***Письма с того берега. Сказка Впервые за всё время при...пребывания здесь мне становится сложно фомру...формулировать мысли. Они делаются неподъо...неподъёмными, ворочаются с нат...надс...адным скрипом, и мне приходится тратить массу усилий на то, чтобы... эээ... сост...сопоставить возникший мысль...мысл...мыслеобраз с нем...неогочиссленными отпечатками смысла, которые пока сохраняет моя память. Ещё тяжелее облак...облекать их в крючки и овалы, я начинаю забывать, что означают отдельные из них. Хоч...хотелось бы верить, что это праи...происходит из-за долгих перерывов между письмами, но, думаю, причина всё-таки в другом. Фух, кажется, расписалась! Так вот, похоже, я вхожу в фазу метаморфозы, которой и жду давно, и страшусь. Мне становится тягостно помнить себя, потому что всякий раз при взгляде на тающие ладони и ступни, сквозь которые просвечивает крупнозернистый желтоватый песок, я мысленным усилием втискиваю себя в эту до крайности изношенную "одежду" — от другой, материальной, разумеется, воображаемой не меньше, я избавилась ещё раньше. Раз от разу эти усилия требуют всё больших затрат, и, признаться, я вижу в них всё меньше смысла. ...Но как же мне страшно, мой хороший, если бы ты только знал, как мне страшно думать о том, что будет потом, после, когда я окончательно забуду представление о себе... Я уже плохо понимаю, куда иду — да и иду ли? Я осталась одна. Ушла моя девочка. Выросла и ушла. Так делают все дети. Знаю, что именно такой — длинноволосой яркой шатенкой с зеленовато-карими переменчивыми глазами она была бы там, если бы я не отняла у неё право на рождение. Она, в отличие от меня, выглядела вполне материальной и твердо стоящей на ногах. Даже пыль под её узкими босыми ступнями вела себя исключительно пристойно: взвивалась облачком вверх, обволакивала и обтекала, скользила змейками между длинными пальчиками и чинно возвращалась обратно в колею. Мне же с некоторых пор только и осталось, что парить над дорогой, убеждая себя, что в этом способе заполнения собой пространства есть определённые преимущества. Дочкины химеры к тому времени приобрели большую, чем прежде, жизнестойкость, сбились в стаю, в которой, однако, было бы затруднительно выделить хотя бы подобие иерархии, и двигались за нами следом, представляя, некоторым образом, свиту. Мда-а... Деметра и мать её Рея, не менее. Полагаю, со стороны зрелище выглядело довольно-таки комично, но наблюдать за нами было некому. Девочка научилась обходиться без подручных средств и могла уже только одним мысленным усилием извлекать новых четвероногих последователей прямо из воздуха. Я даже не говорю про цветы и травы: гигантские разноцветные чашечки, размером сопоставимые разве что с граммофонными раструбами, возносились к небу на сочных гибких стеблях с поразительной скоростью — мутированные вьюнки росли, как приснопамятный бобовый стебель Джека, цепляясь (безо всяких метафор) за воздух хищными усиками. Трава густым ковром устилала дорогу за нами, насколько хватало взгляда; деревья, впиваясь в землю мощными корнями, образовывали тенистые дубравы вдоль дороги, кустарники, осмелев, тянулись заполнять овраги, ведущие к реке. Всё шумело, пело, гудело, звенело и невообразимо дерзко пахло влажной плодородной землёй, набрякшими семенами, новыми листьями, золотистой пыльцой, шерстью, кожей, мускусом, движением — самой жизнью. ... И случилась ночь, и я снова затеплила звёзды, и трава особенно ласково прильнула к ногам, и звери взъерошили холки, и встрепенулись птицы, и тревожно зашептались деревья, но по мановению её руки пришла тишина. Я сразу поняла, что будет дальше. ... А дальше... Дальше она нарисовала в воздухе большую арку, и воздух сперва заискрился, а потом пошел рябью, а после свернулся в рулон на манер ролл-шторы — и открылось пространство, в котором не было ничего, — но всё было в ней. Я видела, что дочь вибрирует, как струна, чувствовала, как колют её ладони иголки нетерпения, как рвется из неё сила, получившая наконец-то место и время для своего воплощения. Но нить, полупрозрачная, непрочная, и, тем не менее, до сих пор соединявшая нас нить ещё держала мою девочку. Она ждала. И я сказала то, что говорила всем своим детям, когда приходило время. Я сказала: "Иди и ничего не бойся, возьми всё, что сможешь поднять, это твоё по праву". ... И всё произошло в одно мгновение, и всё продолжалось вечность. Дочь подзывала к себе зверей, и они подходили по одному, и всякий был силён, молод, красив и горд, и каждый был достоин, но она отбирала по только ей известным признакам наилучших, и целовала их лобастые, рогатые, ушастые, взъерошенные головы — и избранник проходил туда, где к себе уже манили долины сочной травы, где деревья жадно тянули соки из питательного чернозёма, где небо для птиц распахнулось от края до края. Разноцветье бушевало пыльцой и сводило с ума медоносов, и порхали бабочки всевозможных размеров и окрасок, но уже плели ажурные узоры прозрачные от голода пауки и выкапывали песчаные ловушки терпеливые муравьиные львы — и в этом не было зла, а была одна лишь целесообразность. Я видела, как заполнялся мир, как податливо принимало пространство желания своего творца, как вырастали горы на далёком и недостижимом горизонте — чтобы в следующий миг стать равниной и тут же — морем. Девочка стояла на пороге, играла с миром, как прежде играла с песчаными химерами, и сила вокруг неё завихрялась в плотный искрящийся кокон, и это было прекрасно и страшно, как цунами, торнадо или зарождение новой жизни. А после она повернулась ко мне — сначала сияющим лицом, потом всем телом. В глазах её был вопрос — не знаю, смогла ли я дать на него ответ, но после секундной заминки она рванулась ко мне, обняла и прижалась — накрепко, изо всех сил, как это делают дети, ещё не начавшие тяготиться даром безусловной любви. И я обняла дочь — так крепко, как только смогли обнять мои полупрозрачные руки. И я поцеловала её высокий чистый лоб, и после — каждый длинный пальчик её ладоней, и... И я отпустила её. А что ещё я могла сделать? Это было всё, что я могла дать уходящей, — любовь и веру в неё. Я стояла и смотрела, как красиво несла она своё сильное тело, и шелковистая трава раскатывалась перед ней ковровой дорожкой триумфатора, и шиповные кусты вспыхивали в её честь бело-розовыми салютами, и сплетали гимны певчие птицы, и возносились ввысь островерхие шпили башен, и радугой дробился свет её светила в цветных витражных окнах. Девочка, у которой почти не было мамы и совсем не было детства, уходила в свой прекрасный замок, чтобы улечься в хрустальную кровать, подвешенную на прочных цепях за края неба, и уснуть до тех пор, пока её мир не дорастёт до новой игры. Но что-то мне подсказывает, что она повзрослеет много раньше своего мира. ... Свернутый в рулон воздух с резким хлопком вернулся на своё место, и темнота вернулась, и звёзды. Покинутые звери утробно вздыхали, устраиваясь на ночлег, но я знала, что они не доживут до утра. Деревья теряли листву, трава жухла, никли кустарники — мир стряхивал волшебный морок и вспоминал себя. А я — забывала. Ирина Валерина http://www.stihi.ru/2014/07/01/58
© Copyright: Ларинька Ларими, 2014.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
