Наполеон для чайников, часть IV
Когда нечего сказать
"Об Аввакуме невозможно рассказывать: он сам о себе все рассказал".
(Синявский)
О Наполеоне невозможно писать художественных произведений - потому что он будет художественнее. Как будто нашего мира коснулся какой-то другой мир. Что-то прошло по касательной, и все ахнули и повернули головы. Что это было? Как будто в жизни на минутку появился смысл. Все равно какой - умереть за императора или за отчизну, но нечто сверхличное пронизало все биографии разом. Ад ли разверзся или небеса отворились, но сверхъестественное (entite superieur) явственно замаячило на горизонте. Лошадь истории вдруг поскакала так, что чуть не сломала телегу - и в Европе вдруг стало интересно жить. Переворот в умах, пожалуй, был подобен разве что случившейся через двести лет смене ньютоновской физики эйнштейновской относительностью: оказалось, что карты Европы тасуются с удивительной легкостью, что короны и престолы, подобно воздушным шарикам, взлетают и опускаются на (и под) кого Бог, он же Антихрист, пошлет. Не удивительно, что в ход пошли все возможные определения из присыпанного пылью веков церковного арсенала: Пьер Безухов, высчитывавший число зверя, был смешон, но, так сказать, интуитивно прав в своем верном ощущении неотмирности происходящего. Наполеон явился миру, как мистическая реальность какому-нибудь святому Хуану де ла Крус, и мир, как святой Хуан, остаток века посвятил попыткам объяснить себе, что же это было. Ну, хотя бы моральный знак поставить над увиденным. Как будто Бог простер длань и погладил мир против шерсти (Бог миру всегда против шерсти). Вот так можно быть, вот так можно думать, вот так можно действовать. Отсюда Ницше списал своего сверхчеловека - неправда, не сверх, просто человека в полную силу своих возможностей. Вот вам дуновение духа (in the human clay - Шатобриан), вот что бывает, если его чуть больше, чем обычно. Личность конфигурирует мир под себя. Вокруг нее неодухотворенное пространство прогибается и дрожит, и вдруг - прыжок, и вдруг - летит, куда летит - Бог весть, он же Антихрист, он же Наполеон Бонапарт, вожак этого журавлиного клина тысячелетних взлетевших вдруг монархий и потерявших всякий вес укладов. У пространства, однако, имеется инерционный момент, оно летать не приспособлено, тяжесть берет свое, и нации, чувства и прочие весомые, весьма весомые вещи обвисают камнем и рушатся в конце концов грудой монолитов, погребая под собой неосторожного летуна - чтоб уже не пошевелился. Но память-то о полете останется, у каждого камня и у каждой горы. Потрясшие Европу катаклизмы - результат этой самой памяти, потому что с этих самых пор каждый знает: можно. Можно, потому что - было. И все глядят в Наполеоны, никак не наглядятся, и недоосмысленная наполеоновская суть профанируется до ясного, понятного и воспроизводимого диктаторства. Диктаторам, увы, не хватает одной, но важной мелочи - сверхъестественной санкции, вмешательства того самого духа, который пускает в полет человеческую глину. Крыльев нет - не выпендривайтесь, но выпендриваться будут, крылья соорудят, а дух (который, как Паганини, не повторяется), пощекочет тем временем мир с какой-нибудь новой, неизвестной еще стороны. Одно можно сказать наверняка: одухотворенных завоевателей нам больше не увидеть, да и романтические диктатуры Европе тоже не грозят. Наполеону же так и придется расплачиваться за каждого следующего неудачного подражателя, собирая в свой образ все накапливающиеся грехи, а по сути он так и останется непонятым. Ибо общественное историческое сознание вообще не стремится понять, а чисто утилитарно собирает в себя назидательные исторические уроки. Все его фигуры - архетипы, нагруженные актуальным на данный момент смыслом. Для двадцатого века Наполеон может предстать чудовищем по совсем другим, нежели для девятнадцатого, причинам, но героем он остается по тем же самым причинам, что и для девятнадцатого. Вывод ясен: героем-то он был, а чудовищем не был, впрочем, он был чудищем, то есть очень большим чудом. Двадцать первый век по-своему расставит акценты, но страсти вокруг Наполеона не утихнут и он, вольный орел, будет трещать крыльями в общественном сознании до тех пор, пока это сознание не поймет и не вберет в себя его сверхъестественную составляющую. Все-таки человек тоскует по концу света, когда Бог, как собачке, свистнет материи, и горы поскачут как овцы, а холмы, как ягнята, заслышав голос Хозяина. Человек надеется, что он тоже по-сыновнему будет стоять где-то рядом с Богом и - может быть, тоже свистеть в два пальца. Наполеон - не Бог; европейские пертурбации - не конец света, но мировая душа вздрогнула как-то вот эдак при его появлении, как будто услышала знакомый тембр и оттенок. Уж очень как власть имеющий, распоряжался миром Наполеон. Мир, как брошенная собака, почуял хозяйскую руку. Не Наполеоновскую, Боже упаси - Хозяйскую. Потому что, если есть, если было в мире вот такое, как Наполеон, то, значит, есть в жизни смысл, и в истории сюжет, да и Господь Бог где-то недалеко, и Иисус Христос смотрит на нас из своего грядущего Царства. Амен.
Наполеон в целом:
http://www.stihi.ru/2013/06/19/3027
http://www.stihi.ru/2013/06/19/3027
http://www.stihi.ru/2013/06/20/4502
http://www.stihi.ru/2013/06/22/4627
http://www.stihi.ru/2013/06/26/3203
http://www.stihi.ru/2013/06/29/3179
http://www.stihi.ru/2013/07/03/3079
http://www.stihi.ru/2013/07/13/5271
http://www.stihi.ru/2013/07/06/5030
http://www.stihi.ru/2013/07/17/3952
http://www.stihi.ru/2013/07/20/4535