган,
він кожного дістане, є-е ...
Він не обдолбан, ні, він кум у Бога,
стиляга із Примат...

букам из ФБука
Скажу вам лестно и прелестно
По старомодному клише
Вы повсеместно неуместны
В моей израненной душе
Я вас любил мадам доколе
Вы молча проявляли прыть
В кровати и на боя поле
Но вы изволите шутить
В эпоху голых полнолуний
Когда бестактен диалог
Меня решили на цугундер
Вы усадить и поводок
Мадам скажу вам однозначно
В тени отеческих ракит
Вы для меня еще безбрачней
Чем однополюсный магнит
Вы для меня еще прозрачней
Чем фильдеперсовый чулок
Я джентльмен мадам и сдачу
Я вам дарю на посошок.

..ударил колокол "по ком"
и в ноздри ладан,
под Александровым мечом
секрет разгадан.
Я не отдам свои тату
за широту поруки
и непрощаний полноту
за черепок разлуки.
За изнурительную сласть
борьбы с цунами,
за призовую волчью пасть
сиротства с вами,
я не отдам свой Нотр-Дам,
пусть благородный пепел
стучит дождём по куполам
и изголовьям в склепе...

…как много нынче каравелл
по оба берега Америк
снуют по океанам дел
и не находят милый берег,
и не находят красоту,
но продают и покупают,
и лепят сбитую звезду
на дверь сарая.
А я искал их, так искал
очаровательных пастушек,
и в свою пушку заряжал
три миллиона шпанских мушек.
И, вот, теперь я встретил вас
на остановке у трамвая
и так влюбился в ваш анфас,
что стала жизнь цветная.
Стал альтом петь мой контрабас,
а пушка закатилась в лужу
и хиросимой взорвалась,
а я стал гол и безоружен.
Я стал акын, я стал гусляр,
пою про волосы и уши
про ваш астрал, про глаз овал,
фигуру с очертаньем груши.
Я честь имея, без прикрас,
вас пригласил к себе на ужин.
Вы повернули свой анфас,
О! Профиль ваш ничуть не хуже.
Я встал, как тощий Карабас,
перед Мальвиной дюжей.
Вы прошептали: - Триста в час,
и я решительно сконфужен.
Ведь если так, в чём красота?
Или любовь на первом взгляде?
Kарман, в котором пустота,
или пальто Шанель на ляли.

...бешусь, немею, цепенею,
затем смеюсь, как малышня,
моя болезнь - моя Вандея,
грызёт и балует меня,
как лепестки от орхидеи,
как непогашенный кредит -
хореи рвутся из трахеи,
а горло ямбами хрипит...

...этот город во мне, как мятеж и Сенатская площадь,
светит желтым огнём из тумана декабрьских утр,
этот город, как я, перестроен и недоморощен,
прямодушно проспектен, клинически мудр,
он теряет меня, где-то в полночь, отверженным трупом
шелудивой собаки бродячей с вертлявым хвостом
и находит на башне с пером незнакомки под утро
в недоеденном супе из устриц с расплавленным льдом;
этот город нальёт мне настойкy из перламутра
караульной зари с вороненым дымком фитиля,
похмелит и закроет за мной свое нервное сонное утро
и мы вместе исчезнем на выпуклом дне бутыля...

...осень делает небо бесцветней и жиже,
как моя седина, без подкрашенной фальши,
приближает всё ближе,
удаляет всё дальше.
Александровский Ангел с колоны готовится к встрече.
Мой парадный мундир стал немного заужен,
согревает всё мельче,
обнажает всё глубже.
Город спит, а Нева всё несёт онемевшие воды
мимо зданий, поэтов и дырок в кармане
к невозможной свободе,
моей и восстаний...

про Apfel Spritz (стёбное)
...в "две с половиной" звёздочном отеле,
где ползвезды, конечно, pour plaisir,
мы жили от рожденья до апреля,
и ничего не обещало нам грозы.
Нас звали, как Ромео и Джульетту,
как Эвридику и Орфея (до змеи).
Я из непарного ребра нарезал кастаньеты,
ты с ними сутки бряцала кадриль.
Под вечер запирались в инвентарной нише,
где позже тискал горничных Строскан,
там очень деисусно открывали Ницше,
а свечку нам держал тот Феофан,
который был, конечно, никаким не греком,
(как не были в Афинах Гек и Чук)
он на иконах не богов писал, а Человеков!
мне лучшая - где "Фёдор Стратилата на Ручью".
По пятницам нас приглашал послушать Deus
"Domine Deus" в Филармонье при луне,
и там лабал "ночную" Амадеус,
а Паганини Кампанеллу на одной струне.
Так миновали дни по заводному кругу,
на берегу ручья ржавел Отеческий Breuget,
пока однажды без сомненья и испуга
мы не зашли "Под Яблоней" в буфет.
Мелькала надпись так невинно, эрогенно,
с фотообоев пялились соски девиц,
и по совету языкатого бармена
ты заказала "Apfel Spritz"...
...что было дальше я никак не вспомню,
Альцгеймер - вот он, самый главный бог!
Теперь работаем BDSM на штольне,
И нас зовут Отбой и Молоток...

Трубят органы, трутся органы.
Левински шире открывает рот.
Штайнмайер впихивает формулу -
и безголосый хор ревёт,
и попугаи попугаятся
внутри услужливых шеренг,
не каются, а пресмыкаются,
когда на троне обер-шенк.
А что сказать несчастной матери,
чей сын навеки в землю врос,
глазницы чьи - два черных кратера
от ядовитых слёз.
Скажу: - Матуся, Мама, Мамочка,
пусть рот заполнил чернозем,
Вы мне простите, уж, пожалуйста,
что обнимал не каждым днем...
Гудуть органи, труться органи.
Лєвінські рота роззява.
Штайнмайер просуває формулу -
і безголосий хор співа,
як ті попуги-блазені, не каються,
тримаються за міць шеренг,
і зрада незабаром звабиться
коли на троні обер-шенк.
А що мені сказати матері,
чий син навіки в землю вріс,
чиї два ока - кратери
від божевільних сліз.
Скажу Вам, Мамо, Нене, Мамочко,
дарма у роті чорнозем,
даруйте Ви мені, будь ласочка,
що обіймав не кожним днем...

Агония огня
...она когда-нибудь вам скажет обо мне,
моя инкогнито пожизненная слава,
увековеченная мухой в янтаре,
в пруду запущенном цветущая купава;
она расскажет, память временя,
перебирая карты на столе игральном,
что видела рождение коня,
была свечей в его опочивальне,
прошепчет медно, голову склоня,
с моей душой неразмыкаемая пара:
- я видела купание коня
и испаренье огненного пара;
затем пойдёт, шагами семеня,
и, наконец, не обернувшись, скажет:
- я видела агонию огня и
обожглась, и причастилась сажей...

...s утра умылся и побрился c пеной,
начистил зубы блеском порошка.
Я, черт возьми, не точка во вселенной,
раз жизнь так бесконечно хороша!
А жизнь так бесконечно хороша?
Кино-житьё своё играю без субтитров,
за лучший кадр мне выплатит жюри
жаровню для воды на сотню литров,
в сухом остатке дутый duty free,
в красивой урне дутый duty free.
Бесшовный рельс стучит совсем без стука,
без скидки время назначает прайс.
Я выбрал hELL, там лучшая мишпуха,
но поезд едет в paradise,
плацкартой, только в парадайз...

чекаю кохання на останнє життя
...як наразі кохання
сатаніє від дум
в моїм сердці останні
квіти в'януть у сум.
Раз назавжди кохання.
Я без нього нічий,
я без нього вмираю
за тим квітом мерщій.
В моїм сердці розлуки
невгамований біль
перекручує руки
від шести божевіль,
а навколо застиглість,
безкінечна, як мить,
укриває ту милість,
що породжує хіть.
Час минає і старість
без онуків прийде,
і самотності абрис
майорить де-не-де.
Молитовно благаю:
- повз мене не мини,-
і чекаю кохання
без спокути вини.
Ніч закінчиться в стайні
і піде в небуття.
Я чекаю кохання
на останнє жіття.

Я люблю вас, Мир,
Лазарем, на ощупь,
тише ниспаданья
девичьей фаты,
вплоть до изможенья
всенощною ночью,
до изнеможения
бездной пустоты.
Я люблю вас, Мир,
шепотом, безмерно,
зажимая в пальцах
тоненькую нить.
Я люблю вас смирно,
преданно, наверное,
так умеют дети -
ни за что - любить.
Я люблю, вас, мМир, -
с прописной !, - с заглавной !,
за приданность в строчках
обе совместить,
за открытость настежь
виноградных ставен,
и за свет вначале
и в конце пути...
17-09-2019

Вулкан клубится...
Уже не слышатся шаги,
но волны рядом...
Чужие лица
торгуют взглядом оптом даром.
Гарцуют кони на песке и дышат паром,
Дымится айкос...
Пустая чашка на столе,
но запах слышен.
Над пирсом стайка
голодных чаек. Вот афиша
сонаты, что, вот-вот, допишут.
Осталось ветер -
одним мазком на полотно
изящно бросить -
в куплете третьем -
качать иголки крымских сосен
и август паруса направить в осень...

...после злоупотребля...
...между нами пропасть и ошибок зимы,
искушенья лета, мыла пузыри,
в бледных отраженьях мы неотразимы,
в бедных заблуждениях мы себе цари.
Только горб и горы выгибают спину,
несвобода душит, злоупотребля.
В наших суеверьях мы непобедимы.
Между зеркалами не узнать себя.
А на море ветер и вулкан клубится
белоснежным дымом на закате дня,
посыпает пеплом головы и лица...
После изверженья - сеять семена...

...там не находит голубь девственных земель,
ослепший от огней аэродрома,
там наполняет бездной музыку свирель,
преодолев сопротивленье жома.
Там между миртовых обманчивых ветвей
богам навешает изрядно некий,
сегодня песней вызволяя из теней
чтобы назавтра потерять навеки.
Там немощь хранит мавзолейный гранит,
уступая по мягкости рыжему плюшу,
и лампада у чтимой иконы чадит,
как прибой, безответно ласкающий сушу...

открыточка в альбом Харитонскому
Шпили остро заточены
унося Кафедраль,
Как в перчатке пощечина
выше шпилей Монблан.
Невесомее козыря
реки без берегов,
три сиротки у озера
сухопутных мостов.
Троттуары ухожены
под огни персеид,
только где-то под ложечкой
час от часу щемит.
Ах, спасибо Альцгеймеру -
затяжная весна,
только где-то ничейная
обмелела Десна.
Млеет в желтом автобусе
на плече попугай,
повторяет за голосом:
- ты смотри, ай, яй, яй...

Время слишком мелко , чтобы быть не рядом .
Яровая Ева и озимый Адам,
как ладонь к ладони нас предрасположат.
Золотая Львица, огненная Лошадь
время, буквы в нити заплетают вместе.
Я всего лишь нота журавлиной песни...

... я в надежду обую ноги
и отправлюсь пыльной дорогой
в поисках счастья которое боги
с собой унесли посеяв веру
я поверю что крылья шире
не расправит белая лебедь
даже если острые шилья
эти раны заштопают мне
я безслёзно навзрыд заплачу
у высокого берега неба
где шатун после майской спячки
переправился вброд в июль
когда память догонит время
я наверное с богом встречусь
он как добрый большой кузнечик
зазвенит надо мной в траве...

Александру Навольневу
...последний остался - из тысячи - вечер.
Дорога от дома - господняя кара,
дорога домой - через пять междуречий
и ожиданье - шестой - переправы.
А там, позади, все дороги из пыли,
и земли засеяны каменной солью.
А там, впереди, семибальные штили,
и ждут впереди испытанья юдолью.
Дорога клубится мечтой человечьей,
следы за спиною тверды и печальны,
и свет позади там - от шестиконечной,
и свет впереди там - от шестиначальной.
Зажжем в семисвечнике желтые свечи,
укроем отару под кроной чинара,
и вместе с цикадой в ветвях защебечем:
- ну где ты, Наварра, Наварра, Наварра.
Когда на рассвете замёрзшее ложе
согреет заутренний луч в изголовье,
мы встанем, обнявшись, и путь свой продолжим:
на вышнюю волю, на волю, на волю...

...за рубежи колосящейся ржи,
где резвятся стрижи и скучают олени,
на вечерней заре мы с тобой убежим,
потому что летать мы еще не умеем.
Где цветение трав и дыханье дубрав,
где Луна путешествует мимо таможней,
там мы будем до дрожи вдыхать до утра
довоенный туман своей высохшей кожей.
Наши руки опутают наши тела
до истомы, до дна, до бессилья,
а, когда на заре заблестят купола,
наши руки расправятся в крылья,
и мы станем вдвоём, как один серафим,
бестелесны - неблагонадёжны,
и за край рубежа мы с тобой улетим,
потому что за краем ходить невозможно...

Моди...
...Июль. Ливорно так пахнет морем,
что разлучить нас уже нельзя.
Kогда я душу твою открою
ты нарисуешь мои глаза?
Январь. Так сыро, Париж и крыши
и запах рыбы из-под огня.
Когда ты душу мою услышишь
ты не оставишь одним меня?
Ложится семя в сырую землю,
пока мы живы - мы так скупы.
Излечит время и деньги - время?
Как, нежность, хрупки твои столпы...

остановка San Stae
...какой величественный прах,
таким мощам завидовал бы гений...,
был светом света, а теперь впотьмах
лежит в тщеславном погребении.
На то и грех, что есть соблазн
найти в дурдоме, больше чем в утробе,
и с палачом - на собственную казнь -
идти ведущим ! - не ведомым.
Уж лучше быть развеянным в полях,
или попасть на ужин крокодилу,
чем так закончить - на бобах -
заложником у собственной могилы.
И не поможет тысяча оплаченных молитв,
как голодовка от неурожая.
A полный вапоретто так и норовит
проплыть без остановки у San Stae...

...когда невидимый микроб
поселится в сердечной штольне
и станет солнечный озноб
звонить не с этой колокольни,
а кто-то, обязательно из тех,
кто сочиняет рифмы цугом,
припомнит овдовевший цех
и назовет поэта другом,
и скажет, что не сберегли,
что, до конца не дрочитали,
и, что-то там про корабли,
и про неведомые дали;
сфальшивит духовая медь
дежурно пьяной трафареткой
и станут ангелы сопеть
и сопли вытирать манжеткой,
но вместо памятной горсти
тетрадку с желтою клеенкой
под неуслышное - прости,
на крышку бросит незнакомка,
а, значит, круг не разомкнуть,
как хомуток у корневого,
и новый вдох заполнит грудь
и выдох превратится в слово...

В ту злую ночь, когда Луна
вползёт на небо желтой жрицей
и через окна на меня
заглянет круглою глазницей
мне будут сниться острова,
где запах пыли и корицы,
где берега, как кружева,
не устают прибоем виться,
где бусы дутого стекла
и полотняные тряпицы
чумазый ушлый мальчуган,
за Prado выдаёт туристам,
и бесполезны сторожа,
где у домов под черепицей
в одной упряжке до утра,
не собираясь поступиться,
маслины давят в жерновах
две норовистые ослицы.
Мне будут сниться рукава
ручьёв, сбирающихся в реки,
и реки впавшие в моря,
и впавшие в дремоту греки.
Мне будет сниться тишина,
в которой только я и птицы.
Но мне не спится, ведь Луна
не толще выпавшей ресницы...

ухо Ван-Гога.
...в двуличье победного гула -
три ноты звучат, не мольба:
истошная нота разгула,
звенящая нота раба.
Как нота триумфа протяжна,
как пленная нота душна.
- А третья ? - Дыхание павших -
отчетливей первых слышна.
Я слышу, я помню, я злею,
я зрю через зги пелену,
и вижу глухую аллею
и в белых вершинах страну.
Долой санитарские дроги,
сердечник стрелы не достать,
я вижу Вальгалы чертоги,
Валькирии тонкую стать.
Остаться в объятиях девы,
о, боги! Сермяжная суть
другим уготована, мне вы
запасный назначили путь:
без устали, до изможенья
бежать от себя за флажки
на битву с юродивой тенью...
Мы квиты. Разбиты враги...

Ройка
...кто испробовал тот сумеет
простоту отыскать в словах,
чем возвышенней тем земнее,
не надышишься в облаках.
Как задумалось, так случилось,
за иглою тянется нить,
за виной потянется милость,
вспарить - вовсе не воспарить.
Лучше быть, чем казаться голым
("Быть" - великий Глагол-могол!),
и в подшляпье широкополом
роить рой острожалых пчёл...

23июняДР АнныГоренко-Ахматовой-Гумилёвой
жены трёх мужей, матери Льва Гумилёва
Печаль, высокая как шея,
Ордынский лук в изгибе плеч.
Перед такой немеет время,
Робеет занесённый меч.
Узлы на вервицах - потери
На ощупь знает каждый перст.
А профиль, профиль - Алигьери,
А жизнь, а жизнь - заплечный крест,
Не помещается в вопросе,
Как Храм Господень над горой,
Как тунеядец рыжий Йосиф
Гекзаметрической стопой
Не умещается в границы
Чего-то, вписанного в круг,
И замыкает вереницу
Мужей распятых на досуг.
И c перстнем чОрным и овальным
Ей обручаться и вдоветь,
И с каждым третьим расставаньем
Сбывать пророчество на треть...

...в метро и в метре
от центра круга
на три столетья
один от друга
мы разлетелись,
как руки Шивы,
покуда чибис
чивикал "чьи-вы".
Как яд фиала
тёк воздух улиц -
у трёх вокзалов
мы разминулись,
нам не судилось
остаться в миге.
Скупую выпись
подушной книги
венчает точка,
не запятая.
Мне цепь - цепочка,
вам - пищевая...

куряча сліпота
Мокву не освіжить ріка,
як щира посмішка чесноту.
Болото пестить кулика,
кулик нахвалює болото.
Стоїть рекрут без орденів -
вразливе пташеня без пір"я.
Дарма байдужим до війни,
війні байдужі перемир"я.
Незвідки саме в нікуди
з іконостасу зирять лики.
Стакан пустий на півводи,
півсклянки ви;б’ють з пантелику.
Як непристойна сліпота !
Голодних ситий не пробачить.
Злидоті замість бограча
слід куховарити удачу...

Ultima ratio
Корона - саме, як тавро,
фамiльна штука.
Чим голосніше кричимо -
даремній вуха.
Якиї б не були міцні
брехні кайдани
побачить круль не уві сні
вогні Вальгалли.
До того, як зійде зоря
для неписьменних,
останній довід короля -
піти зі сцени.
Куди розстеляться шляхи,
що буде далі,
мені мольфарові птахи
нащебетали.
До шиї звабиться ярмо,
і гільйотина,
застигне кадр в німим кіно
перед очима:
"...торкнулись губи до трави
і шепотіли
останнє слово голови
уже без тіла..."

крила - сокири, крила - мости
Зліва вставало Сонце з долини,
справа за схилами линуло в ніч,
дні проминали, текли роковини,
місто і доля зходились увіч.
Київ на схилах, Київ в долині,
синії хвилі, жовті лани,
крилами віють клини журавлині
крила - сокири, крила - мости.
Де ми раділи там i журились,
де ми Перуна божились одбуть
там принімали покару і милість,
де похрестили там розіпнуть.
Тут ми зустрілись, тут розлучились,
з часом родитиме і пустоцвіт.
Знову зійдемось, як винайдуть щирість
серeжка берези, каштановий квіт...

О, смуток мій, улюблений притулок
моїй самотності серед юрби стожар,
ти мій дев'ятий вал і перший порятунок,
сумління немочі і мудрощі тягар.
Гірчичне зернятко дитячого засмутку
в заставу візьме храмовий лихвар
і лицемірства здобич капатиме хутко
дрібною міддю до мошонки скнар.
Жадання помсти відбирає сили,
за око око - стане світ сліпим,
як той кобзар на краю небосхилу -
моєму смутку вічний побратим...

...сумом, сумом, сивим сумом
вітер хмар не розжене,
хлібом, пугою до плуга
не запряжете мене.
Не бува синів без неньки,
як покути без вини.
Tягнуть, тягнуть козаченьки
по землі свої човни,
гуртом цугом, цугом, цугом -
вже позаду мілина.
Хай почує лях за Бугом
як шабелька заспіва...

Як у травнi розквітнуть ружі
і дощі наженуть вітри
нам під ноги стечуть калюжі,
щоби разом по них бігти.
Як травневих покосів суміш
перев"яжеться в ожеред
так хуткий скороходик жюжіль
застрибатиме крізь тенет.
Коли ти про мене забудеш,
ізневірена від прикмет,
проти соняшної застуди
я наллю tобі ранішній мед.
Розчиниться хлющами туга
від засолу спокусливих зрад,
в час коли про тебе забуду
ти даси мені випити яд.

...в чужинну північ, немов за шнуром,
над Бугом, чуєш, стерхи летять;
коли я часом про них забуду -
даси - пригублю покути яд.
Розлуки напій - така отрута,
що гаснуть свічкой щасливі дні.
Бодай зів'яне чарівна рута -
журба розквітне на чужині...

Лютеции недобрый час и трижды проклятое время.
Какой же жгучий твой язык, французский поцелуй.
Расплавленный венец течёт по петушиной шее
под хохот варваров и эхо аллилуй.
Не сосчитать молитв - узлов на чётках Женевьевы.
Бездушный жребий выбирает чёт, нечёт.
Я заклинаю волны вырваться из Сены,
чтоб усмирить огонь, но камень не даёт.
Моя божба - что манны горькая приправка,
что причащение Иуды и осанна Четвергу.
Моя душа теперь - готическая шкварка
и рёбер Нотр-Дама роковое барбекю...

Maiwein из Остенде
...не запираеm мой замок,
мой замок из песочных башен,
и мой наряд еще сермяжней,
чем правды грубый поясок.
Где запад смотрит на восток,
где южный край - полночный север,
там мой цветок - трилистный клевер,
цветёт окрест наискосок.
Maiwein - веселое вино !
Ах, этот май, кружащий в август,
не отмотает время Фауст,
как не крути веретено.
Проявит ранишний озноб
на писчей гербовые знаки,
и полулюди-полувакхи
присвистнут от моих синкоп.
И ветер брызнет мне в лицо
подсоленным песком Остенде,
и застучат в висках крещендо
и небо Фландрии и Фландрии винцо...

О, сколько раз я зарекался верить…
Обманут и сейчас...
Как трудно глубину измерить
Прозрачных глаз…
Развеет ветер все, что собиралось
И было на виду.
Свою печаль и глаз своих усталость
От ветра сберегу.
Пусть будет так, не преступлю с ответом
Сговорчивой строкой.
Своей рукой не заслоню я света -
Дарующей рукой!
Уходит жизнь песком в пустыню.
Но, не закончен бой...
Настанет день, когда вода в кувшине
Окажется святой.
Магнитофон звучит, и в каждом звуке
Неудержимый штиль.
Застыл покой, и вверх поднялись руки,
Чтобы зажечь фитиль!
И в эти дни я ни к кому не обращаюсь
С высокого холма,
И не прошу, не требую, не отрекаюсь,
Хоть проиграл сполна...
А для моих стихов –
Таких живых и безутешных вдов,
Как дорогой подарок,
Остался тверже
Самых твердых ваших слов -
свечи огарок…
и день поэзии и Жанны день

Имбирь
---
Ещё наивней и царевней
ударит в клавиши озноб,
когда над крышами деревни
начнёт молоть ночной жёрнов,
смелее ветра станут руки
ластить волнистые шелка,
на рее парусной фелюки
поднимут стяг еретика,
в ладони лягут полусводы,
сгустится небо и моря
наполнятся лилово мёдом
цветов резного имбиря,
и время станет неуместно,
как обесцененный чертог,
взовьются бабочки и бездна
сожмётся в точке между строк...

облыжно...
..вожак не протянет и дня без племени,
в знамени меньше огня, чем в пламени,
время мазком по стеклу рассеяно
в т-лимфоклеточную лимфому.
"жизнь от рожденья смертью беременна",-
свирэпствует истово выживший Эминем.
Формула эта не мною примерена -
статистиками роддома.
Новые борозды старые мерины,
конечно, испортят, причем, преднамеренно.
Сила зависит от сопротивления
злу по законности Ома.
На то и слуга, чтобы единовременно -
двум господам, опошляя доверие.
В стремени больше свободы, чем в семени,
облыжно не то оросившее лоно,
ведь так, Бестелесный, антоним материи?

случается
... из всякой мишуры,
из пыли придорожной глины,
веселья беспризорной детворы,
и запаха, вот, только что законченной картины -
букета резеды и бузины,
засушенных в вазоне трехгрошовом,
из нити Петропавловской иглы,
что прошивает небо бирюзово,
из мельтешни фонарной мошкары,
нечаянного чаечного крика,
и треска догорающей коры
в камине, якорного зыка,
из уханья полуночной совы
над рыбой в коше рыболова,
из этой всей невнятной чехарды -
вначале музыка, за нею слово...

молитва о наречиях ко дню Святого Валентина
...теснее самых тесных тесьм,
надёжнее кладбищенской ограды,
слова про весть: ты есмь, я есмь, мы есмь,
но, так хотелось, чтобы рядом.
Не волхованием и чарами кудесь
перечеркаешь хером иже
оберегаешь издревле поднесь,
но, так хотелось бы - поближе.
Горчицу сеешь, пожинаешь ложь.
Мгновение скорей невосполнимо,
чем чаша, что получишь и прольешь.
Но, так хотелось бы - не мимо.
Бичом из самых нежных кож -
по коже человеческого сына.
Ты, римский мир, на варвара похож,
а, так хотелось бы - на Валентина...

Где новый Дант, где новый Казбич?
Новокрещенные мурзы
стригут овчину старых пастбищ,
пьют сок рубиновой лозы.
Весничка-пеночка пропела
до наступления весны.
О, где ты Бэла, донна, Бэла,
княжна теперь какой страны?
На замше желтого ягдташа
от клюва птицы полоса,
легла в охотничию чашу
её невольная слеза.
Искать у горной речки брода
бессмысленно, что письма рвать,
просить прощенья у погоды
и новый храм благословлять.
Я пью за силу талисмана,
в бою добытые рубцы,
за расступимость Иордана
и нестерпимые уздцы.
Я пью и не могу напиться,
такое, вот, невинное вино.
У вишни ветвь, на ветви птица
поёт и смотрит мне в окно.

и, рассекая волны
...тоска скрипит, что старая арба
или, пропившая коня подкова,
лежит, по-тихому, судьбу браня,
но смажешь, подкуёшь - покатит снова.
Накроет с головой, как талая вода
весной на кловских тротуарах,
да так, что не достанешь дна,
и тонешь, с памятью на пару.
Тоска в душе, в ружье патрон.
Любовь на мизер, в прикуп вера,
и вот уже старик Харон
гребёт на лодке гондольера...
...над гладью солнечный озноб
звонит c окрестных колоколен,
и, овдовевший гардероб,
добыча памяти и моли,
в покоях желтого особняка
ночные окна снами полнит.
А из уключины тоска
звенит, и, рассекая волны...

Киану Ривз и талая вода,
Проталины холодный глянец.
Несовпадений чехарда.
Вдова, сиротка, чужестранец,
Упругость римского хлыста,
Шесты, кресты и крестовины,
Новозаветные раввины,
И тень распятого Христа.
Не уставая города
Народы, судьбы и судьбины
Не реки делят - гильйотины,
На половинки фейхоа,
На не- и проданные лица
Воров, скитальцев, холуёв,
Хазаров, ляхов и ордынцев,
Вертинских, Кински и Денёв,
Простить, креститься и казниться?
Несторианский томос гол,
Несопрягаемый глагол
Не стоит левого мизинца
Предтечи, Гойя, Златоуста
Изгоя, Баха, Гордеца.
Два одинаковых с лица,
Две доминошки пусто-пусто,
Сыграют фугу и сдадут
За нас экзамен и отлично,
Пропьют за нас шипучий брют...
Вот, только, умирать придется лично.
Киану Ривз грустит, простужен,
Киану в матрицу погружен.
За погружение - обол,
В поющей гондоле Харон
Свезет живца на званный ужин...

Мой рай – рождественский январь,
Ерушалайм, сок вифлеемского граната,
Хвоя и ладан, сахарная вата,
Дешевле смирны тонкая сусаль,
И в очаге нетлеющем янтарь
В холодной, неухоженной пещере,
Чем раньше нарисованной - вернее
Даёт тепло и создаёт уют,
Волхвы волхвуют и волы жуют.
И каждому своё и каждому по вере.
Драматургия удивительно проста:
Мария тужится, Иосиф причитает,
Младенец Воскресенье поминает,
И мышь в углу, практически святая,
Дрожит от ветра Рождества,
А я в плену рождественского рая
леплю из глины странные слова...

Из тех, кого любил
Не сложишь большинства,
Распятие - нелепое спасенье,
Звезду роняют в почву Рождества,
И на кресте находят в Воскресенье...

воскресенье мизантропа
Солятся в бочках иваси,
растят руно овечки Долли,
совокупляются ipsc
и зреют вишни в этаноле.
Кто просклоняет какаду
найдёт защиту в омофоре,
уж лучше певчим быть в аду,
чем евнухом в девичьем хоре.
Плывут, как тучи, караси,
по небу серо - золотому.
В ответ на вечное "прости",
услышать три знакомых слова,
понятных фру и королю -
в двух вероятных вариантах:
одном - я так тебя люлю,
другом - пошел бы ты в пуанты.
Из тех, кого любил
не сложишь большинства,
распятие - нелепое спасенье.
Звезду роняют в почву Рождества
И на кресте находят в Воскресенье...

мизантропия рождества
Я не люблю любить людей...
Не всех, конечно, только тех
Кого настолько близко знаю,
Что понимаю,
Как я противен им.
И в этих чувствах
Никому не преуспеть.
Как не пытайся –
Память не обгонит время.
Альцгеймер! – вот он,
Настоящий Бог,
Орфей, которому не повернуться.
Бедняга Гамлет...
Отца убил не Клавдий,
Как Цезаря - не Брут,
А блудный разум и
Бельмо любви
В зрачке безмерной веры.
Нас убивает только то,
Что сами мы растим и
сами выбираем.
И Бог нас узнает и выбирает,
как мы его - по образам.
Но если я не по зубам
Себе, то и ему подавно.

2018
считалочка
Вы вспомните тот, знакомый,
не запах акации - яд,
еще невесомее слова,
еще одинокей, чем взгляд
мимолётом брошенный
из-под вуали век,
ни грешницей, ни святошею,
(иных не понять вовек),
а, просто, одной прохожею,
из тех, кто не ходит в ряд,
вдыхая высохшей кожей
цветущей акации яд.
Вы вспомните, верно, вы вспомните,
смотрясь в зеркала хитрово...,
а я в зазеркаленной комнате
не вспомню про вас - ни ч е г о

Ты помнишь Ассизи высокие своды,
и запах луга на медовый спас,
такой же флёрный, невесомый,
как мимолетный взор девичьих глаз,
как звуки певческого хора,
что проникают в нас,
струясь как ветер,
увлекая в горы,
что от ветров спасают нас.
Ни дуновенье роз, ни музыка в соборе,
ни облаков закатных переливчатый окрас -
нас обручает с небом только море,
и только небо разлучает нас.

Дворы, подворотни, мятежная площадь.
Ветра подворотен с дыханьем сливаясь,
почти не умеют касаться на ощупь,
совсем не умеют казаться, играя,
ветра на майдане знамёна полощут,
листву залежалую в небо взметают.
Недвижны под ветром дома-одиночки,
им улицы-вдовы, на месте хромая,
всё шлют телеграммы по ветреной почте,
взамен получая снега, обрекают
дома на огни и бессонные ночи
на кухне сырой коммунального рая,
где буквы евангельски падают в почву,
где звёзды окурком в зубах догорают,
и где вероятность последней отсрочки
в календаре этих чертовых майя
съедает от голода те многоточья,
где лошадь и лев и змея золотая.
Ветра, ветрюганы, нещадные ветры,
бездетны дворы и обветренны лица.
Поэты и ветры всегда несусветны.
Их в небе над Нидой летят вереницы...

...у меня невроз -
нерв врос в мозг.
теперь не друзья - враги,
мои нервы, мои мозги.
нервный мозг не даёт терпеть
ни на йот вранья, ни на треть.
вросший нерв не даёт теперь
обособиться от потерь.
стала жизнь водить по воде круги,
глубина зрачка - непроглядней зги;
жалит нерв больней, чем шипы у роз,
острия мечей погружая в мозг,
голый нерв гремит,
как хвостом змея...
и невроз
"не ври"
сторожит меня

...и будет солнечный озноб
звонить c окрестных колоколен,
и овдовеет гардероб -
добыча памяти и моли;
и будет снег, чтоб города
ночные окна снами полнить,
и будет снежная тоска,
и будем мы, и рассекая волны...

Душная ночь тяготит в изголовье.
Безумье бессонницы освободит
Узников рая, призраков Гойя.
Август, звёздное небо, Мадрид.
Ярче костры и святее палата,
Ведунья сгорает не кровоточа,
Но добавляя дукаты прелату,
И новый донос от руки стукача.
Не оскудеют десницы Господни.
Пятак за щекой - небольшой капитал,
Намедни дадут, отнимут сегодня.
По шею в воде не напьется Тантал.
Но будет любовь и закроет ладонью
Лицо перед Богом пророк Илия.
Франсиско и Альба, идальго и донья.
Кто следующий в списке - Мадрид, или я ?

В ней было что-то от зари
над крышами и куполами Львова
из откровений богослова,
что буквы плавил в янтари.
В ней было что-то от Дали,
От девушки из Ампурдана,
недосягаемой и, до того желанной,
что время просишь: - отдали,
еще на миг тот миг прощальный,
когда услышав крик порсканья,
летят на выстрел глухари.
В ней было что-то от земель
обетованных, не согретых лаской,
не ставших вотчиной Царицы Савской,
но берегом для кораблей.
В ней было что-то от любви,
От той, единственной, до дрожи,
Что Бог не даст найти похожей,
Хоть все ромашки оборви.

Послушайте, так будет:
Улетят на зимовья птицы,
Разрешатся тугие тучи
Эпидемией будних дней.
Вы успеете мне наскучить,
Вы успеете мне отсниться
Головой на зеркальном блюде,
Отражением любвей.
На безлюдье и птицы - люди,
Вот журавль, а вот синица.
Вот река и в её излучье
Церковь Спаса и Покрова.
У волчицы тугие груди,
Попивать из них - не напиться,
Пока жребий не ляжет круче,
Чем шары катать в закромах.
Случай знает, как будет лучше.
Я - княгиня себе и гридня,
От поляка до печенега ,
Недоступность рождает злость.
Тетиве со стрелой подручней,
Тетива без стрелы фригидна.
Без зимы не бывает снега,
Без любви не бывает врознь.

Как неудержимо под утро поют сверчки.
Сверим часы, "Мата Хари" восходит в семь,
значит, для жизни - целая вечность, почти,
и кофе успеют подать в постель.
Значит, с последним клиентом закроется кабаре,
и раньше, чем ветер взлохматит морскую гладь,
порвет прошенье о милости Пуанкаре,
мне на него, как на девственность, наплевать.
Быть прощенной – это, значит, уже, как не быть,
как разбиться волной о волнорез,
или цыганской ушком запутаться в нить,
чтоб заштопать на сердце у трупа разрез.
Вырез на блузке без пуговиц – нараспах,
так легче дышать и целиться грудью в ствол.
Один из углов треуголки замялся, ах…
Ах, какой за решеткой остался простор…
Послушайте, мальчики, в этих багряных садах
между прошлым и будущим прячется смерть.
Была куртизанкой ли – да, изменницей – нет...
Снимите повязку с глаз - буду в глаза смотреть.
Двенадцать присяжных - апостолов - палачей,
Двенадцать любовников, клятв и «финито комедия ля»,
Одним залпом с одиннадцати плечей в меня, крича,
И только Иуда - один , не стрелял, промолчал.
Сто граммов свинца жгут не горчей крапивы,
Запомните, мальчики, как выглядит смерть на просвет;
И в это утро каждый из вас, по-своему, был
прав, и только один, по-моему, так, беззастенчивo, нет…
Мата Хари - Margaretha Geertruida Zelle
Mata - Eye, Hari - Day, malay

Как бесполезный мусор к чердаку
Пять слов в навязчивой оферте
Приcтали жвачкой к языку:
Что может быть бессмысленнее смерти?
Смиреннейшей душе смирительный мундир
Пожизненно сжимает горло
И не вдохнуть ни вглубь ни вширь,
Но выдыхаешь так же непокорно.
А Бог, как мы его - по образам,
Нас различает. Богу равны !
И если я не по зубам
Ему то и себе подавно.
Но будет соль и гололёд,
И тлеющий огонь в глаголе,
И вдохи-выдохи рот в рот
Не оживят мне загрудинной боли.
И будет ряд финальных слов,
Висящих шторой на карнизе.
Задернут, и ответ готов,
И смерть бессмысленнее жизни.

Бетон, разбившись о хрусталь,
Не разлетится на осколки.
Проголодавшиеся волки
Грызут чугунную эмаль.
Глобально укороченные зимы
Наносят экологии урон,
И разомлевшие пингвины
Вливают внутрь двойной фреон.
Слепой не любит эхолоты,
Подлодку торпедирует сонар,
Ползут на берег кашалоты,
Чтоб прокричать «Нептун Акбар!».
Пока кондуктор жмет компостер,
Подружку тискают в такси.
И в позе лотоса варёный лобстер
Возносит руки k небеси.
Озон уходит через дыры
В обшивке Огненной Земли,
И с пьедестала падают кумиры
И на престол взбираются кроли.
Торгуют зеркалами отраженья,
И плесень благороднее, чем сыр.
Да, ты достоин восхищенья,
мой сумасшедше божевольный мир.

Я думаю, что нас не более чем два
заложника у времени в залоге
осталось, чтобы взять ничейные слова
и смысл вложить в них на ударном слоге.
Два рваных маха мы у одного крыла,
два разных эха на тропе шептанья,
и нам нужна одна, но меткая стрела,
чтоб нанизать на ось два полушарья.
Благословились мы одной рукой
на суд толпы и на любви поруки,
и с одиночеством нашли покой,
и с большинством узнали муки.
Нам в этот день кукушка на двоих
рождений больше, чем годов накуковала,
две пары башмаков истоптанных, худых
на шпалы встали с одного вокзала.
Мы разошлись по разным сторонам,
Не выделяясь ни ребром ни платьем,
чтобы сойтись опять, как Ева и Адам,
или с читателем мечтатель.

Стансы к Юдовскому
1
Ты подловившая ловца добыча,
Влитая форма для отлива облаков,
Ты единица, перевесившая тыщу
И до и после будущности слов.
Ты гибкость рук, сковавшая вериги,
Нагая нега в платье кутюрье.
Ты пишешь сны, реальнее чем книги,
И время черпаешь, как воду сомелье...
2
и ты вернешься в дом без стен и с окнами без стёкол
на перепутье двух дорог из ничего в небытиё
не кистепёрой рыбой, нерестящейся в окопах,
и не летучим мышем, мух превращая в мумиё,
а тем младенцем - ангелом - с картины Рафаэля,
одним их двух в сплетенье рук и крыл,
одним из тех, что вдаль свои зрачки нацелив,
благославляют близь, да так, что, кажется, не уходил...
3
вот краски, кисть, палитра - кисть в неё макают;
вот холст, прищур,
размах мазка,
последний штрих и простынь неба высыхает
на телеграфных проводах.
вот алый шарф, вот шляпа чёрная,
из рыжего подшляпья чудесновласый ореол,
вот гиппокамп, питающийся зёрнами
и ежевичным мёдом франкентальских пчёл...

Стросс-Кан, или письмо горничной
ФевралЬ, как Доминик низложен,
На троне заговорщик март.
Безбожный век настал, берложий,
Косматый снег на всём подряд
Лежит куда зрачок положит
Заиндевелый сизый взгляд,
И провода под ледяною кожей
Самоотверженно гудят.
В дыру груди вмещается пол-мира -
скворечня для тоски, а снегири -
Ярилоносные жуиры
с ладони щиплют сухари.
Сугробам мало дел до лиры,
Берложий март - мой визави,
Мы друг у друга конвоиры,
Зовём весну: явись, яви
Каштанам зелень хлорофилла,
А мне толику от любви...

Запах риги
На йот не сдвинется гора
Навстречу Магомету, Моисею,
Но гору перескачет детвора
На деревянной карусели.
Дни прожужжат, за ними вечера,
Запахнет воздух ежевикой,
Вернется к телу тень. С утра
Прикажет санитарка: "все, пора",
И свяжет руки марлевой веригой.
И я войду в стеклянный куб,
Но что-то там останется снаружи...
Я вспомню: май, дрожанье губ,
Скамейку в сквере, нас и лужи,
И чашу до краев: "...пригубь...",
И я пригубил. И не обессудьте.
Но будет суд и приговор судьи,
За ним мгновенье - длись, не чудься,
Дай насладиться этой грустью.
И что-то здесь расправится в груди,
И что-то там заставит обернуться...

Ты настрой свои пальцы на клавиши
Разложи как по нотам желания
Я не знаю поймешь ли ужалишь ли
Сократишь до "нельзя" расставания
Вижу мир переполнен оружием
И звенят и звенят кандалами конвойные
Не беда что с тобой незамужняя
Не беда что пою песни вдовии
Ты реши суждена я тебе или ссужена
Я решу ты подарен мне или одолжен
Столько разного между верой и службою
Сколько общего между ложью и ложем

И цирк сгорел и клоуны сбежали
Перламутр не бывает матовым,
Как бывает дождливым январь.
В ночь уходят огни закатами,
Когда медь окисляют в ярь.
Может, хватит лепить горбатого,
Горб не герб - не идет к лицу,
Ни ладонями ни лопатами
Не расправить его ушлецу.
Отболело мне каждой нощею
Быть хранителем алтарей,
Кармелитом быть несговорчивым,
Босоногих подошв бедней.
Отлучите меня от творчества,
Мне наскучило мудрым слыть.
Научи меня, клоун, корчиться
И слезами тебя смешить.

et fame, et adipem
Так ты хотела городу и миру,
И собирать корунды из подземных лав,
Чтоб их отдать не мне, помилуй,
Окстись. Твой план коряв.
Молись, доколе тлеет мирро.
Я по обычаю далайских лам
Из Будды возрожусь в батыра
И не дарую мира городам,
В которых ты, чтоб оказаться правой
Платила щедро палачу.
Теперь дрожи! За срезанные главы
Я отомщу, о, как я отомщу
За мой корабль без паруса и ростра,
За твой извет в полночный роздых,
За наш не путь вдвоём, а росстань,
За то, что я не полу - остров,
За то, что я не брошен - роздан -
На радость жриц и на потеху клиру,
Как ты хотела - голоду и жиру...

Голубятня Святого Духа
От станции Сан Марко отходит теплоход
До встречи - реже, к расставанью – чаще.
Сигнальщик время в отраженье вод
Все бьет в колокола с одноименной башни.
По прокурациям Сан Марко гуляет маскарад,
Крылатый лев на вечном постаменте
Благословляет странников отверженных парад
От площади сует к «неисцелимых фундаменте».
На площади Сан Марко приливная волна
Из ниоткуда прибывая заливает камни,
И, кажется, что время не имеет дна,
И утекает прочь через любые ставни.
За мистикой Сан Марко скрываются века,
Как будто замерев в теченье акведука,
Здесь Лета – Гранд Канал, а не подземная река,
а площадь – голубятня у Святого Духа.

Ты был мне ближе моего дыханья,
С тобой молчал я тише снов,
Сказать тебе: "adieu" - мне было испытаньем,
Из рук своих мы воздвигали кров.
Ты помнишь, как клялись мы, жизнями меняясь,
Когда друг друга в жертву сватали, любя ?
Теперь с открытой раной жить я примиряюсь,
Теперь боюсь я – что же ждет тебя ?

Тише, мой Ося, тише,
Уже комендантский час.
Бог, он ведь так всевышен,
Бог, он ведь так неслышно
Оберегает нас.
Было же, в восемнадцатом,
Мама носила Дору.
Немецкие солдаты
Их отвeзли к роддому.
Может быть, всё надумано,
В сердце нет ишемии...,
А у Шумана, у их же Шумана,
Так плачет Иеремия.
Тише мой славный Ося,
Слышишь? - уже стучат.
Ты ничего не бойся,
Ты, главное, успокойся,
Не дам тебе выпить яд.
Откроем и выйдем с Риной,
Малышка - бесценный дар,
И нас затолкают в спину
В обещанную Палестину,
В сырой и горячий яр.
Я первою под стволами
Шагну в огневой проём,
Ты с дочерью следом, в паре.
И между своими телами,
Бог даст, мы её спасём.

Hyper Urania
"Гип-гип ура!", но почва из под ног
Уйдёт у Брута раньше, чем украсит
Ему затылок лавровый венок,
А тело Юлия остынет на террасе.
Вдоль столбовой ежовые столбы
скорее украшают бездорожье,
чем уменьшают скорость до ходьбы,
что, в сущности, одно и то же.
"Гип-Гип" и снова "Гип" кричала немчура,
Чем громче крик, тем бесполезней уши.
В картавом языке нет места для "ура",
Ерушалайм не может быть разрушен.
Теперь не "Гип" кричат, "прости...",
и за распятьем отмечают воскресенье.
Я думал, жизнь дана, чтобы цвести,
А бабушка - варить вишнёвое варенье...
Я ошибался, видимо, не раз,
Пытаясь разогнуть прибитую подкову,
И сотни раз переиначивал рассказ,
Где бог - скорей вопрос, чем слово.

Нас не венчал преподобный инок,
Но мы сплелись, как другим не сметь,
В одно рядно из двух шерстинок,
Не соглашаясь на часть и треть.
Был перезвон благовестный звонниц -
Так истово к Пасхе звонил звонарь,
А мы плыли в корабле бессонниц,
слагая один на двоих словарь.
Один на двоих мы глотали воздух,
Одну на двоих мы рекли псалтырь.
И был тот первый, полночный, роздых,
И каждый взял для себя ясырь...

Я дыханье, я воздух поющего горла,
немая молитва ста тысяч далайских лам,
кипящая медь из хрустального горна,
я - семя, рожденное искрами ламп.
Я твердь облаков, недоступная свёрлам,
тропинка в лесу от диковинных лап,
Ладья на волнах незнакомого фьорда,
худая отмычка сеkретным замкам.
Домотканый шатёр надо мной распростёрла
Водосвятная ночь, укрывая от зла.
Я проснулся, и ахнул (!), о, как узкогорла
у архангела шея. И крылья орла...

Печаль, высокая как шея,
Ордынский лук в изгибе плеч.
Перед такой немеет время,
Робеет занесённый меч.
Узлы на вервицах - потери
На ощупь знает каждый перст.
А профиль, профиль - Алигьери,
А жизнь, а жизнь - заплечный крест,
Не yмещается в вопросе,
Как Храм Господень над горой,
Как тунеядец рыжий Йосиф
Гекзаметрической стопой
Не умещается в границы
Чего-то, вписанного в круг,
И размыкает вереницу
Мужей распятых на досуг.
И c перстнем черным и овальным
Ей обручаться и вдоветь,
И с каждым третьим расставаньем
Сбывать пророчество на треть.

2017

Мир в розовых очках
Елене И.
Пускай гудят за эхом трубы:
"Гертруде яд, Лаэрту - цубы,
Для Фортинбраса - "мазал тов",
Пока Иерихон не затрубили в груды,
А языку трепать благоволеют зубы -
Для валидола хватит языков.
Мне дела нет до синекур.
Суворов выиграет штурм,
Но город вновь подарят туркам,
И все равно: что Измаил, что Азенкур,
Триумф - конструкция из урн,
Что над погостом возвышают арку.
Одним броском надежное лассо
Приносит, в цель попав заподлицо,
Наваррскому - навар от королевства,
Фортуне - новый руль и колесо,
И розовые рамы - для Марсо.
А мне гулять босым по Ришельевской.

письмо по инею
(Елена Александру С.)
Когда бы только за окном
Легло на землю столько снега,
Что завалило окоём,
И кораблям не видно брега
На рейде бухты Декабря...,
Так нет же. Вместо янтаря
Ты даришь лёд. Такие бусы -
От заполярных ос укусы,
Лежат, скорей, не на - в груди,
И холод берегут внутри,
Да так, что не согреют шали.
Декабрь в Паланге сер и дрябл,
В нём много соли, мало стали,
Как и в тебе, мой юный ярл.
А мне - учиться в ремесле
В троллейбусе на боковом стекле
По инею, что губы надышали,
Чертить слова не для скрижали,
И не морзянку - S.O.S.,
А имя с первой буквы С,
И утолять его печали.

Останься здесь, я научу других тебя навидеть
Останься здесь когда гроза,
Без всяких оговорок и рассрочек,
От первых петухов до третьего гвоздя,
Останься здесь, как талая вода,
Или рубец от червоточин.
Останься здесь, где ночь и поезда
Проходят мимо станций, полустанков,
Где вместо роз белеет лебеда,
И где волчицы в разорённых городах
Зализывают раны у подранков.
Останься здесь, как на воде круги,
Как длинные гудки из телефона.
Чтобы младенца узкие зрачки
Через завесу зги и чепухи
Узнали в Храме Симеона.
Останься здесь, где помнят наизусть
Слова без плача, жалости и зова,
Где посоветуют: "Кинь грусть,
Возьми венок рябиново-терновый...",
А на Ямской опять поймали вора.
Останься здесь. Дорога беглеца -
Всегда до талого. В каком угодно виде
Приму в tебе и сына и отца,
И кровь сотру последнею с лица,
И научу других тебя навидеть.

непрощенья от... (Е. С.)
Помнишь, чайка так кричала,
И пустой причал.
Я нашла платочек алый...,
Кто-то потерял.
Был туман, костёр и вечер
За туманом тёк.
Помнишь, на плече предплечье,
Голос - Христинок.
Сердце - маленькая мышца -
Боль, аорта, кровоток,
С этой болью примиришься -
Станет Мир не тот.
Так уж вышло, что без пары
Серденько стучит.
Ах, платочек, от дурмана
Ненадежный щит.
Что нашла, то растеряла,
Кто-то подберёт.
В сердце боль не от обмана,

"невський тризуб"
На Васильевском ночь, не унять морозца.
Отдыхающих крыльев расслаблены мышцы
У четверки мостов. И не встретишь лица.
Осень. Время с тоbой мириться.
Снятся вакхам богини в весеннем саду.
Спят вакханки в часовнях скворешен.
В Летнем нет фонарей. Я тебя украду
И пребуду с тобой по-осеннему грешен.
В твоих окнах-желтках я люблю старину,
Простоту геометрий, величие алгебр.
Я украдкой твоей тишины зачерпну
В синеве, что хранит Александровский ангел.
Желто-синяя ночь. Застудилась рука
На осеннем ветру у пропойцы ярыги.
Как сонет и вердикт замыкает строка,
Так запястья Ростральных смыкают вериги.
В один ряд не сложить трех лучей перспектив
(разве, только со штофом картофельной старки ?).
В этом городе я не служил и не жил.
Осень. Городу нужен сталкер.

В лиманах Вапнярки рапа застыла .
Торговля успешна, если выкатишь первым,
Полмиру - залог и кредиты, полмиру-
Рецепты варить консервы.
В резерве торговца - процентная ставка.
Осенью kаждому нужен сталкер.
С позиции смерти наш мир загробен.
Соль чумаки испаряют в прибыль.
Прибыльный дождь утробоугоден,
Членистоногим царить в безрыбье.
Зевса пленили чресла Данаи...
После распятья стал Сын узнаваем.
Яйцо или курица?, всё - сковородка...
Что раньше, что позже - решает Солярис.
Из душ моряков, что остались в подлодке,
Бульйон получается очень наварист.
Пойлом богов не умерить нам жажды.
Семя одно не посеется дважды

Кутафья башня
Еще один декабрь - билетик в лотерее.
Скребёт в подполье мышь - нищее всех нищет,
За ней скребу и я полоску и за нею
Мой выигрыш - " тяни еще один билет".
И я тяну, скребу, ползу, как чёрт к архиерею,
За дюймом дюйм срезаю память-крепь,
И не ангорский шарф мне обвивает шею,
А с корнем вырванная якорная цепь.
Мой дом не храм, а башенка с кутафьями,
Без стёкол окна в ней не дребезжат;
И, не Синод, а я предам себя анафеме,
Когда сорву джек-пот, молитвой небрежа

Пигмалион и Галатея
Найти на пляже после шторма
Осколки янтаря и перламутра,
В них слезы и улыбки Галатеи...
Не утолить пескам прибрежным жажды.
Не заключить туман в оковы.
Не разбудить неспящих кои,
Чьи сны - парча на мелководье
Чьи рты немые узники течения,
в котором память обгоняет время.
Гольфстрим - такие теплые чернила,
Что если ими начертать по писчей,
Проявятся гербы и водяные знаки.
А мы впряжем в повозку гиппокампов,
Чтоб отыскать отнятый остров,
Где время это корм для кои

Правило бузка.
«Тільки ти не іди»,
За луною вторили це губи,
І тремтіла рука,
Що не сміла обняти плече,
Тільки пам`ять була
В лихоманці палкої застуди,
І як зрада сочилась
Незагоєна рана. І ще
Вчора я був,
Як сліпий і покірний,
Коли пахнув бузком
Флорентійський готель.
А сьогодні - журба,
Я запиваю снодійним,
Твій нудотно солодкий,
Прощальний коктейль.
Десь у шепоті трав,
І в польоті зірваного листя,
Що зануриться в небо
І мине в небуття,
Я засвоїв одне,
непорушно і чисто:
Без кохання і волі
Ми марнуєм життя.

Я готов сидеть на черством хлебе,
Пить воду взахлёб из ржавого крана,
Свои рёбра пожертвовать Еве,
Превратившись в живую рану,
Вознестись над толпой распоротым,
Быть распятым колонной пятой,
Стать изгоем треклято проклятым,
Перепроданным в рабство ляхам,
Бедовать в темнице замкнутым,
Написать в ней стишок неброский,
Чтоб за это стать трижды лайкнутым
и один раз - Юдовским
Хваленая немецкая электричка опаздывала ровно на тридцать минут - так объявил машинист поезда "Франкфурт на Майне - Майнц". "Ну и ну!" подумал я, и наши родные украинские железные дороги стали мне очень дороги - очевидно от того, что ровно на тридцать минут наши поезда не опаздывают никогда. Остроты моим переживаниям убавило размеренное движение поезда по бесшовным рельсам и однообразное мелькание за окном убаюкивающих пейзажей сытой и ухоженной немецкой жизни. Как вдруг над моих ухом раздалось:
"Sehr geehrte Damen und Herren, sehr geehrte Passagiere, ich bitte Sie, Reisedokumente zu zeigen!", а перед моим креслом - первым и, одновременно, крайним в проходе, появился элегантно одетый кондуктор с холеной физиономией то ли официанта, то ли следователя из Гестапо, обвешенный билетопробивателем с видом зубовырывателя, какими то ключами, баллончиками дезодорантов или "черемухи", терминалом пластиковых платежей и с кассовым аппаратом под мышкой. Незамедлительно получив от меня чистосердечное признание в виде предъявленных билетов официант-гестаповец щелкнул по ним зубовырывателем, слащаво улыбнулся и, процедив:
"jawohl! glueckliche Reise", отправился к следующему пассажиру, но не тут-то было. Сейчас самое время объяснить читателем, что я не просто так катался по DB - немецким железным дорогам - не по делам бизнеса или туризма, а совершенно определенно ехал на заранее оговоренную, хотя на тот момент еще и не подтвержденную встречу с Михаилом Юдовским - в знаменитейший центр мировой культуры, столицу юдовского юмора и новорусского слова и неиссякаемый источник сюжетов для живописания - город Франкенталь на ручье. А для того, чтобы вовремя прибыть на пусть и не подтвержденную встречу, я никак не рассчитывал на тридцатиминутное опоздание поезда. Поэтому я вежливо сказал гестаповцу: «минуточку, вас я попрошу задержаться и объяснить мне - каким образом я должен не опоздать на встречу с Михаилом Юдовским, если ваш поезд опаздывает ровно на тридцать минут, когда ровно через 3 минуты после прибытия поезда в Майнц по расписанию у меня должна была быть пересадка на поезд до Франкенталя на ручье ?». К моему удивлению гестаповец довольно неплохо владел русским языком и в ответ на мой непростой вопрос не сразу послал меня в Майнц, а сперва некоторое время потыкал пальцем в интерфейс кассового аппарата у себя под мышкой, чтобы затем радостно сообщить мне, что ровно (снова - ровно!) через 68 минут я смогу спокойно сесть в следующий ближайший поезд из Майнц во Франкенталь, после чего сразу отвалил, оставив меня переваривать эту информацию.
Теперь я должен сознаться в том, что отношусь не к фейсбучным друзьям Михаила Юдовского, а знаю этого человека с возраста ровно в два раза меньшего, чем время в течении которого мы не виделись с тех пор как расстались в последний раз. Уточнять конкретные цифры для уважаемой публики, едва знакомой с азами высшей математики, сейчас не вижу никакого смысла. Но способные сопереживать читатели в состоянии понять какие чувства обуревали мной накануне долгожданной встречи.
Под удивленно-сочувствующие мне взгляды немки "років двадцать-сорок", сидевшей в соседнем с моим кресле, мне пришла в голову – а именно точно в правое полушарие головного мозга - сумасшедшая мысль о том, что может быть и взаправду - то ли Франкенталь - то ли Юдовский - действительно обладают способностью преломлять действительность искажать пространство и убыстрять-приостанавливать время. И я тут же вспомнил, что среди уже фейсбучных друзей Михаила Юдовского встречаются такие товарисчи, которым кажется, что свои истории Миша черпает половником из своего же воображения и затем только разливает их в миски из Франкенталя и прочих знакомых ему мест.
Так слушайте же все: скептики, провидцы, антиглобалисты, веганцы, и прочие свидетели иеговы - не Михаил бегает за историями, истории бегают за ним.
Ровно через заявленные тридцать минут опоздания прибытия поезда в Майнц по расписанию - немецкая пунктуальность попыталась доканать меня в очередной раз - я вышел на перрон станции Майнц Хауптбанхофф.
Пытаясь вырваться из толпы пассажиров, ринувшихся из вагонов в подземный переход, я попытался обнаружить информационное табло с указанием расписания поездов и номеров платформ их отбытия, как вдруг, перед моим носом в прямом смысле слова появился тот же гестаповец ("о, ужас ! - в эту секунду подумал я, - "наверняка это соседка по креслу настучала ему, что я связан с партизанами"), но вместо заламывания рук и надевания наручников этот ангел в эсэсовской форме сообщил мне, что мой поезд Майнц-Франнкенталь также задержался, о небеса - на 30 минут ! и я могу спокойно сесть в свой поезд, стоящий прямо напротив и отправляющийся через три минуты. Я было попытался передать "эсэсу" все чувства и слова благодарности, которые родились во мне значительно раньше, но с этой секунду стали звучать с особенной остротой по отношению к Рильке, Баху, Гёте, Шуберту, Манну и Бетховену со всеми миннезингерами, как вдруг двери поезда напротив подозрительно закрылись, поезд дернулся, но... не сдвинулся и я, не успев договорить и пожать руку гестаповцу, вломился в свой поезд, который через 30 секунд тронулся и повез меня во Франнкенталь на ручье к Юдовскому.
Как я уже упоминал дважды точное время встречи мы с Мишей не обсудили, я только говорил ему, что закончу свою работу на конференции во Франкфурте в этот день пораньше и часам к 17-18 могу быть у него. Теперь, когда вся свистопляска с опаздывающими на 30 минут поездами закончилась, я позвонил Михаилу на домашний телефон и услышал только автоответчик, который пригласил меня передать Михаилу сообщение, как большевики просили Ильича передать им апрельские тезисы. - Ну что ж,- подумал я, не беда, язык и до Франкенталя доведет.
Очень быстро поезд домчал меня до заветной станции. Я уже знал название улицы и номер дома где живет Миша. На маленькой уютной площади перед зданием вокзала с гордым названием Франкенталь Хауптбанхофф (такое название носит главный вакзал, потому, что еще есть и станция Южный Франкенталь) не было ни одной машины такси, но было открыто привокзальное кафе-магазинчик, возле которого стояло несколько немецких граждан восточно-беженцевой национальности. Я спросил у продавщицы-буфетчицы в кафе находится ли улица Ханца Хольбайна в пешеходной достижимости от банхоффа. "Эта улица есть где-то в районе Дюрер-ринга, но мне лучше уточнить еще у кого-то" - озабоченно сказала продавщица. Этим "кем-то" как раз и оказались арабские немцы или немецкие турки, и на мой вопрос в какую сторону мне нужно идти (а я люблю в чужих городах ходить пешком), чтобы найти Ханц Хольбайн штрассе,, которая, в свою очередь, находится возле Дюрер-ринга, я услышал в ответ, «а что это за улицы и что мне на них нужно?». Я сказал тогда, что это улицы, названные именами великих художников и, по крайней мере один из них - которого зовут Михаил Юдовский и сейчас живет и творит на улице Хольбайна, при этом фамилию Юдовский я произнес особенно членораздельно перед немецкими мусульманами. К моему удивлению эти молодые люди сразу после упоминания фамилии Юдовский испарились - или разбежались кто-куда, или запрыгнули в подъехавшую маршрутку и со словами то ли "гуд лак" то ли "фак" оставили меня на площади перед вокзалом одного. Но тут из кафе вышел почтенного возраста коренной абориген со стаканчиком какао в руке и спросил может ли он мне чем-то помочь. Я не отважился упомянуть имена Юдовский и Хольбайн еще раз и попросил господина просто указать направление пешеходного движения в сторону Альбрехт Дюрер ринга. После пятого или шестого раза переспрашивания и уточнения какая именно улица мне нужна, этот почтенный бюргер воскликнул: -Ааааа, Альбрешшшшт Дюрер ринх!- и сразу указал на автобус номер 3, только что подъехавший к остановке прямо напротив нас. Я во второй раз за день на ходу поблагодарил и этого доброго человека, вскочил через переднюю дверь в автобус одновременно вопрошая сколько я должен заплатить до Альбрешшшт Дюрер ринх. Водитель автобуса спросил меня где именно мне нужно выйти и что вообще мне нужно на Дюрер Ринг, я немного волнуясь за результат ответил, что приехал из Франкфурта к одному очень знаменитому художнику и поэту, который живет неподалеку от ринга на улице Ханц Хольбайн. На что водитель автобуса переспросил меня приехал ли я из Франкфурта к своему другу именно на поезде. "Ну да, конечно, я, приехал десять минут тому назад на поезде из Франкфурта через Майнц», и даже показал ему свой билет. "Тогда вы ничего не должны платить за проезд к своему другу, потому что все кто приезжает во Франкенталь из Франкфурта на поезде имеют такую преференцию!". "Вот какие франкентальские художники молодцы", подумал я, восстанавливая при этом в своем уме живопись Хольбайна, Дюрера и Юдовского. Через 5 минут я вышел из автобуса вместе с одной дамой китайской внешности на углу улиц Хольбейна и Дюрер ринга. Идти в гости с ворохом воспитаний, но без выпивки и закуски, тем более к Юдовскому, было ниже чувства моего достоинства и здравого смысла - я предположил, что Миша может просто не впустить меня на порог своего храма без выпивки, и поэтому я спросил китаянку где находится ближайший супермаркет. "Что именно вы хотите купить там ?", переспросила меня китаянка и я понял по её тону, что еще чуть чуть и она откроет передо мной уличную торговлю содержимым из своих сумок. Когда я ответил ей, что мне нужно купить вдохновение для художника и поэта, она сказала, что супермаркет находится впереди по ходу движения автобуса в ста метрах, но такого что мне нужно там точно нет. Мы разошлись каждый в свою сторону, но пару раз оба одновременно оглядывались, чтобы убедиться, что нам точно не по пути. Через пять минут я уже был в супермаркете. В тот день к этому часу - а на часах было около 17 часов 30 (!) минут - я довольно сильно проголодался (завтракал очень легко и рано утром перед конференцией, а после потратил много энергии на переговоры вначале с гестаповцем, а потом с немецкими мусульманами). Поэтому помимо бутылки вина и штофа сливового шнапса (40%) я взял два набора ветчины, салями и прошуто, три нарезки разных копченых рыб, салат с яйцом и майонезом, банку хумуса, тарелку вяленых овощей, пачку гусиного паштета, упаковку итальянских равиоли, полбуханки хлеба и, чтобы окончательно убедиться какой на самом деле украинский поэт Юдовский - хороший кусок жирного бекона.
После оплаты всё это богатство было упаковано продавцом-кассиром в потрясающе красивый и удобный фирменный мешок-сумку, который стоил почти половину от в общем и целом небольшого счета, даже по киевским меркам.
Вполне гордый собой и все же немного волнуясь о предстоящей и еще неподтвержденной по времени встрече, я отправился на пересечение Дюрер-ринга и Хольбайн штрассе. Внутри меня прокручивались явные и стертые воспоминания тридцатилетней давности, а снаружи я оставлял за собой детей на велосипедах, пенсионеров, выкатывающихся в инвалидных креслах, похожих на сиденья космонавтов, из дверей своих парадных, растущие между домами и троттуаром пышные палисадники бамбука, лавровишни, самшита и аронии. А нужный мне искомый и найденный перекресток на моих глазах переходил очень зрелый дедушка, опираясь на передвижной столик-тележку, на рукоятке которого висела такая же сумка-мешок как и у меня, но только полупустая и с надписью "центральная аптека Франкенталя". "да, - подумал я, - лечится здесь любят и умеют...". Возле первого дома на улице Хольбейна я увидел аккуратную и очень удобную парковочную площадку для автомобилей и перед входом/ въездом в неё - автомат для продажи сигарет. На площадку как раз въехал новенький гольф, из него вышла совсем молоденькая девушка, которую встретила наверное бабушка этой фройляйн, и я, пытаясь быть максимально вежливым на фоне бутылок, выпирающих из моей сумки, обращаясь к фройляйн спросил где находится нужный мне дом, фройляйн была больше занята выкладыванием сумок из багажника своего гольфа и на мой вопрос, причем, сразу переходя на русский язык, ответила её бабушка, поочередно поглядывая то на меня, то на бутылки в сумке: "а вы к кому?", я ответил расплывчато, мол к одному знаменитому художнику и практически сразу бабушка фройляйн с молчаливым презрением указала мне перстом на дом через дорогу напротив. После дежурного большое спасибо и "филин в банке шон" я подошел к первому подъезду нужного мне дома и и на дверях парадной двери в самом нижнем ряду увидел кнопку с именем "Юдовский". Я нажал на кнопку с именем и в эту же секунду у меня зазвонил телефон, практически одновременно открылась дверь и я услышал в телефоне голос моего сына, который спросил добрался ли я до Франкенталя и Юдовского. "Да, Миша, все в порядке я уже у Миши!", ответил я своему сыну уже стоя перед хозяином открытой квартиры, одной рукой удерживая телефон и сумку с бухлом и закусками, а другой пытаясь обнять Мишу Юдовского, еще не вполне понимающего что происходит и кто я такой. "Саня, наконец сообразил Миша, но я ведь тебя ждал завтра», выдал свой первый перл за этот вечер Юдовский, уже широко открывая передо мной дверь. "Это уже не важно", ответил я, "как же я рад тебя видеть" - прозвучало практически в унисон. "Какой же ты стал седой", "а как ты похудел по сравнению с фотографиями на фейсбуке", "а ты пополнел по сравнению со школьными годами", "ну давай обниматься", "дай ка я тебя поцелую", "телячьи нежности", "как я рад тебя видеть" - несколько минут мы не могли отдышаться от нахлынувшей радости...
Квартира у Миши небольшая, но уютная, как шампунь и кондиционер - все в одном - небольшая прихожая с вешалкой, студия-мастерская, она же кухня, она же столовая, она же кабинет, и отдельная полноценная спальня размером в одно спальное место. Повсюду в одинаковом "художественном беспорядке" стоят, лежат, валяются и прислоняются к мебели аккуратно брошенные картины в подрамниках и без, чистые холсты, метровые планшеты с красками, гитары на диване и книги книги книги книги книги... Наиболее упорядочен книжный шкаф возле обеденного стола, на центральной полке которого стоят две фотографии очень красивых людей - Мишины Мама и Отец - это алтарь. На фасадной стене квартиры большая стеклянная дверь в палисадник на улице перед квартирой и эта дверь одновременно источник света для уже подготовленного мольберта, стоящего в вполоборота к свету.
"Саня, но как же так, ты же наговорил в автоответчик, что будешь завтра?! я бы подготовился лучше, убрался бы тут...", "Это неважно, повторился я, тем более, что вчера я и сказал, что буду завтра, убираться в квартире художника это фантастическое безрассудство, давай лучше займемся выпивкой и закуской", "так я сейчас приготовлю нам поесть, я очень вкусно готовлю", "тут я тебе не помощник, но закуски разложить я смогу!", "ты не куришь?", "неа, ни одной сигареты в жизни", "так тебе будет неприятно если я закурю", "травись на здоровье", "ну я немного покурю, можно, да?".
Буквально через 10 минут на столе стояли две тарелки с кусками жареной телятины, приготовленные Михаилом с папиросой во рту, лосось и форель, хлеб, салат из яйца с майонезом, тарелка с вялеными помидорами и маслинами, хлеб и откупоренная бутылка сливового шнапса.
Мы пили за встречу, мы пили за наши школы (две мои и четыре Мишины), мы пили за отцов, мы пили за Лесной Массив, мы особенно крепко пили за любимых учителей, которые помнили и помнят нас и которые сами стали очень существенной частью нас. Потом мы помолчали немного, затем съели мясо, которое оказалось недожаренным, но очень вкусным, затем мы просто пили и мы говорили говорили и говорили. Мы читали и снова пили и снова читали. Когда на улице за витринным окном-дверью окончательно стемнело и еще оставалось 2 часа до моего последнего поезда назад во Франкфурт я попросил у Миши экскурсию по знаменитым местам его рассказов и уже две минуты спустя мы обнимали легендарный автомат для продажи сигарет, еще через пару минут согревали своими задницами одинокую скамейку возле которой Миша спас от капитальной взбучки провинившегося перед товарищами турка, а еще через мгновенье мы уже гуляли по берегу того самого ручья, который журчит во многих рассказах, на берегах которого разворачиваются удивительные события и который я поместил в название города - "Франкенталь ам ручей". Озаренные Мишиной радостью от показанного и моим восторгом от увиденного мы вскоре вернулись в студию художника допивать недопитое, доедать недоеденное и договаривать недосказанное.
И пусть сигареты выпивка и годы немного изменили нас за время, что мы не виделись, но должен заявить, что когда Михаил читал свои стихи, а слушал и видел я их с закрытыми глазами - как самую лучшую музыку, чтобы неосторожным взглядом не смутить и не нарушить интерференцию наших волн, так вот, когда я с закрытыми глазами слушал стихи Юдовского 26 октября 2017 года спустя 30 лет от нашей предыдущей встречи - я видел и слышал голос того же Миши из такого далекого-близкого 1983 года, когда мы закончили школу.
Дальше я не хочу подробно останавливаться на сцене прощения и прощания, тем более, что прощались мы дважды, первый раз вечером 26-го, а второй раз утром 27-го октября, от того, что так заговорились, что я опоздал на свой последний вечерний поезд из Франкенталя на ручье во Франкфурт на Майне и вернулся ночевать, точнее говоря -выпивать и читать - к Мише. Не стану заострять внимание на том, что уже попрощавшись утром во-второй раз, я снова опоздал и на первый утренний поезд. Есть все же какое-то мистическое притяжение в этом Франкентале, который не отпускает от себя просто так и есть все же огромная теплота и гравитация в этом удивительном человеке, который, возможно и сам в полной мере не представляет, что он значит для всех нас куда больше, чем могут передать эти сотни или тысячи «лайков», которые собирают его строчки и картины выставленные на Фейсбуке, публикации в разных альманахах, куда больше чем рукоплескания ему на поэтических вечерах, форумах, в концертах. У многих поэтов и живописцев можно найти и чувства и мысли в картинах и строчках и только у очень немногих глубина и спектр этих чувство-мыслей настолько сильны, стоящи и искренни, что могут рождать новые чувства и новые мысли у зрителей, читателей и современников. А, по-моему, именно это и является единственным и стоящим признаком настоящего творчества. Кстати, ни я, ни Михаил, которые получили в общем неплохое физико-математическое образование в школе и университете, мы оба так и не смогли разобраться отчего от кого и по какой причине к утру, когда я во второй раз уезжал от Миши на вокзал, у него в квартире выбило пробку предохранителя электрического щита-распределителя и почему при полном отсутствии каких-либо включенных электро-приборов этот предохранитель так и не включался заново, сколько бы мы не нажимали на кнопку... , но свет продолжал исходить пусть даже в невидимой части спектра от человека по имени Михаил Юдовский
Прошу считать этот рассказ публичным признанием в любви к Михаилу Юдовскому и неприкрытой рекламой его страницы на Фейсбуке.
Александр Цветков и Ривус Альтус.

На Майдані сьогодні – весна, весна, весна.
У весни за спиною хрести, хрести, хрести,
Поміж ними зозуля журбу співа,
Як і мати моя – божевільна від самоти.
Я простився з Майданом - на мить, на час, на жаль...
Моє серце залили рідким брудним свинцем.
Смерть гірка на десерт як гіркий мигдаль
На останній вечері Синів з Отцем.
Над Майданом сьогодні – весна, весна, весна.
Оживає контужена катом земля.
Я допив свою долю до дна, до дна, до дна,
Щоб прозора вода не скінчалась у «журавля».

Слега
фа-мажор
На заре четверга
Я уйду за луга,
Где горчее перга
И прохладнее росы,
Там слабеет нуга
И кривая слега
Укрепляет от ветра покосы.
Я зайду за межи
Колосящейся ржи,
Где летают стрижи
И назойливо осы,
Как воришки-ханжи,
Знай свои грабежи
Учиняют в цветах медоносов.

Из дневника московской проститутки...
В Замоскворечье ночь - и в дефиците спички,
И в окнах свет зашторен кое-где,
Там платят дань гламурные москвички
Чечено-питерской орде.
A мне не пишется, не дышится, неймется,
Шарманщик крутит б*ядский сон -
В нём сутенёр в пол-оборота обернётся,
И тот же круг: Орфей, змея, обол.
А с кольцевой ни выхода ни брода,
Душа в рублях дешевле пустоты.
Скрипит кровать, гудят в одышке пароходы,
Достигнув бухты мерзлоты...

С Новым Годом всех кто понимает и поймет !!!
Мошкара мельтешит между светом и тенью,
Трамвайчик качается на виражах,
Колеблется маятник, верный сомненью,
И с крыльями в паре колышется взмах.
Катается жизнь на качелях орбиты,
Шатается смерть по дуэлям судьбы.
И прошлое с будущим временем свиты,
И сущее - памятник вечной борьбы.
Взлохматится ветер, ударив о горы,
Срывая волну с океанских глубин.
Как светильник, зажженный сиянием Торы,
Качается с пламенем свечки Раввин.
Качается серп в гамаке небосвода,
Склоняется ветвь над могилой отцов,
И в день головы наступившего года
Качнутся тарелки небесных весов...

Медея, Жанне Владимирской
За окном ни звёзд, ни туч,
Только тусклый глянец,
На столе свеча, и луч
от неё - скиталец.
Мы присели за столом -
Между нами скатерть,
Вы готовы напролом,
Я – на паперть.
Небо ночью на спине
Носит месяц-ранец.
Нет рябины на столе -
Померанец.
Растворенная в вине
Ложь искрит в бокале,
Вижу профиль на стене
Каракаллин.
Луч погаснет в унисон
С ветром, холодея,
Вы, конечно, не Ясон
Я – Медея
Вороны кружат над полем брани,
Под музыку Листа танцует смерть,
Кузнечик в сердце еще не ранен,
Еше успеет «Смуглянку» спеть.
Горнист, играй тревогу вместо
«Оды радости». Вставай «старлей» !
Савур Могила – как крепость Бреста,
Всех эверестов теперь важней.
Триста героев доселе живы
В песнях Спарты и Фермопил,
Живой водой окропил их Шива,
Только три капли сперва пролил.
Первая капля – Небесной сотне,
Лёд растопила последней весной;
Вторая – ракетой, в людей, в полете;
А третья, осталась, увы, со мной...
Христос раскрыл на распятье длани.
Тогда были гвозди, сейчас пулемёт.
Город остался сегодня с нами,
Только «Осанну» никто не поёт.
Война - приходяща, музыка вечна,
Взлетел Кузнечик наперекор.
А скрипка поёт на Улицах Млечных,
И палочкой машет бог-дирижер...

Из города, из имени, из плена
Цветков Александр
Из зависти, несхожести, и страха,
Куда б ни шло – из неуёмной сыти,
Хромого или грезящего птаха
В когтях сжимает коршун дикий.
Распоротый Июль, насаженный на копья,
Предательство, замешанное спесью;
Пусть боги плачут под шабаш холопий,
Рождённый жить и умирает с честью.
Из города, из имени, из плена,
Не убежать, kругом тюремный смрад,
Змеей вползает в дом измена,
И в кулаке сжимает камень брат.
В толпе людей не встретишь человека,
Двуногий зверь – зверее всех зверей,
И комендантский час в раю уже полвека,
И в аду целый век день открытых дверей.
В заснеженных дворах рассерженно метут
И резвая метель и полупьяный дворник.
На острие клинка дымится кровь, и Брут
Иуде = брат единокровный.
Навзрыд, виолончельно стонут провода,
И жгyт скворцы свои скворешни.
Так умирают Кесари и города,
И задыхаюсь я, исповедальный грешник.
Так недоступно манит неба край
Так преисполнен океан живой лазури.
Родись, дыши, мечтай, люби, страдай,
Вот для чего литейщик отливает пули.
Стервятники, жрите, планета - кружись !
Пока горло не сдавлено плетью
Я буду хранить эту чертову жизнь,
Что от рожденья беременна смертью.
Лилит Еве
Слушай же, дева с пером на шее,
(Шея красивей любых украшений,
Если на ней сидит голова,
Что способна на кухне или в траншее
Из букв сочинять слова,
Починяя при этом примус), -
Ты знаешь, должно быть, что кунилингус
Это – владенье иметь языком,
То есть, уменье попасть в точку -
Отсчета, росы, невозврата в канон -
Как при ударе заточкой;
Слушай же, дева, свой первый сон.
Шесть тысяч с лишним всего назад,
Когда рай не успел превратиться в ад,
И был бесполезно цветущим садом,
Ты была одним из тех, что стояли в ряд
У того в боку, кого звали Адам,
Защищая сырую печень.
Если нет Креста, так креститься нечем,
Если есть ребро – значит быть замесу:
Глина, гончарный круг и кукла Вуду…
Не убив Гертруду не закончить пьесу,
Если я соврал - пусть гадом буду.
Рай по сути пролог инцеста...

считалочка, Марине
Память – могилам,
Стены – картинам,
Ангелам – хоры,
Почкам – весны,
Узникам – жилы,
Матери – силы,
Царю – разговоры,
Мне – тишины.
Гордым – одры,
Встречным – вёдра,
Добро – соседям,
Поэтам – медь,
Огни – туманам,
Ветра – капитанам,
Реветь – медведям,
A мне – не сметь.
Яхтам – марины,
Пески – сарацинам,
Дочке – терпенья,
Сыну – прощать,
Крестнице - мира
Покойнику – миро,
Тебе - воскресенья -
Меня воскрешать.

Молчите все, забудьте про слова,
и не ищите выхода из клетки .
Что взять вы можете с ee стола -
Для нищих жалкие объедки.
Расплавьте сердце, зашнуруйте рот,
прижмитесь тишиной к молчанью,
и ждите миг, и час, и год,
и растворитесь в муке ожиданья.
И, может быть, из тех высот,
где даже звезды не играют светом,
Она к вам словом - ангелом - войдет,
Разделит ночь и назовет поэтом.

Песенка Гамельнского крысолова
Он просвистел. И "был таков"
Король крысиный -
Подарок городу готов,
Как на крестины.
Танцуют вместе стар и мал,
Как не плясали раньше.
Несушка высидит обман
Когда петух обманщик.
Скупец останется скопцом
Коль жадностью подгрызен
В безумном городе вдовцов,
Детей продавших крысам.
Каким бы ни был ловким плут
Да крысолов ловчее.
Сто тридцать душ за ним идут
Плясать на дно течения
В такую ночь – вина и хлеба,
Вины невинности и власти
Ребро Адаму пришивает Ева
И совершается причастье.
В такую ночь рождаются титаны
Под полу(шепот) полу(стон) кариатид,
И открываются блаженнейшие раны,
И воском плавится гранит.
В такую ночь порочного зачатья,
Венчанья слов коронованья муз
Возносятся стихи и ниспадают платья -
Освобождением от уз.
В такую ночь уходят страхи,
И разбиваются табу...
В такую ночь шагами росомахи
... и я уйду

2016

Предновогоднее хотение
В глазах рябит от рук у Шивы,
Нет ни одной для сироты,
Мы так добры, покуда живы,
И очень злы, когда мертвы.
Живой воды со дна колодца
Глотнуть сейчас, чтобы потом
С твоей ладони крошки солнца
Слизать шершавым языком.
А мне бы только лоскут неба,
А мне бы так, чтоб ты и высь.
о, равнорёберная Ева,
... лепись

Об одной троллейбусной остановке
Цветков Александр Наталье Кузнецовой
Зима. У ботанического сада
Гулять прохожий не спешит.
Замерзли прутья у ограды –
Чугунные карандаши,
Над ними ели-старожилы -
Заиндевелая слюда,
Как обескровленные жилы
Гудят под снегом провода.
Замерз и я, сказать неловко,
Окно - не печка, а стекло.
Бульвар, троллейбус, остановка.
И от волос твоих тепло

Anamnesis...et prognosis
Когда Август неистово бешено
Красил щиром гроздья рябины
Я родился за жизнь подвешенным
На собственной пуповине;
Было нежно мне, было отвержено,
Хоть канючь, хоть мяуч, "Авва Отче",
Из тех, кто меня поддерживал
Запомнился позвоночник;
Реже паузой, чаще биениями,
Безнаказанными, корыстными,
Прейскурант продажного времени
Куковали мне экстрасистолы;
Буде хамство дразнило меня,
В моих жилах вскипала Вандея,
Непримиримость - плохая броня,
я был предан ей, я был предан ею;
Присно просто войти в чернозём
Не восторженно и не тревожно,
Так убийца ржавым ножом
Входит в сердце – тугие ножны,
Так насилует твердь наконечник сверла,
Тетива так сжимается в слово,
И дрожит на излёте могола стрела,
Замечая, что цель трехгрошова;
Когда высохнут кисти и краски и мрак
Мне сетчатку заполнит и почки
Фильтровать перестанут токсический шлак,
Эта строчка закончится

Криница и вино, костры и зеркала. Жанне
Корица и вино, костры и зеркала,
дрожанье тетивы и запах свежей сдобы,
над городом зима и бьют в колокола
атланты и волхвы раскачивают своды,
разводятся мосты, бесшумно входит смерть,
начищенная медь звучит едва ли круче;
в открытую ладонь успеть поймать, посметь
от утренней зари позолоченный лучик;
сколь руку ни тяни - не схватишь окоём,
но как легко его перелетают птицы;
жить, нужно так, как будто не умрём,
и не вернем рогатому ни капли ни крупицы;
полтинник на зрачок - прогулка от души,
с ценой продешевили боги исполины;
точи острее, время, палаши,
слова, лепитесь из подножной глины

Не горько-сладко, и не стыдно мне
За крест, ладонь, костёр и слово,
За то, что поменялись нимбами -
Тебе нефритовый, а мне терновый,
За всё, что было недосказано,
Недоцеловано без милости,
За беспредельно одноразовый
Конец презумпции невинности,
Незавершенность утра ? – тоже за !,
Последней строчки неизбежность,
За небеса-глаза и, боже, за
Неприкасаемую нежность,
За то, что я со всех - как гончая -
К тебе по кровяному следу,
За всё, что между нами кончено,
За твой извет и за мою измену,
За свитых душ холодный глянец
И полнолунья приворот,
За голову в обмен на танец
И поцелуй в молчащий рот,
За вдохновенье палачу
На плахе города и мира,
За это всё стократ плачу
Я пустоте под пиками Памира

лунное...
Даже холодное,
безатмосферное,
неживое тело,
которому, как и мне,
практически,
уже нет дела
до туманов,
дождей, жажды,
цветов, лиры,
потерявшее
память, судьбу,
независимость,
силы,
однажды,
ночью,
развернувшись
лицом к свету,
найдет и полюбит
одну очень
маленькую
голубую
планету

Я не боюсь ни Гога, ни Магога,
Ни грешным быть, ни грешным слыть,
Я не боюсь ни с Богом жить,
Ни умереть без Бога,
Ни голода, ни волчьей сыти -
Я не боюсь - повторно стать распятым,
И троекратно отрешенным - не боюсь,
И быть оплёванным колонной пятой,
И, что тебе я больше не приснюсь,
Я не боюсь, что у разбитого корыта
Останется моя старуха мать,
Я не боюсь быть заживо забытым,
И не боюсь c Malaysia Airlines летать,
Я не боюсь остаться без одежды,
В надеждах веру растворить,
Я не боюсь, что мир не будет прежним
И не срастется дней разорванная нить,
Я не боюсь быть призванным на бойню,
Где снайпер среагирует на блик,
Я не боюсь набата с колокольни,
И даже не боюсь, что сын мой – призывник.
Но я боюсь - до обнаженья нервов,
Что люди привыкают не спеша,
Как безвозвратно, безнадежно, ежедневно
Уходит в бездну за душой душа

Демиург. и. я
Цветков Александр
Понимаешь, я тоже был маленьким мальчиком,
Засыпал, слушая гимн по радио,
Просыпался так же. Бегал за мячиком,
Не замечая, что пятки поранены.
Жил в большой коммунальной квартире
С бабушкой, папой, мамой, братом
И двумя еврейскими семьями – в мире,
(сосед Марк Семенович был комбатом),
С его внуком учился нырять солдатиком,
Глотал рыбий жир из одной ложки в садике,
и ходил на парады в розовом батнике ,
Похож на "Щелкунчика" с кумачовым бантиком.
Побывал в Ленинграде пяти лет от роду,
Подружился с ним, как Петр с Меншиковым,
Чтобы остаться верным родному городу
Вдыхал на «Динамо» дым с болельщиками.
Болел за Харламова на «Кубке Вызова»,
Был весь зеленый благодаря ветрянке,
И в детских снах всякий раз, сызнова,
Мечтал стать пятым танкистом в танке.
Как и все мальчишки, в классе девятом,
Влюбился в одну одноклассницу Лену,
Но гулять с девчонкой - изменять ребятам,
И школа нашла для любви замену.
Директриса сказала – любовь не главное,
Пропела псалом - мир спасут демиурги,
А мне приказала забыть про ангелов,
И готовиться стать советским хирургом.
Так и случилось после праздников Мая,
Потому, что детям рабочих везде дорога,-
Я стал учиться на доктора, не понимая,
Что если есть Библия, почему нет Бога.
Зубрил латынь, историю партии, химию
На пару с черепом ездил в метро на пары,
Смущал людей, и стал понимать по-тихому,
Что история партии - это расстрелы и нары.
Мое время было еще соразмерно с памятью
Когда на площадь вернули княгиню Ольгу,
И я, почему-то, глядя на этот памятник,
Влюбился снова, на этот раз в физиологию.
Эта наука о том, как жить по правилам,
Как напоить многих из одной чаши,
И стать для второй половины Авелем.
Мою физиологию звали Наташей.
Я четыре раза был с ней в реанимации,
И понял, что в жизни всего дороже
Грядущей весной на бульваре с акациям
Вдыхать весну высохшей кожей.
Я три раза гулял с ней по улицам Ялты,
Пил коктейль на последние десять долларов,
Бармены шептали – наверно прибалты,
Удивляясь нашему тихому говору.
А мы спешили домой, в съемную комнату,
И долго смеялись от такого посыла,
Не имея ни центов, ни фунтов, ни золота,
Но тот, кого нет, подарил нам сына.
Теперь сын большой и гостит в Израиле,
Не соблюдает Тору, но уважает избранных,
И хоть не еврей, но свое призвание
Он куховарит сам, приправляя харизмою.
Когда сочиняю все это я - человек без имени,
На Востоке небо наполняется красками,
И в последней строчке пишу не: «жди меня»,
А: «воскресни, жизнь, убитая в Сла'вянске».

Я видел, как крошатся ледники,
и крошки-глыбы стонут утопая,
как держатся за руки старики
перед калиткой бесовского рая.
Я оставался с небом на один
Хватал зубами воздух в ишемии,
И слушал в эхе музыку вершин
И пел в дуэте с плачем Иеремии.
Я сеял зерна в “ночи чернозем”,
Вязал слегой слова-колосья,
и помогали мне втроём
Отец и Сын и отчим-Иосиф.
Теперь, когда зима и снегири
И в повести последняя страница,
Я понял, что тюрьма внутри
Страшнее, чем казённая темница.

На то и ветер, чтоб c дыханьем слиться.
Упрямый взгляд – не отвернуть.
Луна на пашне – зерном горчицы,
Взойдет над миром, укажет путь
Данайцам к Трое, в страну цыганок,
- Кассандра, слышишь, отдай ключи !
- Коня ведь нет ! – Зато есть огарок,
от той, елабужеской, свечи.
На пепелище остались корни,
Триумф – приправа к чужой беде.
Теперь лишь тени на «підвіконні»,
Скулят молитву - могила где ?
Молчит мудрейший, он знает слишком,
Что только время обгонит смерть,
Что платью схимы московской мнишки,
у Лавры зн`аменьем чернеть.
Козырный туз из колоды - выкрест.
На лобном месте - всегда аншлаг.
Удар – и безрукий в колоде витязь,
Последний, быть может, из всех варяг.

намедни
С тех пор, как хамство стало панством,
Оcлы и овцы стали паствой
И Каина помазали на царство -
Я разлюбил тебя.
Терпя табу не преступить. Неловко,
Принцессе, мачехе, золовке
Под тонкой рисовой циновкой
На подвесном спать потолке.
Я налегке - теперь - с тобой, без тебе,
Мне все равно. Как завещал намедни ребе:
На разоренном, овдовевшем небе
Нет места утренней звезде.
Везде, где ты ступал – силки, капканы, клинья,
Где я искал тебя – пустыня,
Но крылья машут – от бессилья
Сложиться и разбиться в земь.
Я есмь, но это ничего не значит,
Ни манны вымолить, ни чаши.
Глаголю, чтоб переиначить,
Да стал глагол несвеж,
С тех пор, как стал рубеж виденьем,
С тех пор, как солнце стало тенью,
По боли в левом средостенье
Ты понял – я забыл тебя

близорукость
Когда я смотрю в бинокль,
линзы направив в даль,
я вижу, что время - проклято,
ржавеет оно, как сталь.
Когда я смотрю в монокль,
Настроив диоптрию в близь,
Я чувствую время около
того измеренья где жизнь,
как церковный колокол
звучит, когда в бронзу бьешь,
и тает, расплавленным оловом,
переливаясь в брошь,
в месте входного отверстия,
где мало крови
но много вины,
подчеркивая несоответствие
бедности и глубины.

"Прести дижитатор" или нияху
Пассат на Запад, на Восток Эль-Ниньё.
Тепло, прохладно, ледяно.
Рождённый Небылью и Былью,
Как шар в подпольном казино,
Я между чётом и нечётом
Слепая ставка, сделанная в долг,
То продаюсь, то покупаюсь чёртом…
Какой между своими торг !
Хромое время нияху не лечит.
Не прорастет горчицей вечное "зеро".
Крупье в рулетку бисер мечет,
Как некошерное зерно.
Продай мне завтра за сегодня,
На дне Грааля выведи число,
Мой сводный брат, лукавый сводня...
прости, "прести...", что не закончил сло…

Умеющая ждать
Чуешь - кру - журавли снова режут круг.
Вот и всё. Летом птицы летят на Север.
Прилетай на сопки, старинный друг,
Собирать шикшу и пунцовый дёрен.
Прилетай тем летом, точнее днём,
Когда мир так мал, а рассвет огромен,
солью всех морей растворимся в нем,
И дождём воскреснем на небосклоне.
Нам всего-то от жизни - любить, вдыхать
Воздух Севера вдохами щедрыми.
А "над морем высь", а над хлябью гать
Из морёных душ, что остались первыми.
Журавли на рубке курлычат «кру…»,
из экрана голос – «скорбим, проверим».
Повернись скорее, шепчу, мой друг...
ветром эхо вторит мне never

Пчела жужжит в тени ракит,
В дупле каштана воют осы,
В платок Деметры маем вшит
Цветок грозы и медоноса.
Змеиный лёд, церковный мёд,
На то и боги, что неумолимы,
Из рая в ад, из неба в грот –
Круиз пчелиной Прозерпины.
Горчит разлукою перга,
Былые вёсны – так несносны,
Но всё пройдёт, et cetera,
И сложатся в ответ вопросы.
И вышьет звёздочкой пчела
Мохнатой лапкой по ночному небу
Два крестика в созвездии Орла,
В котором Фоб ни разу не был.
И крестозвёзды, как венцы,
Украсят маску карнавала:
Одна, в которой пять углов – концы,
Другая, где все шесть - начала.

Судьба без нас вершит дела
в надеждах веру растворяя,
и завещает нам искать слова
на потолке заброшенного рая,
где в отголоске послесловий,
среди обид и укоризн,
мы утешение находим
в объятьях раненых страниц...
... и вот тогда, из этих риз,
Что укрывают состраданья грани,
Мы выберем по пять реприз,
Из тех, что ранят, лечат, снова ранят…
И, где-то - перед - алтарем души,
Но - точно после - жертвенного ложа,
Заточим два пера о палаши,
И пять реприз на лист положим.
И мы поймем - без всех- из этого листа,
Израненного надписью неровной,
Что ты - палитра моего холста,
А я тугая кисть в руке единокровной.
А вы... молчите все, забудьте про слова,
и не ищите выхода из клетки,
Что взять вы можете с ёё стола -
Для нищих жалкие объедки.
Расплавьте сердце, зашнуруйте рот,
прижмитесь тишиной к молчанью,
и ждите миг, и час, и год,
и растворитесь в муке ожиданья.
И, может быть, из тех высот,
где даже звезды не играют светом,
Она к вам словом - ангелом - войдет,
Разделит ночь и назовет ...... .
Он думал : «Дорогой длинною,
Да будет со мной Божья сила»,
не знал, что под белою льдиной
Найдет капитана могила.
За верностью слову и знамени -
путь от присяги к погосту.
Нет уж церквей белокаменных,
Нет уж туманов белесых.

В платьях, ветрами прожженными,
Под гербом с двуглавой короною,
Дочери стали законными
вдовами, а не белыми женами.

Цинком белым раскрашены
кресты по дорогам да весям.
Богом прошу, не расспрашивайте
об указе: «А.Блока – повесить !».

В жилах, наполненных росами,
Даже под белой рубахою,
Кровь все равно течет красная,
С терпким былинным запахом.

2015

Однажды в Брюгге
Однажды в Брюгге летали птицы, летали низко, летали птицы
так близко, что было слышно их "фьють" и "фьить"…
Я выбрал Брюгге, чтоб им напиться,
А он меня, чтобы убить.
И каждый плёл свой план и правил, и плёл и правил, и плёл и правил,
Пока фламандки плели свои
Mechlin. Я выбрал Брюгге, чтоб крикнуть: «аве»,
А он, в ответ: "mon сher, adieu".
В тот день над Брюгге летали птицы, летали близко, и очень низко
звонил "по комMM" колокольный звон.
Я выбрал Брюгге - чтоб в нём присниться,
А он - меня, чтобы закончить сон…

to Thee... / Тебе

Тебе,
........не мной крещенному,
Не мной оплаканному, с креста
Не снятому, за речкой Черною
Не выбиравшему места,
Тебе, писавшему на гербовой,
Опровергающему высь,
В мой дом вошедшему под вербами,
Я говорю – пригнись!
Пусть для тебя я слишком низкая,
Чем глубже корни – крепче ствол,
Забудь про пагоду буддистскую,
Несостоявшийся Могол !
Тебе не стать моей иконою,
И пусть попросит сам Аллах,
Я не позволю, непрощенному,
В моих отображаться зеркалах
Тебе...

Черезмимо
Мимо целей, ущелий, имён, отражений,
Через мены, измены, простуды, запруды,
На разбитых локтях, по колени в лишеньях,
Я к тебе доползу, как юродивый к чуду.
Через дебри и бредни, боли и роли,
Зажимая свой рот в наркотической ломке,
Отрываясь от праны, засеянной солью,
До тебя дотянусь, как голодный до корки.
Мимо всех "нло", беспилотников, дронов,
Забывая про страны, где был я и не был,
Ослепленный огнями от аэродромов,
До тебя долечу, как Гагарин до неба.
Через днины, пустыни, шпили и штили,
Мимо Сцилл и Харибд под песни сирены,
Непривязанным к мачте, от веры двужильным
До тебя доплыву, как Парис до Елены

Может, хватит волынку тянуть,
Надрывая меха сардоническим хохотом,
Барабанить костяшками
По имплантам роялевых клавиш,
Петь осанну богам,
Импотентным от похоти,
Знаю - ты, не они,
И меня не оставишь...
Может, хватит спешить,
От сбежавших надежд отставая,
Где был счастлив вчера,
Там сегодня разносится сплин,
Там звучала струна,
То ли первая, то ли седьмая,
И на небе Убуд
Там полощится ультрамарин...
Может, хватит кормиться
Прокисшими «завтра»,
Вместо почвы укладывать зерна
В узоры сансары,
Даже семьдесят раз повторенная
Жвачная мантра
Не заменит и дня по
Дорогам Тосканы..
Может, хватит глазеть на героев Уайльда,
Благоговея,
Сострадая Монкрифу за все
сэндвичи с огурцом...
Как прекрасен Амур, в тот момент
как теряет невинность Психея…
Может, хватит терять день за днем,
Как невинность, лицо...
Может, хватит играть вместо джаза кубинского
Венские марши,
На пригнутых коленях
В костюмах барочных напудренно блеять?
Может, надо с утра
Развести вместо кроликов бранши,
И свести, и обрезать как плоть
это крайнее время...

"Tут одиночество уходит в реки.",
Ах, Райнер, я не думаю, что так.
Скорей уносят реки
всё то, что одиночество
когда-нибудь рожало:
любовь неразделенную, какою
только может быть любовь,
ведь чувство, разделенное однажды,
непременно угасает;
и мудрость, застывшую в познании,
как деревушка EzE над заливом;
и чуткий слух,
умевший различать по каплям
оттенки тишины;
и обостренный взгляд
из-под закрытых вежд,
направленный куда-то, вдаль,
за голосом Бочелли,
в ту вышину, куда сам разум
залетать не смеет.
Я думаю, что одиночествА уходят в небо,
и собираются там вместе в облака
и путешествуют - по городам, горам,
равнинам,
как раньше делали они в своих мечтах,
надеясь отыскать покой,
но, убедившись, наконец,
что сны реальнее, чем книги,
все одиночества становятся дождем
и попадают в реки.
Ах, Райнер, как безнадежно ты был прав.

2014

из чьего-то женского альбома
Как слишком долго я искала твой овал
Среди отринутых от млечного пути пылинок,
И выкупала - за гроши последние - права
Ступать по следу ношеных ботинок
В медовых сотах памяти зеркал,
Хранящих ангелов из детства переклички,
И в нескончаемом гудке, с которым на вокзал
Приходят
и уходят в Лету электрички,
В мерцающих огнях, что милостивый Дух
Включает страждущим в конце туннеля,
И в теплоте прикосновенья нервных рук,
Которыми апрель рисует акварелью,
Во всех твоих, и не врагах, и не друзьях,
Застрявших где-то на задворках рая,
Во всех приснившихся, не начатых стихах,
Что ты закончил, век передвигая
Всего на сто шагов назад, до той,
Серебряной струны, что всуе рвать не смею.
Ах, если б ведала судьбой своей
То стал бы ты судьбой моею.

куплет из песенки Ноя сына Ламеха, внука Мафусаилова, отца Сима, Хама и Иафата
Я у вас просить не стану
Ни прощений ни любви
Ни глотка воды в стакане
И ни горсточки земли
Все что можно вы забрали
Унесли в глухую даль
Одного лишь вы не знали
Что нельзя отнять печаль
Что нельзя украсть ту малость
Что дарующей рукой
Берегут мою усталость
Правду волю и покой

О, Время, жалкое к моим потерянным минутам,
Украденных надежд ты вечно множишь большинство,
Твоим дыханьем я, как саваном укутан,
И больше чем в прощенье я верю только в то,
Что нет ни имени, ни действия, ни слова,
Что глубже неба – только сон и тишина,
Что мы все ищем дверь с счастливою подковой,
Но за открытой дверью – новая стена,
О время, неподвластное твоим вассалам,
Ты – вор, и конвоир, ты несговорчивый судья,
Твой исполнитель – ночь, твое пристанище Валгалла,
Кто отразился в зеркале твоем, тот потерял…

КлещИ пасутся в траве…
Донор я или акцептор ?
Сложно быть верным себе –
когда сам производен от ветра.
С верой качается ложь
на плечах одного коромысла,
и след на подошву похож,
как зарубки - на римские числа.
Что-то случилось в Сиаме,
когда тело с душой разошлись…
Каин я или Авель –
больше ответ, чем вопрос.
У дички мелкие яблоки
кислее обрызганных ложью.
На вершине разорванной радуги
страшно проснуться, но можно.
Себя не обманешь «в прятки»,
И с тенью в хокей не сыграть,
И грешно продавать отпечатки,
тому, кто имеет печать.

О бродяжничестве...
Богач ли тот, кто
делится карманной
мелочью с бродягой,
храбрец ли тот, кто
из-за кошелька
свой меч скрестил
с заточкою бродяги,
мудрец ли тот, кто
мимо пробежал
бродяги, на берегу
встречавшего рассвет,
добряк ли тот, кто
пригласил бродягу на банкет
по случаю строительства дороги
на месте хижины разрушенной его,
беглец ли тот, кто
власть отдал бродяге,
что другом стал
для дочери его,
бедняк ли тот, кто
разделил с бродягой
дырявую накидку
под ивою в грозу,
слепец ли тот, кто
воду пьет
из одного ручья
с бродягой прокаженным,
глупец ли тот, кто
власть, дворец и деньги
отдал, чтобы рассвет с
бродягой встретить на реке,
блажен ли стал
бродяга тот,
распятый на кресте,
соседнем с Ним.

Эхом капли,
ностальгией пепла
по пылающим углям,
ливнем дум,
всенощной
литургией
недосказанным словам,
в сонме узников
без тюрем,
хором вдовьих
голосов,
в полузабытьи
ноктюрна,
полутенью
вещих снов,
флёром, маревом,
вуалью,
дрожью жилки
на виске,
переливом ржи
без края,
клятвой
на речном песке,
чистой болью,
следом света
в мире грёз,
где разум нем,
где вопросам
нет ответа,
солью слёз
звучал Шопен.

Не зарастает сердечная рана,
и в сосудах сгущается кровь,
и крадется походкой цыгана
настороженная новь.
Улыбаюсь чужою улыбкой,
а свою - потерял, не найду,
однозубой и погнутой вилкой
ковыряю простую еду.
Отлетают пустые страницы
перечеркнутых календарей,
отражаются в памяти лица
успокоившихся друзей.
А моим отраженьем торгуют
зеркала, получают куши,
подгоняют меня за прямую,
на заточенные палаши.
Неразменной медной монетой
мне не выкупить эти грехи,
и с последним, как с первым,
рассветом мой кукуют предел
петухи.

Natale
…без теченья рыбы немели,
и дрожали непрочные швы.
Был завет. E Lucevan le stelle -
над дорогой. И были волхвы.
Благовещенье – тоже причастье.
И любовь без объятий черства.
На солому и теплые ясли -
расстилали постель Рождества.
Берега под стремниной потока
шлифовали свою крутизну.
Начиналась другая эпоха,
и душа обретала цену.
И алели гроздья рябины,
и не в срок распустилась айва,
и какая-то странная глина
под руками лепилась в слова.
И в ту ночь указательным пальцем
щекотал старый ребе дитя,
и дышала неслыханным счастьем
с виноградом засохшим кутья

Два глотка
Из всех напитков я люблю ручей -
лесной, прозрачный, безымянный.
Он, так же как и я - ничей,
и тоже кажется немного странным.
Иные говорят : слезой-росой
Его исток в горах назначен.
Но, я то знаю - он другой,
ведь камни просто так не плачут.
Ручей - не полноводная река,
и в судоходстве роли не играет,
но, посмотрите на его бока -
сплетениям корней он жажду утоляет.
И почему всегда и почему с тоской
ручей течет к отшельничьему ложу ?
И почему от первого глотка - покой,
а от второго с ним, как близнецы, похожи?

Календарик
Звезда новорожденная...
В осколках хрусталя,
В невесту наряженная,
Уснувшая земля.
Вдруг, налетевшей вьюжею
В церковное окно
Бес, леденящей стужею,
Вдувает толокно.
А журавлиной музыкой -
Вечерняя капель,
Дорогой заскорузлою
Уставшая метель.
Звезды в лужах
Отражаются, не спеша
Тает лед, и пробуждается
Просветленная душа.
У травы покошенной
Пьяный аромат;
И с грозой непрошенный
Ветер – сводный брат.
Ягоды червленые,
Утро в молоке...
Белые и томные
Ночи на реке.
Липы охмеляющий
Разомлевший дух.
Ватою летающей
Тополиный пух.
За нивою волнистою
Яблоневый Спас,
И ночкою игристою
Звезд иконостас.
Ветер, поднимающий
Просроченный билет,
В косы заплетающий
Вересковый цвет.
В прошлое не верится.
За верстой верста,
Под ногами стелется
опавшая листва.
У пустых скворечников -
Голых веток дрожь,
Память запотевшая,
Бесконечный дождь.
Надежды заморожены,
Под ногой грудки,
Лошадью стреноженной
Последние деньки.

Контузия
Я разбираю старую тетрадь,
Пока мне эсэмэску в половицах выгрызают мыши,
И про рассвет, что наступил опять,
Мне лапки голубей телеграфируют по крыше.
Я не владею хитростью и волшебством,
Но я умею драться – до бессилья – насмерть -
Словами, звуками, пером
С той тишиной, которой стану частью.
Я продаю со скидкой старые долги,
И покупаю новые по розничным расценкам,
И пудрю мелом черные круги
Под веждами святых на образах в пристенке.
Мне говорят: Ты наш отец и сын и брат,
А я не верю, и хочу, чтоб только снилось,
Но помню: Илловайск, окоп, комбат,
И вспышка «града», и неизбежимость.

Песенка - букетик
Я в луг приду за слободой
Собрать букет для принца.
Возьму обман и зверобой,
К ним приложу душицу,
Добавлю верность и аир,
И два цветка вербены,
Сорву волшебный девясил,
И стебелек измены.
В букет - мать-мачехи травы -
От сироты – для принца !
И лебеды татарской - для беды,
И колокольчик медуницы.
Любви добавлю первоцвет,
Для остроты – с шипами !
И все свяжу в один букет -
Кувшинками и васильками.
Букет мой принесет ручей
С рассветом – прямо к принцу,
И не узнает он - подарок чей (?),
И будет рад гостинцу !
Себе же – маленький венок
Сплету из дикого шафрана,
И вместо принца ручеек
Мне станет суженым желанным.

Уйти, забыться и простить.
Остаться верным ? – вероломно !
Себя на ссылку осудить
И стать действительно свободным.
Бежать...
Бежать из плена, всякий раз
Следов побега не скрывая,
Против себя издать указ,
Помилованье презирая.
Молчать. Не верить. Сомневаться.
Довериться словам – пропасть.
Не засыпать, не просыпаться,
У ночи свои сны украсть.
Глаза в глазницах развернуть
Вовнутрь своих слепых сомнений,
И там искать причины суть,
И там найти ключи решений.
Раскрыть измену - и не измениться,
Быть с битой картой - и не проиграть,
Жить в центре страхe - и не устрашиться,
Принять страданье - и не пострадать.
Свою любовь без предисловий
Сложить на алтаре в крови.
Где есть любовь, там нет условий,
а жажда мести – жертвенник любви.
Отвергнуть лицемерные призывы
За доброту давать призы -
Все добрые, пока немного живы,
И страшно злы, когда совсем мертвы.
Остаться в силе или в тлене,
Не все одно (?), пока в плену
У совести и палачом у тени
Не выплатишь по счету полную цену.
Копить валюту для расплаты,
И помнить о своих долгах,
На чаевых не экономить тратах,
Ни строчкой в счете не солгав.
Наполнить до краев копилку
И разломить охранную печать,
Отправить получателю посылку
И вексель шпагой подписать.
Отмстить направо и налево,
И лживую корону развенчать -
Король – преступник, как и королева,
Но королева - честь моя и мать.
Беречь одну и погубить другую,
Колодец кровью обагрить,
Своею жизнью, как монетою рискуя,
Спасая тень, источник погасить.
Стать победителем и ужаснуться
Ценою пирровых побед,
Найти вопрос у Иешуа Гануци,
В котором не нуждается ответ.
Обман, убийство, кровь и… облегченье ?
И снова кровь по круглому пути…?
А, может быть, мое предназначенье -
Не зеркало разбить, а отраженье,
И как награду месть в прощении найти...

И не в тот родился срок,
Не прошел и двух дорог,
И не тот принял манок
За настоящий.
Целился не в ту мишень,
И не ту отбросил тень,
И остался только день,
Уходящий.
До весны растаял лед,
До дна выпит горький мед,
И закончился полет
Воскресеньем.
Больше не раскрыть тетрадь,
Больше некого обнять,
И не нужно больше врать,
Во спасенье.
---
Ты хочешь знать все тайны про меня,
И приговор выносишь мне подспудно ?
Ты слепо веришь в святость дня,
В греховность ночи в сумраке безлюдном ?
Ты думаешь, тот свят, кто свет любил,
А грешен тот, кто черной меткой крашен ?
Но сколько раз я днем обманут был,
А ночью выпивал живительную чашу.
На сцене ночи моя роль – лишЬ только я
С ней не играю, а живу, один без свиты…
А ясным днем – я узник тени, и меня
Она преследует надсмотрщиком небритым.
Пускай светлеет образ мой, когда приходит день,
Да в ночь безлунную я не отбрасываю тень.

Ах, если б ядом злым печали
я не был с детства заражен…
какие б мне открылись дали,
какой познал бы горизонт,
как я возрадовался б страстно,
какие б начертал слова…
Ах, если бы духовный пастор
сорвал с меня тугие покрова
моей усталости…
Как я воспрянул бы, как ожил,
как задышал бы, как запел,
до светлой старости
младенческой бы дожил,
и скольких внуков вынянчить успел.
Да все не то…, скарбом тяжелым
я накопил одни долги.
Моя усталость, валуном загорбным,
все не дает прорваться за круги.
На дне начертанного круга
как эшафот маячит ринг души.
И каждый занял в нем свой угол,
а время... точит палаши ...

И было Рождество (ЖВК)
Была зима. И первый день недели
уже виднелся. Пастухи в ночном
привычно коротали время.
Еще привычнее коротало время
и без того недолгий способ
существования белковых тел.
Голодному шакалу диск Луны
напомнил про лепешку с мясом,
и несогласие с таким меню
прошило небо сиплым воем.
Овца, отставшая от стада, не помышляла
(законам Исаака вопреки)
своими «беээээ» противодеять силе,
чей музыкальный слух легко
мог перевесить чашу и,
потому, молчала, и плелась к своим,
предпочитая камни обходить,
чем собирать или разбрасывать.
Один из пастухов - обученный считать
из кулака выдергивая пальцы,
с удивлением вскинул брови, и,
кроме недостачи, обнаружил прибыль света
в той части небосвода,
где очень тонко вяжутся дела.
Дела, дела, дела...
Какое дело пастухам до акций,
ипотеки, до третейских судей -
которым не винить дешевле, чем прощать,
и, от того, их справедливость так безмерна,
как безразмерна мантия над животом;
какое дело пастухам до споров торгашей
о том, какая скидка одурачит покупателя сильнее;
какое дело пастухам до храмовых менял,
которым отдавать – сложней, чем отдаваться;
какое дело пастухам до фарисейских споров
об исконности пророчеств,
о силе веры в пышности обрядов.
Другое дело - ветер, небо, звезды...,
уж если спорить с кем – то лучше с ними –
чье дыханье чище, глубина непостижимее и
чье мерцанье бесконечней одиноко.
Совсем другое дело научиться слушать ветер
и понимать в его дыханье скрытый смысл и
вслед за ним пойти за Новою Звездой.
Так и случилось: пастух проследовал на Свет;
возвышенный рельеф на горизонте в последний раз
пытался удержать рассвет, и снова тщетно;
у входа в грот ленивые волы жевали жвачку,
освободив при этом место в яслях малышу.
Пропели петухи – уже без шанса ошибиться,
неспящие остались при своих,
по склонам ночь спустилась в море,
и с первыми лучами к хозяевам вернулись тени,
не оставляя места снам.
И каждый над душой своею - царь
И каждому - Джокондовые дали,
И было все, как завещалось встарь.
И был день пятый.
И Его распяли

Иногда так надежда стучится в висках,
Не вмещаясь в скупой формат ожиданья.
Время страшней, чем пират и пиранья,
Когда память хоронят в чистых листах
Книг неизданных. И не стоит гадать,
Будто жизнь и судьба на сиамцев похожи,
И, что Бог все поймет, я не верю, но все же,
Иногда мне так хочется Бога понять…
Иногда мне так хочется Бога распять
За Хатынь, Илловайск, за сиротское горе,
И за орден на грудь из запекшейся крови...
Но потом тебя, Господи, крепко обнять,
Вознести и оплакивать в изнеможенье,
И распятье носить, как Твоё отраженье,
На чахоточно-хилой темнице-груди,
Где свой срок отбывает пожизненный мышца.
Раньше срока на волю ей разрешиться
Я молю тебя, Господи, не приведи.

... в женский альбом... и - два Моцарта
Т ы – мой ! Не спрашивай у Бога
Путевку в рай. В раю кресты.
В дому война, набат, дорога.
Слова пусты.
Играй и пой, мой дерзкий, юный.
Твой выбор – я, а, значит, ад.
Ах, этот профиль гордый гунна,
И жгучий взгляд.
Звени, надмирный, песней новой !
Ступай вослед моим стопам.
Себя зерном на пашне голой
Тебе отдам.
Посеешь, вырастишь и срежешь !
Колосья, гроздья, лепестки.
Из снов моих - таких безбрежных -
К тебе мостки.
Ступай по ним, беги и падай.
Люби, ревнуй, смеши и зли.
Хромай, кипи в катрюлях ада...
Ты мой, как в небе журавли.

В чьей-то женский альбом,
Не задерживаясь, зримо,
пролетаю над землей,
Знаю я, что быть любимой –
Все равно, что быть живой.
Знаю я, что с первым вздохом
Затянулся поясок.
Протекает не до срока
Жизнь по капельке в песок.
Не задумываясь, мимо,
Кружит шарик казино.
Знаю я, что быть счастливой
В той игре не суждено.
Знаю я, что стихнет ветер
До заутренней зари.
Мне, познавшей, быть в ответе
За растраченность любви.
Не раскаиваясь, с миром,
Закрываю ворота.
Знаю я, что пахнет миррой
Чистый воздух Четверга.
Знаю я, что платье схимы
Не заменит мне фаты,
Знай и ты, что был любимым
От рассвета до черты.

К сосцам кормилицы поочередно припадая, глотал,
Не представляя, что может что-то быть сильнее жажды...,
Что неприятье смерти только к близким важно,
Что относительно дороги эта жизнь - вокзал,
С которого любой вагон прибудет к устью,
Когда весь смысл пути сведется к послевкусью.
Скупую мудрость познавал через невидимую дружбу,
листая в памяти прошитый временем роман,
но, час от часу, из обложки выходил наружу,
и убеждался - Кафка прав, и там и здесь - один обман.
И здесь и там - цари, шары, эпохи, слоники, лошадки,
Мелькают друг за другом, каруселится земля,
И с каждым вдохом глубже, без оглядки
на «не хочу», врастает в шею воротник-петля.
По сводкам БиБиСи - на небеси дефолт и перемены,
Пересыхает Чад, ржавеет время и чадит свеча,
Хромой жираф бредет на север из Нджамены,
Чтоб встретить там закат, а где еще встречать ?
А что еще сказать тебе об Ойкумене,
Застывшей в "фазе неподвижных звезд" ? -
Что весь огромный мир вращается по Птолемею
Вокруг тебя. А я в тебя корнями до макушки врос.

«Всему началом было слово»,
В этой фразе ключ - «всему»,
Пусть я бес, но бес толковый,
Знать хочу: «всему - «чему»?
Слышал: «время бесконечно»,
Только начинается с яйца…
Нет начала у колечка,
У вопросов - нет конца.
Где зерно тут, где полова,
Не завышена ль цена ?
Раз на завтрак было Слово,
На десерт дадут (?) дела...
Где тут правда, где тут ложь,
Где сокровище, где помесь ?
Слово – пастырь, дело – нож,
Между ними Храм и совесть.
Чему началом было слово -
тому дела дадут конец.

в крайнем ряду
(пафосное)
Глупость правителей,
Двуличие слуг,
Молчанье свидетелей
Под сплетни старух,
Страх неуслышанных,
Злоба глухих,
Прогнившие крыши,
Часовен пустых,
Горечь прозревших,
Вера слепцов,
Любовь не умевших,
И не живших отцов,
Зловоние пошлости,
Чужая постель,
Тоска безысходности,
Пустырь новостей,
Зависть бездарностей,
Гербы без корней -
Такие вот радости
Отчизны моей.
Что ж мне назначено
В крайнем ряду –
В аду ли пристанище,
Иль отрешенье в раю ?
Милость карателей
На суде подлецов,
Смех надзирателей
Под скрежет оков,
Гангрена покорности
Продажной толпе,
Забвение в скромности,
И гроб в нищете?...
Пусть мало досталось
Мне в этой судьбе,
Доволен я малостью –
Быть нужным тебе

плавиковая кислота растворяет стекло
Прилипчивый звук
До оскомы заезженной грусти,-
Фотоновый ливень
Смывает ночные чернила с руки,
Опричники снова пасутся
согласно приказу в капусте,
И ловят младенцев
В свои золотые силки.
Стеклянные стены
Дают ощущенье живого простора,-
В стеклянной кастрюле
из щуки готовят уху-рафинад,
В иллюзию крепости
Веровать проще простого,
Как в вечность души
Из бульона невзрачных монад.
Заученным жестом
Рука направляет заточку в грудину,-
Кобель прирученный
глазами Джоконды скулит в пустоту,
Пока не поступит в продажу
Билет на Нибиру
Прозрачность пространства не
Не сможет сдержать кислоту

Ворота Иштар
Так нерентабельно пошло
мелочь разменивать мелочью.
Ужe лучше в острог, чем желать,
но бояться чужого украсть,
yже лучше – персоной нон-грата
быть в модной примерочной,
чем из прошлых коллекций
напяливать новую масть
на старинную жизнь – out let,
second hand отполированный,
китайский кутюр,
ширпотреб, аватар.
А в глазах cироты,
что идет за пасхальной иконою,
глубина синевы,
охраняющей львов
на воротах Иштар

из песенки Эсфирь
Я овладел в совершенстве искусством потерь,
пытаясь язык понять, доступный живым.
Я время ценю длиннее, чем день,
но все же, дешевле, чем детские сны.
Над дверью моей, как мезуза, готический гриф:
«надежда пусть входит босыми ногами».
Я рассерженно верю в бессмысленный миф,
что вечность живет в лепестках оригами.
Я знаю, душа - тоже мышца, попавшая в плен,
то сжимается в сталь, то висит в дистрофии.
Я смирился, что мир заболел «хдн»,
и в наушниках слушаю песни Эсфири.
хдн - хроническая душевная недостаточность

Я - Раб ! Ничто, без имени и прав.
Земля под пятками моими негодует,
Когда свое бесправие поправ,
Встаю с колен и по цепи иду я.
Я - Раб ! Никто, я обезличенная смесь
Из праха, унижений и немого плача,
Я в римском праве - res, я вещь!
и нищета - подошв моих богаче.
Я Раб. Я грех единокровного отца,
Меня продавшего за меру зерен,
Я тень без тела, очертанья без лица,
И сам себе я беспризорен.
И мой хозяин - собственник всего,
что мыслит раб и чувствует задаром.
И счастье мне даровано в одном -
Убить раба /в себе/ и возродиться
янычаром.
Из варяг в...
На то и ветер, чтоб c дыханьем слиться.
Упрямый взгляд – не отвернуть.
Луна на пашне – зерном горчицы,
Взойдет над миром, укажет путь
Данайцам к Трое, в страну цыганок,
- Кассандра, слышишь, отдай ключи !
- Коня ведь нет ! – Зато есть огарок,
от той, елабужеской, свечи.
На пепелище остались корни,
Триумф – приправа к чужой беде.
Слепые тени на «підвіконні»,
Скулят молитву - могила где ?
Молчит мудрейший, он знает слишком,
Что только время обгонит смерть,
Что платью схимы московской мнишки,
у Лавры зн`аменьем чернеть.
---
Козырный туз из колоды - выкрест.
На лобном месте - всегда аншлаг.
Удар – и безрукий в колоде витязь,
Последний, быть может, из тех… варяг.

Вера и деньги.
Вера дарована нам «во спасенье»,
Как пилигриму – ипотечный кредит.
Вера, как деньги – продукт накопления,
И в Ватикане министр финансов сидит.
Как почувствуем мы, что для веры нет меры,
Так исповедь в церковь несем, как депозит.
Может причина всех бед в калькуляции веры…
Как запах крови зверя манит.
Вера и время.
Чтоб веру найти в себе – нужно смятенье,
В безветрие прапор, как тряпка висит.
Время – хронометр веры, приспособленье,
Когда молимся мы - время стоит.
Время – лишь производное функции смерти,
Где жизнь – переменная, логарифм слова шанс.
Мы дни прожигаем для зарплаты в конвертах,
И верим, что купили билет на последний сеанс.

Альгарве
Тоски уж нет, недели две я не в «запарке»…
Альгарве, эвкалипты, сосны. В растворенное
Окно вползает запах португальской розы, в парке
колышет ветви легкий бриз. Вечнозеленый куст
мимозы, как символ нескончаемой весны
хромает вдоль тропинки вниз, к обрыву,
где, как игривая жена, флиртует с романтическим
приливом и изменяет берегу с кочевником отливом
зеленая соленая волна. Повсюду суетный покой.
Вдоль скал идет на веслах лодка, в ней девушка
с протянутой рукой и хлебом, и рыжий мальчик
в красной кепке. Вечно-голодных белых чаек
за лодкой вьется жирный рой, отец гребет,
не сильно, по теченью. На пляже много детворы
без маек – дети местных рыбаков, к причалу
пришвартован старый катер. Завидев нашу лодку
дети вдруг кричат: «Шумахер !», ошиблись,
ведь мальчик в лодке все-таки не Ральф,
но также симпатичен. А Солнце высоко,
уже пора к обеду, остатки хлеба улетают в океан
и исчезают тут же, на лету - у рыб хороший аппетит.
Но только ли у рыб ? В таверне множество людей –
все извлекают молотком мозги не скрывшихся улиток.
Официант как будто сбрызнул йодом дюжину креветок.
Как сильно разгоняет скуки зной зеленое вино.
В Альгарве нет тоски, недели две не помню я о Парке.
С тех дней прошло уж десять лет,
я все смотрю в окно и вижу: пальмы, сосны, розы в парке…
и до сих пор воспоминанья, грезы, как мыс Фаро,
отравленной стрелой, пронзают грудь мою...тоска...

Баден-Баден
И снова не родной над головою кров,
и снова мой покой чужбиною украден,
и в незаконченном ряду нескладных слов
все повторяю «Баден, Баден, Баден».
Как заклинанье слышатся слова,
и ностальгия - как тупая бритва;
всё хочет нового седая голова,
но вместо ужина – голодная молитва.
Ты пригласи меня в свой постоялый двор,
Прошу, как просят милости, или прощенья,
И, как в последнем слове уличенный вор
Перед судьей молю о снисхожденье -
Забыть прощальный аромат из желтых роз,
В котором память может раствориться,
Чтоб на мосту, перелетающем Оос,
В теченье легком снова отразиться;
Ты пригласи меня в свой черный лес,
В котором столько воздуха и тени,
И я тогда, как схваченный беглец,
Перед тобой паду на голые колени.
И я услышу голос Виардо,
И через «Дым» со мной заговорит Тургенев,
И, как последнюю надежду, на зеро
Свою любовь поставит одержимый гений.
И через время ляжет параллель,
И словом свяжет тайные аллели,
Под хруст щебенки Лихтенталевских аллей
«Курхаус» отворит резные двери.
Я буду знать, что по велению Петра,
Направо повернется старый флюгер,
И вместе с ним везенье до утра
Со мною будет в красно-черном круге.
Но !!! Если я удаче не к лицу,
Фортуны луч предательски зачахнет,
Тогда поймут в Шварцвальдовском лесу –
«Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!».
В тот миг услышишь ты, германская земля,
Не Шумана и Брамса дивные хоралы;
А в отголоске звонов древнего Кремля
Узришь панславянизма дикие оскалы.
Пусть все мои жетоны и гроши
Твои менялы заберут сегодня -
Ты будешь знать,
что шире нет души,
чем русская,
как нет души опустошенней.

Ты был мне ближе моего дыханья,
С тобой молчал я тише снов,
с тобой прощаться было испытаньем,
Из рук я над тобой воздвигнул кров.
Ты помнишь, как клялись мы, жизнями меняясь,
Когда друг другу в жертву сватали себя ?
Теперь с открытой раной жить я примиряюсь,
Теперь боюсь я – что же ждет тебя ?

Вся жизнь, с ее рассветами,
рукой Отца, глазами Матери,
Проклятьем Ирода, Иуды поцелуем,
живительной водой Йордана
Такой короткой ночью Гефсимана,
воспоминаньями о теплых вечерах Капернаума,
с попытками забыть, отречься и
укрыться в космосе пустыни,
с бесшумными шагами за собой учеников,
что верили и продолжали сомневаться,
с истлевшими в шкатулке бабушки
дарами Вифлеема,
с познанием себя в противоречьях памяти и бытия,
в трагичной неизбежности пророчеств,
о - !, в желанье славы и в ее презренье,
вся жизнь в земной любви, как в завещанье,
вся эта бездна, мистика, вся простота,
и все предательства, измены, отрешенья – всё !,
окажется мгновенным отраженьем
в зеркале единственной слезы,
скатившейся из-под венца,
и растворившей почву.
С того мгновенья и
до сих пор,
сосредоточилась для каждого, кто дышит,
вся ценность жизни
в цельности ее последних,
по модулю таких же, как и первых,
по вектору – уже бессмысленных минут,
когда мы, наконец, находим
доказательства существования вопроса,
в котором не нуждается ответ.

Шана Това, сладкого нового года
-
Качели Ро-Ша-Шана
-
Качается день между светом и тенью,
Трамвайчик качается на виражах,
Качается маятник, верный сомненью,
И с крыльями в паре качается взмах.
Качаются в люльке любовь и отрада
У бабушки руки качаются в такт,
Качаются в лодке страсть и услада,
Качается занавес, опуская антракт.
Качается мир на качелях орбиты,
Решается жизнь на дуэлях судьбы.
И прошлое с будущим временем квиты,
И настоящее - памятник вечной борьбы.
Качается ветер, ударяясь о горы,
Волну поднимая с океанских глубин.
Как светильник, зажженный сиянием Торы,
Качается в пламени свечки Раввин.
Качается серп в гамаке небосвода,
Склоняются ветви к могилам отцов,
И в день головы наступившего года
Качаются чаши небесных весов.

Когда душа кричит,
терзаемая духом,
когда к сырой земле мы припадаем,
чтобы слухом,
в покое
ощутить ее движенье,
и каждый шорох отдается приближеньем
надежд,
сомнений,
страхов,
изменений...
Мы расставляем сеть своих предощущений,
самих себя вылавливаем в ней,
пытаясь вырваться,
все путаем сильней,
и, не найдя
искомого значенья,
питаемся плодами предвкушенья.
Когда душа молчит,
пресыщенная сутью,
когда рука ласкает вместо девы лютню,
чтобы не сбиться на изменный лад,
за каждым звуком вновь приходит ряд
реприз,
созвучий,
пауз,
повторений,
вплетая в память кружево видений,
и вслед за ними возвращаются года,
прикосновеньем мнимым радуя,
когда
река из берегов выходит в устье,
мы упиваемся туманом послевкусья.

Зашторен свет в пентхаусе Гекубы,
Как мирный атом спит дворецкий.
Металлом по стеклу – и сводит зубы,
И жизнь вмещается в сюжет для нэцкэ.
Ступени вверх, как ноты на пюпитре,
Когда закончатся, тогда - аплодисменты.
Не выпитый глоток на дне поллитры,
Не гарантирует бессмертье.
Мелькают дни, как кадры в киноленте,
Где титр «the end» – напоминает вечность,
Навряд ли истина живет в абсенте,
И с Богом, думаю, я никогда не встречусь.
Я думаю, всю соль из мирового океана,
не выпарить в камине папы Карло,
и сколько не кричи у алтаря «Осанна!»,
закройщик-время не продлит лекало.

ЖВ-К
It was winter. The first day of the week was slightly seen.
The shepherds at the night-watch were whiling away the time,
And less than short existence of protein bodies was passing in the time itself.
The Moon’s disk reminded the hungry jackal of a flatbread with meat,
And hoarse howling stitched across the sky
as disagreement with such menu.
The straggler sheep had no intention
(despite the Isaac’ laws)
to bleat its “beeeee” and to resist the power,
which ear for music could tip the bowl with ease,
And therefore kept silence and lagged towards the flock,
Preferring to walk around the stones,
instead of gathering or scattering the rocks.
One of the shepherds – taught to count
pulling the fingers out of his fist -
raised his eyebrows with surprise
and found out, besides the shortage,
the gain and profit of the light
in that side of the sky dome
where the deeds are knitted subtly.
Deeds, deeds, deeds…
What business for the shepherds mean those stocks
and mortgage, and arbitration judges -
for whom it’s cheaper not to blame than to forgive
and thus their justice is as immeasurable,
as mantle above the belly is dimensionless;
What business for the shepherds mean the hagglers’ disputes
Concerning which discount
will quicker fool the buyer;
What business for the shepherds mean temple money-changers,
To whom it’s easier to surrender than repay;
What business for the shepherds mean the Pharisee’s debates
about the prophecy priority,
the power of belief in splendid pomp of rituals.
Another thing is – wind, and sky, and stars...,
so if arguing with somebody – much better is with them –
those, whose breath is more purely, depth is incomprehensible and
Twinkling is more infinitely lonely.
And quite another thing is learning to listen to the wind
and in its breath to grasp the hidden sense and
follow it for the New Star.
And so it happened:¬ the shepherd followed the Light;
sublime relief on the horizon tried for the last time
to detain the Dawn, again in vain;
The lazy oxen were chewing the cud at grotto’s entry,
Giving the place tо Baby in the mange.
The cocks crowed – without a chance for a mistake already,¬
The sleepless stayed with their own,
The night came down in the sea along the slopes,
The lost sheep reached the flock,
Along with first rays shadows came back to the owners
Not leaving any space to dreams.
And each - is Tsar above his soul,
for each - are Mona Lisa mysterious landscapes,
And it was all as of old bequeathed
And it was the fifth day.
And they crucified Him.
----------
И каждый над душой своею царь,
И каждому Джокондовые дали,
И было все, как завещалось встарь,
И был день пятый, и Его распяли
Посмотрите как сцеплены Его руки и что будет завтра ?

Эвридика Орфею
Пусть будут тьма и тишина,
и будет их союз,
и будут сны
в муаровом узорье.
Я не богам
пресыщенным молюсь,
я проливаю боль,
разбавленную кровью.
Из снов лазурных
Серафимом воплотись,
не шестикрылым –
шестинежным, шестистрастным,
шестью устами
к шелку прикоснись
на брачном одре,
как судьбе – крестообразном.
Не останавливай свой
маятник-маяк.
Дай к исступленью мне
сигнал беззвучный,
и простынь разорви,
чтоб не поднялся флаг
о сдаче крепости
на милость невезучим.
Как сын Везувия
в меня ты низвергнись
жемчужной нитью,
водопадом, каплей.
Наполни влагой
пересушенную жизнь,
Или убей...
На выбор -
Что тебе приятней ?
Рикки-Тикки-Тави, Жене.
Могила, Женя, плохой учитель.
Ружьё, прощай, старик и выстрел.
Стреляет не Эрнeст, а Гитлер,
В сознанье бытием.
Усы на сцене, трубка, китель.
В партере рукоплещет зритель,
Не заморачиваясь - «быть ли»,
Употребляет мумие.
Бог задержался на больничном,
Уже не пишет «рецки в личку» -
Не видит горя, как обычно,
Хрусталь закачивает в глаз.
А в это время карлик пинчер
С такой необычайной кличкой
Конюшню охраняет лично,
Благоговея от команды фас.
Как ждет старателя порода
Так Наг с Нагайной ждут приплода,
Чтоб пережалить пол народа,
А пол народа запугать.
На смерть идущий крикнет «Ave»
Полям, морям, невесте, маме.
Чтоб подвиг Рикки-Тикки-Тави
Под Иловайском повторять.
Нерон забудет про законы,
Народ забудет про Нерона,
И оскопленная свободой
Поплачет над могилой мать.

Одиссей. Троя. Я
Во век не будет пажить плодоносить.
Где конь троянский простоял –
теперь бесплодная сырая осень
там будет мачехой для голых скал.
Развеян дым над пепелищем Илиона,
простил ли первого второй, Протесилай?
Заветный щит с дельфином Посейдона
себе под ноги кинул я. Авлос – играй
свой лучший гимн владычице Афине,
его заждались от Микен до Дельф,
и мы, вчерашние изгои, и герои ныне,
натянем с парусом победный шлейф!
Эол домчит корабль на родину. Скорее
впрягайте в колесницы облака!
Пусть старцы – зарифейские – Гипербореи
всё пресыщаются, и пусть течет река…
Пусть траур ночи освещают звезды,
в золу пусть превращает свет горнило,
пусть змеи разоряют птичьи гнезда,
пока ржавеют петли на воротах мира,
что стал теперь уже совсем другим,
таким, что землю снова сеют солью;
таким, как разоренный Илион – нагим.
Насколько боль, Улисс, ты разбавляешь кровью ?

Сиена
Тоска и свет живут в ее пределах,
Свет и тоска по достопамятным делам,
Тоскана выбрала другую деву,
Заполнился слезами - «Радости фонтан».
Тоска свободы, закольцованная в рамки,
Щемящим эхом неуступчивой судьбы
Звучит доныне в колокольнях замков,
пустым конюшням добавляя немоты .
Страданье и величье слились в точку,
В неженском сжались кулаке,
И отразились в каждой строчке
На гербе Медичи в венке.
И только ратуша Дель Манджа,
Стоит, как прежде, над тоской,
И только Дуччо, гордым стражем,
Хранит Мадонны благостный покой.
И только время-узник, по этапу,
Все носится вокруг ее камней,
И сквозь воронку площади Дель Кампо
На Палио взывает всех своих детей.

Ее тоска в мою судьбу вселилась,
Как в Храм Господень встроилась Гора,
С которой мир отверг дарованную милость.
Подайте «кьянти», едем в номера.
Дуччо ди Буонинсенья, 1260—1319,

Небрежа
Невидимые тени миража
Не лягут указателем дороги.
Бездействием покоя небрежа,
Твоим я стану слушателем строгим.
Услышу я муаровый дуэт -
Простуженной виолончели-ночи
И ветерка-смычка - что делает рассвет
Таким желанным и, слегка, порочным.
Услышу я дыханье камыша
Под метроном кукушечного пенья
Про ту, что неприметно так ушла,
Или осталась на прикосновенье.
Невидимые тени окружат
До срока арендованные дроги.
Молитвой безответной небрежа
Наймусь паромщиком - соединять дороги

to whom it may concern
Ты настрой свои пальцы на клавиши,
Разложи, как по нотам, желания.
Я не знаю: поймешь ли, ужалишь ли,
Сократишь до нельзя расстояние ?
Вижу, мир переполнен оружием,
И звенят и звенят кандалами конвойные.
Не беда, что с тобой незамужняя,
Не беда, что пою песни вдовии.
Ты реши – суждена я тебе или ссужена,
Я решу - ты подарен мне или одолжен,
Столько разного между верой и службою,
Сколько общего между ложью и ложем.

Тебе не встать на якорь у причала,
И не ступить ногой на каменную твердь.
Оставь меня, оставь, чтоб я кричала…
Немые могут всей вселенною реветь.
Слепые могут плакать, слез не проливая,
На ощупь, в кровь, охватывая суть,
Звонить в звонок – с тебя – срисованного рая,
И собирать в клубок – тобой – разбросанную ртуть.
Тебя я злю, ну что ж, невелика потеря,
Ко мне ты руку тянешь сквозь ограды клеть.
Ты потерял мой ключ, я превратилась в зверя.
Но не дрожи, не разорву,
не дам Тебе так просто умереть.

Вжимаюсь в старую тахту,
укутавшись в крыло
поношенного пледа,
Как холодно...
Слова разбросаны в труху,
и память съежилась
до крошки хлеба.
Как холодно вокруг...
От сквозняка
колышется портьера...
Как воздуха -
мне не хватает рук,
а время репетирует премьеру -
уже последнюю...
Уже не острая,
ноктюрная тоска,
как бакалао,
всю меня пересолила.
Как холодно -
от пят и до виска...
Согреет только фимиам кадила...
Вжимаюсь в старую тахту...

Assasin`s Tango
В кварталах Аррабаля слышны песни
горчее аромата жареного кофе,
что сварен с ностальгией вместе.
Бандонеон, сжимаясь, разрывает душу
на грусть в анфас и гордость в профиль.
И безответно океан ласкает сушу.
Вечерний ветер в терракотовом муаре
сулит прохладу с наступлением ночи
двум компандритос, что кружатся в паре.
Во взгляде - взгляд, как взведенный курок,
с молитвой «Ave…» заплетают ocho,
и обнимает дьявола здесь бог.
Здесь страсть у одиночества в осаде,
и хищник ластится к ногам Дианы,
как на дуэле - сердце к шпаге.
И здесь любовь черствеет без объятий,
плоть на душе залечивает раны,
за каждым шагом слышится заклятье
сильней блаженнейшей осанны:
предавшему любовь – изысканную месть,
отверженным – чертог любви обетованный.
И весь Буэнос-Айрес здесь

Брошь Мерлина - Незнакомке
(из старенького баловства)
Она во мне – насквозь - она саднит
Шершавой болью, инородным телом,
Кровавой коркой этот знак пришит
К стволу - все пожирающей омелой.
Она как жажда, как двухполюсный магнит,
Вбирает соки и колодец испаряет,
И - тут же - влагу новую манит
В свое хранилище из берегов без края.
Я без неё – ничто, нигде, ничья…
Заря без утра и затменье без Планеты,
Брошь Мерлина – как метка палача,
На грудь десницей – правою – надета.
И вот сейчас, когда настал предел,
Замкнулись кольца на запястье туго,
Я возрождаю пепел в наконечье стрел,
Без зависти, без сожаленья, без испуга.
Срываю – левой - брошь рукой -
Как мне указано условием Завета,
И отдаю Тебе ! Возьми, вернись, открой !
Дай страждущим всего немного –
Света...

Как задумано - так и свершилось.
Город - маска и город - гранит,
Твоя желтая пыльная сырость
В бронхах улиц тоскою першит.
В твоих парках озябших статуи
Не смущают своей наготой
Глаз прохожих, и верят и ратуют,
Что дороже всех скарбов покой.
Блудный сын, убежавший от времени,
Ты все носишь отцовский наряд.
Твои вены, аорты, артерии
Ключ-отгадку в течении хранят.
Твои вдохи и выдохи - жадные.
Воздух Севера - чище, чем ложь,
Не колоннами - серыми жабрами,
Под иконой Казанской ты пьешь.
Всех не счесть, начиная с Итаки,
Королевств, потерявших кордон.
Твое сердце о ребра Исакия
Все стучит, как маяк-метроном.
Берег с берегом - два неприятеля,
Две руки - два моста, одна нить.
То их сводишь для рукопожатия,
То разводишь, чтоб руки умыть.
Твое небо пронизано шпилями,
Как расшитый мундир для наград.
Город в камне и камень в имени,
Город - друг, город - враг, город - брат.

Когда я читаю...
Когда я читаю Бродского
я ощущаю, как движется мозг,
как создавая трехмерность из плоского,
в первозначимость слова уверовал Бог,
как разум в неравной погоне за временем
без покровительства веры молчит,
как, наделенный свободой и зрением,
за ускользающей вечностью носится «Жид»,
как смерть расставляет немые границы
между памятью, именем, маской лица,
как воспаленный прощением, взгляд с Плащаницы,
палача обнимает взглядом Отца,
как держат атланты, смиренно и чинно
вселенского храма неф-небосвод,
и только их слезы, под песни невинных,
скрывает теченье всезнающих вод,
как в лазурных каналах безбрежных заливов,
где отраженьем пространства закончился круг,
с прибоем о камни, для неисцелимых,
все бьется надмирный и страждущий Дух.
Когда я читаю Милоша,
я понимаю - дальше нельзя,
что пахнет какой-то гнилостью
превращенье пешки в ферзя;
что память живет вне времени,
как овдовевшие мужа и жена,
а числительные местоимения -
для новых людей имена;
что скоро - не встретишь сытого,
способного не отнимать
у нищего, в саван укрытого,
право беззлобно страдать;
что всем, кто познал усталость,
дозволено будет примерить
с покровами благодарности -
Право в Голгофу поверить;
что книга не будет издана
в стране дураков без названия,
но вечер на вече избранных
согреет молитвой молчания.
Когда я читаю Тишнера
я понимаю - чаша полна,
и жертва не может быть лишнею,
как может быть лишней цена;
что только несчастие – истинно,
что веровать – значит избрать
избирающего избранных,
что выше измены - прощать;
что сила добра в неприсутствии,
оплаканном вечным крестом,
а трепет и боль от сочувствия
уже соразмерны победе над злом;
что только в страданье завещана купчая
свободы иного, вдовы, сироты,
и благо даровано сущему,
лишь нужно ответить «с кем ты?».
Держитесь рядом с нужду познавшими,
пусть их осталось много,
и вместе с собратьями вашими
ступайте следами от Бога.

о единственной встрече М.И. и А.А. 7-8 июня 41 г.
Ордынка, Ардовы, житейская трясина…
вошли, увиделись… Осанна !
Мне эта встреча показалась «манной»,
а Вам напомнила про вкус рябины.
Всего на миг соприкоснулись руки –
как будто свыше отпечаток,
и, не снимая шелковых перчаток,
простились – верно – до разлуки.
Мы разошлись - часы пробили –
не разбудить давно не спящих…
Спросить хочу от всех скорбящих -
меня вослед зачем перекрестили ?

одной Незнакомке
Мы разминулись… Но мы рвались в близь,
Смотрелись в зеркала – спиной друг к другу,
Теперь, когда нашел, прошу – не отвернись,
Уволь и прогони всю – надоевшую – прислугу,
Всех тех, кто просто около, кто сыт,
Кто ходит в гости, как по расписанью,
И кто перед грозой - повременит,
И всех, чей выбор не отмечен гранью.
Взамен я попрошу – взаймы – но только раз,
(И предложу в залог недорогую душу):
«Дай мне всего одно касанье глаз».
А после… пусть твой муж меня задушит.

это не пятый танец это третья симфония
Закрой счета и разомкни замок,
Найми такси до старого вокзала,
Спустись в равнину, отыщи исток,
Кукушке заплати, чтоб правильно считала.
Возьми байдарку, виски и блокнот,
Кота и вискас,чтобы кот не плакал,
Зрачок настрой на южный порт,
Отдай русалке модный навигатор.
забудь измену, как забыл обет,
Ключ выброси на дно колодца,
Волне отдайся, как на мизере валет,
Козырной даме смело отдается.
Слепой оркестр якорных цепей
Тебе сыграет пятый танец Брамса,
Под «пляску смерти» дедушка Гольбейн
Откроет ветру нижний брамсель...
Плыви. Тебя теченьем отнесет,
Туда, где ждут покой и нега,
Где океан и небо слились в слёт…
Там твой предел, и Альфа и Омега

; и ; написаны по левую и правую стороны от головы Христа. Надпись на свитке в левой руке Иисуса: «Я есть дверь» Эммаусский монастырь, Прага

О, жизнь моя - владычица и служка,
ты мягко стелешь, только жестко спать,
Ты будто старая, любимая игрушка,
И жалко выбросить, и больше не сыграть.
О, жизнь моя - кабацкая пирушка,
ты сладко наливаешь, только горько пить,
и мой наряд - плетеную дерюжку,
разматываешь ты в надорванную нить.
О, жизнь моя - души лампадка,
еще дымишься, да уж нет огня,
моя уставшая, но верная лошадка,
зачем ? куда ? - везешь меня...
О, жизнь моя - беспечная пастушка,
с тобою просто все, а, значит, все всерьез,
твои веселые и рыжие веснушки -
следы от высохших на Солнце слез.
О, жизнь моя - разменная полушка,
немного стоишь, да не прикупить,
своей усталости в мою хмельную кружку
ты, все же, не забудь мне доверху налить.

Ты на меня не надевай, слепая ночь,
Свои навеки неснимаемые платья,
И ты, цыганка, больше не пророчь
Казенный дом, дорогу, черные проклятья.
Не уноси меня, волнистая река,
Своим теченьем в мутную пучину,
И будь тверда, моя нетвердая рука,
Пока сжимаешь века горловину.
На миг отпустишь – сразу ночь возьмет
Меня в свои шершавые объятья,
И по немой руке цыганка назовет
Все то, чего не мог принять я.
И закружит меня сорвавшийся поток,
Умчится прочь незастреноженное время,
И не до срока поседевший лавровый венок
Мое украсит несговорчивое темя.

Когти тигра, грудь волчицы - и вскормлю и разорву
Я монашка и орлица,
Я вдова и я жена.
Мне дорога – причаститься
От пролитого вина,
От засушенного хлеба,
И за исповедью в небо,
Если есть моя вина,
Вещей птицей устремиться
Из разбитого окна.
Я раба и я тигрица,
Я война, но без меча.
Завещали мне окститься
Хоть на плахе палача,
И утешиться во тризне,
И забыть, что ярче жизни
Мне была его свеча,
Согревавшая в зарницу
Холод моего плеча.
Я юдоль и я криница,
Я бессмертная печаль,
Суждено мне претвориться
В несжимаемую сталь,
В несгораемое слово,
И разбив земные ковы,
Утопить себя в хрусталь,
Чтоб от дней своих укрыться
В неизведанную даль.
Когти тигра, грудь волчицы.
И вскормлю и разорву.

У широкого русла засохшей реки,
там, где память худеет на диете так быстро,
там, где совесть клюет на чужие грехи -
поселился мой разум, квартирантом у мыслей.
Три хозяйки мои, три старухи-сестры,
Три загадки в оплату жилья загадали.
Без ответа укрыться под тень немоты
мне удастся, я понял, едва ли.
Ожидаем, вполне, был мне первый вопрос
от старухи глухой, как мольба или просьба,
я услышал его сквозь дым папирос:
«Что важнее в вине – лоза или гроздья ,
для чего вырастает зеленый побег,
и зачем плод созревший сгнивает,
и что, кроме грехов, на земле человек
оставляет в наследство?», ответил: "Не знаю».
Ухмыльнулась старуха, потирая бока,
и на пол белый пепел стряхнула,
«Оставайся ты здесь, мой милочек, пока»,
и к сестре своей средней меня подтолкнула.
И вторая сестра мою руку взяла,
и печатью к ладони ладонь приложила.
Развернула ко мне, как бинокли глаза,
и под взглядом стеклянным спросила:
«Если б звали тебя - Исаак, и покой
был обещан тебе, если в жертву,
ненасытным Богам ты своею рукой
у отца должен вырезать сердце ?
Дай ответ, ты готов доказать
Свою преданность Высшему Духу ?»
Я ответил, «Постой, не трудись продолжать»,
и вздохнул: « Я не знаю, старуха».
Задрожала тогда ее голова,
свою руку с моей разомкнула,
опустила она на лицо покрова,
и к последней сестре меня развернула.
И третья была, как две первых, страшна,
и слепа, и глуха и, в придачу,
вытирала платком острие палаша,
и услышал я третью задачу:
«Когда на тризне гости, вспоминая,
каким ты следом по земле ходил,
зачем ушел из жизни, не узнают
Пока не выяснят - зачем ты жил,
когда, там с эталоном результат сличая,
увидят явственный обман
в противоречье дум твоих с речами,
и в расхожденье сделанным делам;
когда, цепями памяти закован,
ты сам захочешь многое забыть,
приставленный к стене, хамелеоном,
себя от многих не сумеешь отличить;
когда в мучительном забвенье,
услышишь сердца своего укор
за чистый грех не совершенья,
ты - сам себе назначишь приговор ?
Ты скажешь, снисхожденье отвергая,
«Что знаешь - быть, или не быть?»
Ответил скорбно ей: « Я знаю».
В ответ услышал: «так тому и быть».

Настанет нощь
Нощенко
----------
Настанет час, задернет время
Шершавый занавес недрогнувшей рукой,
В слепую ночь исчезнут наши тени,
И мы останемся одни, наедине с собой…
И в эту ночь мы вспомним о прощенье,
И в исступлении молитву обратим к стене.
Как Фауст в остановленном мгновенье,
Мы, в эту Нощь, всё вспомним о себе.
И перед нами развернутся в отраженьях,
С разбросанных осколков треснувших зеркал,
Ошибки наши, наши прегрешенья,
Засохший сад и недостроенный причал.
В размытых отблесках покажутся чужими,
Свои улыбки, что ушли от нас давно,
Надежды наши, полу- неживые,
Голубоватой дымкой ускользнут в окно.
И мы поймем, что нам не станет притворяться,
И врать другим, чтоб правду доказать,
Мы скажем – лучше отдавать, чем отдаваться,
Что лучше не винить, чем не прощать.
И мы поднимем занавес на сцене,
Своей рукой, и время даст нам шанс,
Настанет день, мы жить научимся без тени,
И в новом свете мир узнает нас.
Уже вполне стал осязаем интервал,
и расцвели опушки, как закат в Лаосе.
Уже отдал дантистам правый зуб нарвал
и дождь с утра стал неприятен папиросе.
Ушедшего сезона бархатный вагон
уже застрял на пол-пути к Форосу,
пока с похмелья, стрелочник-Эон
закрашивал золой пробившуюся проседь.
Уже в копилку для просроченных надежд
попал ответ, зафаршированный в вопросе,
и в бочку схоронился виноградный цеж,
и август овдовел, и наступила осень.

Аграфы
Думать и мыслить – не тоже одно,
Свобода и верность тождественно разны,
Засохшие гроздья рождают зерно,
Из зерен проросших рождаются фразы.
Рождается звук, как отблеск игрист,
От веры и разума рождается ересь,
От ветра и кроны рождается лист
И, познавший полет, возносится в
невесть
Куда всё спешат добежать облака ?
Откуда у невода столько коварства ?
Прямые сойдутся в той точке тогда,
Когда на Земле все разрушатся царства.
Всегда по теченью плывёт поводок,
И флюгер все держит свой парус по ветру,
Всегда на распутье возводят острог,
А молния метит ударить по центру.
Поэты не могут быть с миром в миру,
Пока правят миром потомки Кайяфы,
Но, верю, в то утро, когда я усну,
Мне будут читать Серафимы
Аграфы.

Мцыри
Я видел свет и видел отраженья
в осколках разлетевшихся зеркал,
и лица в масках без движенья,
где за улыбкой прячется оскал.
Я честь ценил не по сюжетам
газетных хроник и классических картин,
и жизнь свою, в открытости раздетой,
не прятал за потертостью гардин.
Я знал любовь, но знал и пораженья,
друзей не тратил и врагов копил,
прощал измену, но не униженье,
в пустых надеждах веру растопил.
В моих глазах, исполненных печалью,
тускнели гордые голодные рабы,
что на свободу мнимую сменяли
плодоносящие тюремные сады.
Мои уста без предисловий
вторили шепотом слова свои:
«Любовь храните без условий,
где есть условья – там уж нет любви».
Свет желтых фонарей мои отвергли руки,
суду страстей я был не властен,
знал в одиночестве с людьми муку,
искал в одиночестве своём счастье.
Была постелью мне скалистая долина,
моей святыней - виноградная лоза,
и только ночью, в горьких снах о сыне,
пекла щеку мою невольная слеза.
Теперь живу, как на саперном поле,
слепой удаче верность не храня,
и знаю - быть печальным мне, доколе
на поле кто-нибудь печальнее меня.

Полу автопортрет
Полу никто полу нигде
полу ничей полу не свой
Как полутень
стою в картинной рамке
Я дверь захлопнул за собой
стал гранью разорвавшею огранку
А вы все те что судите меня
своих законов ржавыми гвоздями
падите прочь и моего коня
вам не покрыть своими стременами
Зачем вам знать чем я дышу
насколько кровь я разбавляю болью
Когда цикуту с избавлением вкушу
мы с вами местом поменяемся и ролью
Тогда из всех моих потерь
вам станет тесным шитый саван
своей рукой я приоткрою дверь
и стану нем покрытый голой славой
Тогда из всех израненных сердец
со стоном вырвется прозренье
не реквием а песню ангелы с небес
споют про полу-жизнь мою
и полу-воскрешенье

Этюд о со-творении мира.
Вначале не было того,
что после так и не настало,
и чтобы все начать сначала,
НиЧто сложилось в «итого».
НикТо не знал что это Он
И мнил себя идейной вещью,
Мгновенье продолжалось вечно,
И сам себе молился Оммммм.
Была туманна перспектива…
Туда – сюда, не то - не сё,
И Ничего вмещало Всё,
И всё не предвещало взрыва.
Над пустотой царил покой.
Внутри покоя кисло семя,
И неосознанное время,
Сучило вяленной ногой.
Без дела маялись тенеты,
Бесцветно красились холсты,
И пешеходные мосты,
не отражались в водах Леты.
Дым не нуждался в папиросе,
Про аппетит не знала сыть,
Ответ на: быть или не быть,
Был закодирован в вопросе.
Источник прятался в тени,
Тень назвала себя кумиром,
Бог поперхнулся, иже с ним,
И в воздухе запахло мирром.
Не разобрав, где мир, где сыр
Ворона гаркнула «пурим»,
На жребий наложился грим,
Фанфары грянули и лиры,
К работе приступили Херувимы.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 31.05.2020. ***
• 30.05.2020. Плуцик
• 28.05.2020. ***
• 26.05.2020. ***
• 24.05.2020. ***
• 23.05.2020. ***
• 19.05.2020. ***
• 17.05.2020. ***
• 16.05.2020. ***
• 06.05.2020. ***
• 05.05.2020. ***
• 03.05.2020. ***